Мы из Кронштадта. Подотдел коммунхоза по очистке от бродячих морфов - продолжение

Глава 23. Команда лекаря. Для чего нужны языки? ​

— Он за семью вроде беспокоится. А обещал я ему артобстрел по площадям. Мужик вроде не бедный, ухоженный. Так что вполне может и семейный.

— Ясненько – бурчит майор. Потом спрашивает про накорябанный неподалеку от танка невнятный значок.

— Со слов шофера тут склад спецсредств МВД. В начале Беды привезли добро, а тут оказалось ненужным. Все так и свалено. Под замок.

— Что за спецсредства? – уточняет майор.

— Слезогонные всякие штучки особого назначения в основном. И противогазы тоже там же.

— А что с остальными двумя, тащ майор? – не удержавшись спрашиваю я.

— Один из себя героя корчит, а нам некогда с ним возиться, другой откровенно туп и знает очень мало… Так, давайте — ка, поднимите своих подопечных. Мне кажется по всем признакам, что этот в каске людоед. Зомби к таким тянутся, вот давайте и проверим по—быстрому.

Мне приходится довольно долго втолковывать Мутабору что требуется от его белобрысой кошки. Результат оказывается прогнозируемым – она тянется именно к тому, что в каске, недвусмысленно и плотоядно. Связанные после допроса руки не дают возможности тому прикрыться. А Мутабор с садистическим удовольствием на страшной роже держит свою питомицу так, что она не достает до вжавшегося в землю мужика считанные сантиметры.

Шоферюга тоже отшатнулся как мог, но фасон все же держит. Двое других, тех которые как «языки» себя не проявили толком, получились странно – героем молчаливым Блондинка не заинтересовалась в общем, а к тупарю потянулась, хоть и не так настырно, как к тому, что в каске.

В общем черт их разберет, но явно вкус женский и у умертвия остался. На всякий случай расспрашиваю Мутабора, как он оценивает результаты. Кое—как понимаю односложные ответы, что тот, что в железо—колпаке вкуснее остальных. Деликатес. Меньше всего вкусно пахнет от молчуна. С шофером непонятно. Но тут у Мутабора проскакивает не понятная сразу мной фраза, что страх – тоже запах. Запах страх помеха. Время ход повторение нюх… А ведь что—то такое брезжит – слыхал, что и собаки и те же акулы скорее кидаются на тех, кто боится. Это их заводит. Что с зомби тоже так же? Потом надо будет уточнить, не запамятовать бы.

У меня за спиной между тем в отсутствие майора, ушедшего к рации докладать начальству полученные данные, разворачивается любопытный разговор, поневоле настораживаю уши. Судя по услышанному, Ремер выговаривает Ильясу о неправильности ведения допроса в полевых условиях, причем катает как по—писанному:

— «Крестьяне не так просты, как кажется. Они свободолюбивы, трудноуправляемы, хитры и изворотливы. Первейшая жизненная задача крестьянина любой национальности – выжить. Выжить при любом политическом процессе. Власть меняется, а крестьяне остаются. Крестьяне инстинктивно и постоянно собирают абсолютно всю жизненную информацию, из которой делают быстрые и безошибочные выводы. Они наблюдательны от природы, обладают способностью быстро сопоставлять факты и мгновенно просчитывать ситуацию. Нельзя играть с крестьянином в психологические игры, особенно если инициатива исходит с его стороны. Психологически переиграть крестьянина невозможно – его мышление происходит не столько на логическом, сколько на психоэнергетическом уровне. Крестьянина можно обмануть, но провести – никогда.

Слабое место крестьянина – страх. Именно страх перед равнодушной жестокостью обстоятельств делает крестьянина сговорчивым, очень сговорчивым. Его разрушает страх перед реальной силой, непреклонной и не приемлющей психологических провокаций. И чем больше гонора у крестьянина снаружи, тем больше животного и парализующего сознание страха внутри. Заскорузлое мышление жадноватого от природы крестьянина определяется текущим моментом — выгодно ему или нет. Властям помогают недовольные и обиженные, а также из чувства мести, былой зависти, просто из пакости – крестьянин обидчив, злопамятен и мелочен».

— Это ты что такое процитировал? – интересуется Ильяс.

— «Информация о прагматичности крестьян для курсантов спецшкол КГБ и ГРУ».

— Дельно написано. Бене тровато. Да ты говори дальше, вижу же, что распирает.

— Смотреть тошно было. Не так с пленными работать надо, это ж азбука допроса, для дошколят понятная. Ты с ним прямо по—приятельски общался. Как с равным. Нельзя так.

— А как надо? – удивляется Ильяс. Что—то уж слишком удивляется. Не по жучаре такому удивление.

Ремер морщится, сплевывает, как высморкался. Потом все же продолжает разговор.

— Разговоры разговаривать нельзя. Пока, во всяком случае, не обыскали.

— Обыскали. Причем сразу же. При нем оружия – ножик был, да обрез двустволки 20 калибра в кабине. С двумя патронами – с пионерской готовностью рапортует Ильяс. И даже немного пучит глаза от усердия.

— Отвести в сторону от машины обязательно надо. Вы отвели, видел. Но все равно слишком близко сидели. А машина может быть с прослушкой. Я такое видал. И если это не известно заранее и не «так и задумано» — получается хреново.

— Так – соглашается Ильяс. Нормально соглашается, сейчас без налета шутовства.

— Плюс азбука — пленный приводится в неудобное или – и — униженное положение — сидит—лежит, а вокруг стоят, спрашивают сзади, не давая поворачивать головы, сажают в неудобную позу или на неудобную поверхность, дав закурить, поворачивают так. чтобы дым шел в глаза, поворачивают против солнца. Разговаривают «через него» — как через пустое место. Не обращают внимания, наконец. Даже если его вербуют на сотрудничество. Даже тем более — его «по достижении» согласия приводят поэтапно в более приличное состояние — посадят, поднимут, закурят и дадут папироску, руки ослабят а то и освободят, попить дадут. Более того — на виду товарищей. Тут же срабатывает — ему дороги назад—то нет. Ну и показательно — пять минут назад валялся как скотина в грязи — сейчас стоит как человек, курит и воду пьет.

— Совершенно бесспорно – и тут соглашается снайпер. Ремер удивленно смотрит и продолжает так же убежденно:

— Правила определены четкие. Никто не позволит пленному задавать вопросы — это просто из серии кто кого сношает. «Здесь вопросы задаю я!» — штамп избитый, но это так. Кстати фраза «Молчать, я тебя спрашиваю!» — она тоже не анекдот. Это просто по—другому выговаривается: «Молчать! Я — тебя спрашиваю!». С упором и акцентом на «Я». Отвечающий по любому становится в подчиненное положение. Подсознательно. Как и оправдывающийся. Тут спорить будешь?

— С какой стати? Опять же полностью согласен.

— Либо его вообще не считают за пленного — хотя бы для вида «О, братишка, ты свободен! Мы освободили тебя от гнета! Давай, помогай нам расправиться с вашими угнетателями!». Или он как все но просто в сторонке и на него в отличие от остальных — нет внимания. «Дежурный придет – разберемся». А так как—то выходит что пленный рулит ситуацией — не он выпрашивает семью свою спасти и его не убивать — а ему видишь предлагают, а он кобенится. Нельзя так – убежденно говорит капитан.

— И как бы ты поступил? – спокойно, без подковырки, а заинтересованно спрашивает снайпер.

— Я бы, чего греха таить, в таком варианте позаводил бы его еще на большую наглость — на виду прочих, а потом пристрелил. Демонстративно. Образцово—показательно. И остальные бы запели сразу – убежденно говорит капитан спецназа.

В общем мне действительно позиция Ремера понятна. Просто на самом деле, после разведчика, да тот шоферюга еще и сам добавил – «опять разведка?» — с ним я бы так разговаривать не стал. Пускай наемники, пускай разведка незнакомая, и много еще пускай. Но вот представлю, как с пробитым брюхом уходить от собачек и их хозяев, а потом еще и от зомби. Которые медленные, да. Но с пробитой брюшиной и сам не спортсмен, и тут по уму раненому форы бы дать, но не те вокруг существа, чтоб о милосердии и гуманизме вспоминать… Ловлю себя на том, что представляю себе ремейк картины Мане «Завтрак на траве» с Мутабором, Блондинкой.

И провизией в виде этих наших пленных. С другой стороны – мое дело тут даже не шестнадцатое. Вот курсанты – те глазами сверкают свирепо. Наверное полностью согласны с Ремером. Я даже не знаю кто должен был бы резче реагировать — вояки и все те, кто имел схожий опыт, или те, кто впервый столкнулся — вот свои убитые, вот тот, кто их убил. Разведчик—то покойный на дереве сидевший, впечатление на нашу молодежь произвел сильное, хотя всякое видали. Очень всякое.

— Так что слишком миндальничаешь. Тем более, с таким вот… Злобного—шипящего джыгита и то бы пнули разок и все — а такого, делового—спокойного... Мне он не понравился, и вел ты себя с ним неправильно… — заканчивает капитан.

Ильяс кивает. Потом не без ехидства говорит:

— Ты почти во всем прав. Все верно сказал. Только вот потому ты и остался капитаном, а не майором. Майор сразу мне маякнул – слабое звено тут шоферюга, но держится достойно. Значит что? Значит, он в холуях, но еще не привык к этому, тяготится. А что у холуя первое? У холуя первое – упавшего хозяина пнуть и к новому перекинуться, чтоб героически служить, ага?

Ремер удивляется.

— Да как—то не заметил я, что он холуй…

— Об том и речь. Ты не заметил, а майор – заметил. А если не холуй – еще лучше. Главное – тяготится он своим положением. Отсюда и танцуем. Сказочку про спор солнышка с ветром, про то, кто плащ с путника быстрее снимет, помнишь?

— Помню – задумчиво отвечает ущученный капитан.

— Вот и всех дел. Понимешь, колоть надо обиженного. Он самый слабый. Вот оно и вышло так. Суди сам – у него самое никудышное оружие из всей их артели. Обращаются с ним свысока – даже этот сопляк тупой. Просекаешь, на что похоже?

— Это что—то типа пассивного альтернативно ориентированного: его того, а он сам — ни в какую – задумчиво откликается Ремер. Видно, что Ильяс его не убедил, но во всяком случае теперь снайпер хоть не выглядит идиотом в глазах капитана.

— Точно так, герр гауптатаман – опять шутовски пучит глаза и тянется в струнку Ильяс. Правда тут же сдувается, и не удержавшись пускает парфянскую стрелу:

— Вот потому—то у вас, тевтонов, в «этойстране» ничего не получается. Действуете слишком грубо, без психологизьмы.

— Нашелся тоже мне психолог, морда азиатская – ворчит потомок тевтонов.

— Именно. Сколько там лет ига—то было? – ржет тихонько снайпер.

— Все равно доверять расколовшемуся – даже заметь, если не соврал – нельзя.

— А мне на нем не жениться, попользуем – и ладненько – хмыкает Ильяс.

— Ага… Три раза попользуем. Силенок—то у нас по сравнению с тем, что эти языки наговорили – недостаточно явно.

— Ни б! Еще не вечер. А я чую добычу. У меня на это чуйка работает как швейцарские часики!

— Ага. Песочная клепсидра у тебя, а не чуйка – привычно парирует Ильясово хвастовство Ремер.

Вернувшийся майор огорошил весьма нахальным решением. Некоторое время, после того, как он высказался, стоим и перевариваем сказанное. А сказано всего ничего – мы атакуем. На этом самом трофейном гантраке часть команды доезжает до блок—поста. Последнее время все тут было достаточно спокойно, направление это тихое, потому можно ожидать, что те, кто на блок—посту не чухнутся. А дальше надо захватить этот самый старый танк, против которого у сектантов нет ровным счетом ничего, то есть накормить их тем, что они нам давали тогда на заводе. С огневой точкой в виде танка можно вполне организовать оборону, используя ближайшие строения и оттуда откорректировать огонь той артиллерии, что у нас как бы есть. Есть и еще ряд сюрпрайзов, на которые сектанты не рассчитывают.

Майор смотрит, как шоферюгу поднимают за шкирку, вяжут ему локотки пластиковыми хомутиками для электроники и ведут к остальным, собрав пленных в тесную кучку, потом тихо и монотонно говорит нам:

— Сейчас подходим к этим уродам, чтоб им наш разговор слышно было, сразу явится Саня и доложит, что артобстрел начнут по плану – через полчаса и что нас запрашивают о результатах разведки. И что от нас требуют данных по языкам. Вы, значит, подтвердите, что данные расходятся кардинально, я, значит, задумаюсь. И скажу – что достоверности от языков мы не добились. Так что пусть начинают долбать. А вы смотрите на реакцию. Все ясно? – коротко распределяет роли нашего театра самодеятельности и драмы майор.

— Ясно – кивает Ремер.

Ильяс молчит, но видно, что это как раз тот самый знак согласия. Только мне подмигивает и показывает взглядом на Серегу, продолжающего пасти моих подопечных.

— На шофера смотри, он у нас основной объект – тихо говорит снайпер.

И я смотрю – максимально внимательно. Саня старательно выполнил свою роль «гонца из Пизы», четко доложил все как должно, очень живо и убедительно получилось, майор, пожалуй, чуток переиграл в задумчивости, но это на мой взыскательный вкус, пленные как раз в эту нашу самодеятельность поверили. Шоферюга побледнел как простыня. У «каски» глазенки не то, что забегали, а заметались, грубиян зубами скрежетнул и заматерился, а тупарь остался сидеть с открытым ртом.

— Ну вот, на этом наше знакомство можем и закончить – спокойно сказал майор – толку от вас никакого, ребята—людоеды, возиться с вами нам не с руки. Сидите спокойно, тогда пристрелим не больно. Давай, только быстро! – поворачивается он к Ильясу.

— Майор, вообще—то они все—таки пленные, а мы не они, мы не людоеды – вклинивается Ремер, задержав за рукав двинувшегося уже к сидящим людоедам со своей бесшумкой Ильяса.

— Это ты ошибаешься – с неприятной улыбочкой парирует снайпер – они не пленные. Пленными они станут если мы их сдуру на базу доставим, в списки внесем, на довольствие поставим и обеспечим местом проживания, медпомощью и охраной. Пока они – обезоруженный противник и «высшая форма военного насилия» к ним подходит отлично. Тот же бой, только они свое вооружение пролюбили, только и всего. Рукав пусти, слышь?

— Кончай давай мерихлюндии развозить, ни с какой стороны тут пленных нет. Разведчика на дереве не забыл? Так ему еще повезло, в сравнении с остальными—то. МЧС что нам рассказывали, помнишь? – спрашивает со своей стороны майор.

Весь разговор проходит так, словно пленные тут отсутствуют вообще – не люди на траве сидят, а так – мусор вывален. Вот теперь я понимаю выражение «списали». Этих – да, списали. И они уже мусор. Ну, почти. Потому как пока живые – еще могут свою судьбу изменить.

— Стойте! Погодьте с артобстрелом! Я могу… — начинает вдруг лихорадочно говорить шоферюга. Получает пинок в спину от хамовитого, дергается.

И тут же вперебив, захлебываясь словами, частит «каска»:

— Я все точно сказал, можем въехать на зилке и накрыть там всех! Они не готовы, яппроведу комар носа не подточит!

Хамовитый ошалело смотрит на того и другого.

— Данные—то у вас не сходятся, голуби вы сизокрылые, значит врете – ласково отмечает очевидный факт Ильяс. И ствол его дудки с непристойной откровенностью смотрит на сидящих.

— Я все честно рассказал!

— У меня все точно!

Оба языка говорят это одновременно. Прям итальянская опера с речетативом, когда все действующие лица балаганят сразу.

— Касочку—то сними, не пробивает моя бандурка твою касочку, придется мне изворачиваться, тебе глядишь больно станет – деловито, но по—прежнему ласково, втолковывает Ильяс. Ремера откровенно передергивает. Ну понятно, военная косточка со своими тараканами и возможно – что и с каким—то там пониманием так называемой воинской чести. Мне—то это непонятно ни разу, я вполне согласен с мнением любителя сигар и хорошего коньяка, немало впрочем повоевавшего – Винни Черчилля. Так вот этот сукин сын давал такое определение: «Военнопленный – это твой смертельный враг, который старался тебя убить изо всех сил, но не сумел, не получилось у него. И потому он требует от тебя теперь ухода и заботы».

Ну, может, я и не точно цитирую, но смысл в общем такой был. Тем более, что наши эти пленные не сами в плен сдались, а им просто выбили из рук оружие. Тот же хамовитый глазами сверкает и матерится как заведенный. Ну тупарь – ладно, а вот к слову реакция двух болтунов на мой взгляд сильно отличается. Что—то в этом кроется явно. «Каска» выглядит, как это ни странно, скорее обиженным, на его физиомордии явная досада, а вот шоферюга просто в отчаянии, и разъярен до белого каления. Не кинулся бы, в таком полубезумном состоянии вполне может.

— Ну если вы настаиваете, давайте сверим данные – задумчиво говорит майор.