Муля, не нервируй… Книга 5

Глава 5

Возле больничной ограды я увидел такое, что изумился: возле самой решётки, под разлогим покоцанным ясенем, чуть в стороне от главного входа, стояли… Валентина и Свинцов. И при этом довольно-таки мило разговаривали. Судя по их жестам, по тому, как они наклонялись друг к другу, было видно — это не просто служебная беседа. Хотя диалог был явно напряжённым. Но из-за расстояния я не смог разобрать ни слова.

Странно. Всё больше и больше удивляюсь с Валентины. Сначала хотел подойти, но потом решил не делать этого. Пока так.

Осторожно, стараясь не попасть им в глаза, я обошёл ограду по периметру. Постоял немного за углом, прислушался. Нет, я не заметили. Тогда я быстро прошёл мимо, и нырнул за ближайший дом. Так, чтобы даже моего силуэта не было видно.

Заодно решил, что и к очаровательной Тамаре Сергеевне зайду в другой раз. Мне бы сначала разобраться, что происходит. Кто с кем, зачем и почему.

Сам же я отправился всё-таки домой. Ноги сами понесли обратно. Хотелось тепла, хотелось чего-то родного. Даже если родное — это коммуналка с вечно орущими соседями, тонкими стенами и инсталляцией из седушек для унитаза на стене.

Дома вкусно пахло пирогами. Дуся готовила мне — как и обещала, пироги с рыбой. Первая партия уже лежала на большом подносе, источая запах сдобы и начинки — картошки с луком и рыбы.

Ярослав сидел тут же, на кухне, за столом. Перед собой он держал одну из моих тетрадей. И, что-то бормоча себе под нос, рисовал в нее. Как будто это была его тетрадь. Как будто я ему разрешил.

— Ярослав, — сердито сказал я, подходя ближе, — что ты делаешь?

Он вздрогнул, поднял глаза. Увидел меня, улыбнулся. Не смутился, ни капельки.

— Рисую, — спокойно ответил он и тут же похвастался. — Вот смотри, получается хорошо?

На странице действительно был эскиз. Что-то вроде группового портрета. Очень неплохо нарисовано. Женское лицо, полуобернувшееся в сторону. Глаза полуприкрыты. На голове то ли платок, то ли повязка. Очень странный образ. А мужское лицо — перекошенное, и на щеках изображены слёзы.

— Это кто? — спросил я, склонившись над его плечом.

— Это соседи, — пробурчал Ярослав, не отводя взгляд от бумаги. — Тётя Августа и дядя Вася.

Я замер. Странная ассоциация соседей. Он их так видит? Внутри что-то дрогнуло. Какая-то тревога. Странно.

Пока я стоял и думал, Ярослав аккуратно положил тетрадь, положил ее на место и встал. Подошел к окну, посмотрел на улицу.

— Они совсем не такие, — вдруг тихо сказал он, — иногда мне кажется, чтобы понять, что происходит, нужно просто посмотреть со стороны. И тогда станет ясно. И Нинка эта…

Он оборвал сам себя и вышел из кухни, цапнув кусок Дусиного пирога.

А я остался один. Стоял, курил в форточку и думал. Из коридора на кухню вошёл Букет. При виде меня чихнул, шлёпнулся на задницу и громко зевнул, щёлкнув зубастой пастью.

Сегодня он был полностью раскрашен зелёнкой, и напоминал помесь крокодила и кота, которого купают в ванной.

Первое, что я сделал, прийдя на работу — воплотил главный пункт моего плана по курощанию новой начальницы. То есть собрал всех комсомолок на двухминутную летучку перед началом работы.

— Товарищи девушки, — торжественным голосом сказал я, — что-то давно у нас не было комсомольских собраний. Это нехорошо, как мне кажется. Вы согласны с этим?

Девчонки засмеялись. Зашумели, мол, конечно, согласны.

А смуглая девочка из архива (я забыл её имя) задорно выкрикнула из заднего ряда:

— Потому что ты болел, Муля! А мы тебя так ждали!

Я улыбнулся ей и продолжил:

— Нам необходимо поддерживать дух коллектива в Комитете. Нужно держать планку идеологической работы. Иначе всё рассыплется. И виноваты в этом будем именно мы!

Лица у девушек вытянулись, но, когда я им подмигнул, они поняли, начали переглядываться, заулыбались, закивали головами. Больше всех старались Оля и Надя — они всегда были в авангарде. То ли потому, что любили комсомольские собрания, то ли просто были неугомонными, то ли им нравились мои лекции.

— А когда у нас следующее собрание? — спросила кто-то из них, уже предвкушая, наверное, как это всё будет. — Может, сегодня в обед, как обычно?

— Нет, нет, товарищи девушки, — строго сказал я, — на обед я не могу. Во-первых, в обед нужно обедать — и вам, кстати, тоже. А во-вторых, я предлагаю провести собрание завтра прямо с утра. Сможете прийти на полчаса раньше? Мы ведь должны ещё обсудить, как добиться успеха.

— Конечно! Конечно! — одобрительно зашумели девчонки, оживлёно переговариваясь.

Я договорился с ними и, довольный тем, что замутил такую аферу. Вот теперь-то я начну новую начальницу ставить на место.

Краем глаза я увидел лицо Лёли Ивановой — вытянутое и словно злое, как будто она ждала чего-то другого. Она смотрела на меня с непонятным выражением. Словно хотела понять — что я задумал. С ней также предстояло ещё много мороки.

Я уже собрался уходить, но тут меня окликнула Надя:

— Подожди, Муля! А какая тема будет в лекции?

Я задумался, немного постоял и ответил:

— Ну, у нас два варианта: «Как стать красивой и всем нравиться», и второй вариант… — я хитро посмотрел на них, — «Механика успеха. Секреты и тонкости».

— Второй! Второй! — зашумели девчонки.

— Ну хорошо, — кивнул я, — для меня без проблем. Мы можем сначала поговорить об этом, а в следующий раз — о красоте.

Так мы договорились и разошлись.

Они отправились работать, а я — к Козляткину.

При виде меня шеф покраснел, потом побледнел, потом лицо его стало сердитым, и он воскликнул:

— Где ты пропадаешь, Муля⁈

На это я пожал плечами и ничего не ответил. Я уже давно понял: с Козляткиным лучше вот так. Он тогда сам всё вывалит.

— Сколько можно шляться! Ты доиграешься! — сердито воскликнул он. А потом зарядил нотацию минут на двадцать.

Монолог Козляткина продолжался и продолжался. Он говорил о дисциплине, о морали, о доверии, о том, что я обязан быть примером для других, хотя сам-то он никогда так не делал. И всё это время я терпеливо выслушивал, не перебивая, ни разу даже не подняв голос.

Когда он немного успокоился, я сказал:

— Сидор Петрович… в общем, тут такое дело — у меня больше нет мотивации работать дальше. Я написал заявление по поводу увольнения.

Он замер. На секунду показалось, что он даже задержал дыхание. Потом рассмеялся коротко и зло:

— Муля, ты только грозишься этим постоянно. И уже в который раз? Один раз ещё это действовало, второй — более-менее. Сейчас я уже к этому отношусь скептически. Привык, знаешь ли, к твоим угрозам.

— Как вам угодно, Сидор Петрович, — пожав плечами, сказал я, — но я предательство не приемлю.

— Предательство? — возмущённо переспросил он, чуть повысив голос. — Это ты о чём?

— Вы сами прекрасно знаете!

— Муля, ты на меня обижаешься за квартиру? — примирительно произнёс он.

— Да, Сидор Петрович. Именно за нее.

— Так вот пойми, надо было так сделать, чтобы проект вернулся к нам. Без этого не получилось бы…

— Этот проект и так бы к вам попал, — перебил его я. — Эдак или иначе. Просто вы решили сыграть свою игру, Сидор Петрович. А в результате пострадал я.

— Я ни в какой мере не собираюсь там жить, — сказал он, замявшись. — Мы через неделю проведём акты, комиссию, приёмки, всё, как положенно — и в эту квартиру поселим тебя.

Я демонстративно промолчал.

— Скажу так, — добавил он, как бы оправдываясь. — Я знаю, что ты хотел именно эту квартиру. Именно на Котельнической. Поэтому и провернул такую схему. А в результате она достанется тебе.

— Посмотрим, — неопределённо пожал плечами я. — Всё равно придётся две недели отрабатывать. Как раз за это время и станет всё ясно.

— Если ты получишь квартиру — ты останешься? — спросил он демонстративно равнодушным голосом, но, если присмотреться, то видно было, что он страшно нервничает.

— Конечно, — кивнул я.

Козляткин торопливо вытащил носовой платок в крупную клетку и нервными движениями вытер взмокший лоб.

— Тогда иди работай, Муля, — сказал он, стараясь скрыть облегчение.

Я кивнул, а про себя усмехнулся: он за эти два дня всё хорошо обдумал и понял, что явно погорячился. И что временная победа, вызванная его жадностью, не принесёт ему победу вдолгую.

— И ещё, Муля! — вдруг «вспомнил» он, когда я уже собрался уходить, — Иван Григорьевич о тебе спрашивал. Уже два раза, между прочим.

— Злой? — спросил я.

— Не знаю. Наверное. Но он всегда злой. Особенно после того, как тебя отстранили от проекта и туда влез Завадский.

— Я схожу к нему, — пообещал я.

— Я бы не советовал идти прямо сейчас, — нервно ответил Козляткин. — Он очень злой. Очень.

— Ну, всё равно, конечно, надо сходить. Надо поговорить.

— Ты давай как-то подумай, что он тебя может спросить, — задумчиво сказал он, уже вставая из-за стола. — И сходи. Только осторожно там… сам понимаешь…

Я кивнул. Встал. Хотел было уйти, но вдруг он добавил:

— Ты ведь знаешь, Муля… он мог бы тебя защитить. Если бы захотел. Просто ему тогда выгоднее было промолчать.

Я только плотнее сжал зубы. Мне не нужно было большего. Я и так всё понял.

И всё же я решил сходить к Большакову.

Когда я уже выходил из кабинета Козляткина, его секретарь, который опоздал на несколько минут и поэтому не успел воспрепятствовать мне проникнуть к Козляткину, посмотрел на меня с уважительной ненавистью. Я ему подмигнул и направился к Большакову.

Изольда Мстиславовна была расстроена. Это видно было по поникшим плечам, по отсутствию блеска в строгом пенсне.

— Что случилось? — спросил я.

— Ах, Муля, ты даже не представляешь! — прошелестела она, — сегодня за ночь у кориантеса облетели все листья! А ведь я даже не представляю, что могло произойти! Он стоит отдельно от всех остальных цветов. Форточку я не открывала. Ума не приложу! Будет ужасно, если он погибнет!

— Не отчаивайтесь, — попытался успокоить старушку я, — у нас есть два варианта. Первый — я могу спросить у Анны Васильевны, что случилось. Может быть она знает. Всё-таки столько лет занимается ним. И ещё можно сделать запрос в научный институт. Должны же быть какие-то заведения, где сидят лучшие ботаники страны и рассматривают пестики и тычинки…

— Муля! Ты гений! — обрадованно всплеснула руками Изольда Мстиславовна, — я прямо сейчас этим и займусь!

Она схватила телефон и пододвинула его к себе поближе.

— А Иван Григорьевич у себя? — торопливо спросил я, пока она не занялась кориантесом. А то потом не допросишься.

— Здравствуйте, Иван Григорьевич, — сказал я, глядя на хозяина кабинета.

Большой человек сидел за покрытым зелёным сукном столом и читал какие-то документы. Он был хмурый и сердитый — это было видно по его лицу, по сжатым губам, по тому, как он даже не поднял на меня взгляд.

Любой другой при виде сердитого начальника сразу бы почувствовал внутренний холодок. Но мне было не привыкать разговаривать с «большими» людьми в моменты их плохого настроения. Поэтому я спокойно посмотрел на Большакова и продолжил:

— Иван Григорьевич, мне сказали, что вы несколько раз спрашивали обо мне, хотели меня увидеть… И вот я здесь.

Большаков медленно поднял голову и вперил в меня пристальный взгляд — сердитый, недобрый, как будто пытались разглядеть во мне не просто человека, а предателя.

— Бубнов, — свирепо сказал он, — что-то я в последнее время не вижу тебя на рабочем месте. Почему это ты во время рабочего дня где-то шляешься?

Я посмотрел на него и спокойно ответил:

— Иван Григорьевич, вы же прекрасно знаете, что я болел.

— Ты болел всего две недели, — взорвался он, — а остальные дни ты не болел! Ты прогулял!

Он ударил кулаком по столу, так что несколько листов перед ним взметнулись в воздух.

— Ты что творишь, Бубнов⁈ Ты что делаешь⁈ Ты меня под монастырь решил подвести⁈

Он кричал и кричал, а я молча слушал. Ждал, пока он выпустит пар. Я знал этот прием: если не перебивать, то рано или поздно человек сам выдохнется, и тогда уже можно будет говорить по-настоящему.

— Бубнов, как ты мог? Как ты мог так поступить со мной и с нашим проектом? Вот почему ты Завадскому не передал все документы? Где сценарий⁈ На каком основании ты меняешь решение, принятое сверху? Ты… ты кто такой, Бубнов? Ты кем себя возомнил?

Когда он сделал паузу, я ответил:

— Отвечаю по существу, Иван Григорьевич. Во-первых, я не уполномочен писать сценарии. Это не входит в мои профессиональные обязанности согласно должностной инструкции. И тем более я не уполномочен передавать труды своей интеллектуальной собственности посторонним лицам.

— Да что ты мне говоришь! — снова заорал Большаков. — Что ты здесь паясничаешь? Ты клоун или сотрудник?

— Я сотрудник, — спокойно ответил я. — Хотя считаю себя сейчас клоуном.

— Ты почему Завадскому не отдал весь сценарий?

— А с какой стати я должен был ему это делать? — зло спросил я. — Мы с вами договорились: я даю вам компромат на Александрова — вы помогаете мне с проектом. Компромат вы получили?

— Получил, — как от лимона скривился Большаков, но больше ничего не добавтил.

— А вот я за это ничего не получил. Квартиру отдали Козляткину. Начальницу поставили новую. Ни премий, ни благодарностей — лично мне ничего. А то, что я ради этого компромата получил удар по голове, что нанесли вред моему здоровью, что я лежал в больнице — за это мне что, никаких поощрений не положено?

Большаков скривился и не ответил.

— Как-то неправильно мы с вами, Иван Григорьевич, понимаем вопросы сотрудничества. Это не сотрудничество. Это использование одного человека для хотелок другого. В такие игры я играть не собираюсь.

— Это не игры, — буркнул Большаков.

— Я уже сегодня говорил с Козляткиным, — сказал я, — и сейчас повторяю вам: я написал заявление об увольнении. Отработаю эти две недели — и только вы меня и видели.

— Погоди, Муля… — сразу пошёл он на попятную. — Давай не будем горячиться. Давай подумаем и найдём компромиссный вариант.

— Я знаю, что ты обижен, и даже в чем-то понимаю тебя, — продолжил Большаков ужен мягче. — Но и ты должен понять: Завадский — очень грамотный режиссёр. Один из лучших. Если бы ты видел, какой фильм снял Эйзенштейн об «Иване Грозном»… Там были карикатуры, а не актеры. Не накрашенные, с красными губами, чёрными глазами… Не мужики, а бабы. Отвратительно. Я столько стыда натерпелся перед Иосифом Виссарионовичем. А ведь финансирование туда бахнули очень большое. А в результате — ерунда. Зато Александров сиял, как пятак.

Я хмыкнул. Тот фильм я прекрасно помнил. И ещё всегда удивлялся, насколько он ерундово снят. А Фаина Георгиевна всё страдала, что её роль отдали Бирман.

— Вот представь, что этот проект попал к нему, к Эйнзейштейну, — между тем сказал Большаков. — Нет, я этого допустить не могу. А у Завадского всё традиционно, всё аккуратно.

— Иван Григорьевич, — тихо сказал я, — мы же договаривались: режиссёром с югославской стороны будет Йоже Гале, а с нашей стороны — актёры первого плана: Михаил Пуговкин, Рина Зелёная и Фаина Георгиевна. Все остальные — югославы. Ну, может быть, ещё две-три роли наши.

Большаков вздохнул.

— В том-то и суть проекта. — продолжил я, — А теперь вы ломаете всю структуру. Более того, мы «Зауряд-врач» писали специально под этих трех актеров. Теперь вы хотите ломать полностью сюжетные арки, характеры персонажей, чтобы переписать под кого-то другого. И мы прекрасно с вами знаем, что Завадский хочет туда воткнуть опять свою Веру Марецкую. Это будет ерунда. Проект просто сольётся. Она не сможет сыграть такую характерную роли, как играют Раневская или Зелёная.

Мой спич явно произвёл на Большакова совсем не то впечатление, на которое я рассчитывал. Он смотрел на меня так, как я говорил на иностранном языке. Как будто я не аргументировал, а просто пожаловался. И я понял: ему не нужны объяснения. Ему нужен исполнитель. Тот, кто сделала, что увидел. Без вопросов. Без обид. Без мыслей.

А я так не хотел.

Он сидел за столом, слушал и как будто не слышал меня. Или просто сделал вид, что не слышит. Пальцы его постукивали по деревянной крышке, взгляд опустился на документы, которые, я был уверен — он не читает.

— Ты всё это говоришь, — сказал он наконец, — потому что обижен. Какая-то детская обида, не достойная советского труженика! Комсомольца! Но ты подумай трезво. В кино нет места личным обидам. Кино — дело государственное. Нам нужен результат. А кто будет играть — вопрос второстепенный.

Я чуть горько усмехнулся:

— Государственное? А мне показалось, что вы тут решаете всё на своё усмотрение. Без меня, без моего мнения. Даже без энтузиазма — отдали проект. Отдали квартиру. Отдали мою идею.

— Я же тебе объяснил почему, — ответил Большаков.

— Да, объяснили. Чтобы Завадский вытянул проект на хороший уровень. Но если бы вы действительно хотели сохранить его, вы бы не стали менять режиссуру. Вы бы пошли против, если надо было. Но вы пошли по пути наименьшего сопротивления! И теперь требуете, чтобы я всё за Завадского сделал сам, да ещё и поблагодарил за это.

Большаков замолчал. Он не любил, когда ему напоминали о его ошибках.

— Муля, — сказал он наконец, — ты слишком много хочешь. Сейчас пока не время. Потерпи. Мы живём в стране, где человек должен быть благодарен за возможность работать в общем проекте. А ты хочешь прямо сразу получить благодарность, признание, квартиру… Так не положено. Бывает, люди ждут годами.

— Ну вот и получается, — едко ответил я, — что я всё делаю, а не получаю ничего. Ни слов благодарности, ни даже простого «спасибо».

Он помолчал. Потом встал, подошёл к окну. Посмотрел на улицу, где проходили люди, не знающие наших киношно-театральных баталий.

— Я тебя понимаю, — сказал он, не поворачиваясь. — Серьёзно. Но и ты должен понять меня. У нас есть договорённости. Есть давление сверху. Если бы я мог сделать всё так, как мы договаривались, я бы так и сделал. Но я пока не могу.

— Тогда зачем вы меня позвали? — удивился я.

— Чтобы ты закончил то, что начал, — ответил он. — Чтобы ты помог нам с этим фильмом. Ты ведь знаешь материал лучше всех. Ты знаешь, как всё должно быть. Помоги Завадскому. Иначе этот проект может развалиться.

— А мне, — сказал я, — если честно, уже плевать на ваш проект. Он стал для меня не делом, а обузой. И каждый день, проведённый над ним, это как плевок в душу. Я ухожу, Иван Григорьевич. Я не хочу больше быть тем, кого используют, а потом забывают.

Он повернулся ко мне. Впервые за весь разговор его взгляд был не сердитым, а печальным.

— Ты прав, — тихо сказал он, — да, тебя использовали. И не только тебя. Такая у нас система. Люди у нас — расходный материал. Но если ты уйдёшь сейчас, ты потом сам себе не простишь.

Я посмотрел на него. Сказал:

— Возможно, вы правы.

И в этот момент на его столе зазвонил телефон.