Муля, не нервируй… Книга 5

Глава 4

Великие писатели и не менее великие поэты на протяжении веков претерпевали столь же великие лишения и нужду: Достоевский часто прозябал в лютой нищете и даже был на каторге, Жан-Жак Руссо подвергался жёсткому абьюзу от мастера-гравёра, Кафка страдал от голода, туберкулёза и душевных расстройств, а польский писатель и поэт Циприян Норвид ослеп в приюте для нищих и был похоронен в безымянной могиле. Эдгар По, Оскар Уайльд, Говард Лавкрафт… список можно продолжать и продолжать. Не отставал от собратьев по перу и Эмиль Глыба. Будущий великий драматург не изменял литературной традиции и стоически проживал в общежитии Школы фабрично-заводского обучения.

Контингент вокруг был сплошь суровым и малокультурным. Ну, а что можно говорить, если соседи обучались на каких-то там токарей, формовщиков-литейщиков, слесарей, кузнецов ручной ковки, столяров и монтёров? Ни о какой великой литературе эти люди даже и не думали. Их не интересовали Гёте и Гейне, они не знали, чем отличаются Моне и Мане, и даже (о, ужас!) никогда не читали «Тошноту» Ж.-П. Сартра.

Эмиль Глыба очень страдал, но терпел.

В данный момент он сидел за столом в своей комнате и тщательно выписывал из старого настенного календаря способ приготовления органической подкормки для тыквы в период цветения из древесной золы, настоя одуванчиков и навоза. Эмиль Глыба трудолюбиво собирал материал для будущей великой поэмы о советском свиноводстве. И для этого он прорабатывал все нюансы, от кормов до утилизации навоза. Потому что в Великой Литературе главное — достоверность.

На стене висела репродукция из журнала «Огонёк». Когда Эмилю Глыбе становилось совсем уж тошно, он смотрел на нищего слепого Гомера и понимал, что ему ещё сравнительно хорошо: не надо ходить по улицам и просить милостыню — советская власть дала Эмилю и комнату в общежитии, и стипендию.

Да, да, и стипендию. Потому что Эмиль Глыба тоже учился в Школе фабрично-заводского обучения. Кажется, на фрезеровщика. Советская власть давала возможности всем, независимо от возраста, способностей и всего остального.

А, впрочем, к настоящей Литературе это не относится.

Эмиль Глыба считался позором своей семьи. Не потому, что, поправ все семейные традиции он не хотел работать на камвольной фабрике, и даже не потому, что хотел хорошо жить, то есть носить импортные штаны и пить дорогой коньяк, нет, не потому! А потому, что Эмиль Глыба хотел прославиться. Он прямо чувствовал в себе талант. И поэтому уехал из родительского дома в забитом райцентре и подался в столицу покорять большой мир.

Здесь, в одной из комнат общаги Школы фабрично-заводского обучения мы с Жасминовым и его застали.

— Иммануил Модестович? — Глыба так удивился, что даже бросил писать в пухлой тетради.

— Мы, собственно, ненадолго, — культурно начал Жасминов, но я перебил:

— Ты зачем все деньги у Раневской забрал, урод?

Глыба икнул и не ответил. Его перепуганный взгляд скользнул к окну, от окна переместился на дверь за спиной Жасминова, и затем на его лице появилась выражение тупой обречённости.

— Не слышу ответ! — рявкнул я, — где деньги, Глыба⁈

— Не смейте мне хамить! — возмущённо взвизгнул великий драматург и снова неизысканно икнул.

— Да я тебя сейчас и бить буду! Где деньги, которые ты выманил у старухи⁈

И тут Эмиль Глыба, будущий великий драматург и певец советской мелиорации, свиноводства и зернобобовых, вдруг подскочил и рыбкой сиганул прямо в полураскрытое окно.

— Убьётся же! — ахнул Жасминов и подскочил к окну.

— Второй этаж, — беспечно махнул рукой я, — что с ним будет. Такие, хоть и рождены не для того, чтоб летать, но, увы, чрезвычайно живучи.

— Ты прав, Муля, — рассмеялся Жасминов, выглядывая в окно, — вон побежал как. Только пятки сверкают.

Мы перерыли все скудные пожитки певуна великой литературушки, но ничего так и не нашли.

— Пусто, — развёл руками Жасминов. — Жаль Фаину Георгиевну.

— Удивительно, — сказал я, — судя по обстановке, он руководствуется принципом «художник должен быть голодным». Вот только куда он такую огромную сумму за две недели мог подевать? В нашей стране и покупать-то особо нечего.

— Может, прокутил? — предположил Жасминов, с небольшой ноткой зависти в голосе.

— Скорее всего или долг отдал, или в карты проиграл, — хмыкнул я.

— Так что денежки тю-тю, — поддакнул Жасминов.

— Почему тю-тю?

— Глыба сбежал, а в комнате денег нету.

— Ничего. Он скоро мне их сам принесёт, — заржал я. — Ещё и с процентами.

— Как?

— А вот так, — я аккуратно собрал в стопочку разбросанные листы с черновиком великой пьесы по свиноводству. Немного порылся в пухлых папках и выудил оттуда ещё пьесу о мелиорации зернобобовых. И заодно прихватил рассказы — что-то о трудовых буднях героических прессовщиков керамзитобетонных смесей. И ещё какую-то дичь. Взял и отпечатанные листы, и черновики. Чтоб уж наверняка.

— Зачем тебе это? — удивился Жасминов.

— За эту макулатуру Эмиль Глыба вернёт всё, до копейки. Ещё и сверху приплатит.

Я оставил на опустевшем столе записку: «Слушай сюда, мерзавец! Ты знаешь, где меня найти. Меняю всю твою макулатуру на те деньги, которые ты обманным путём выманил у Ф. Г. Так что приходи меняться. Но не тяни. Даю ровно сутки. Иначе каждый день я буду сжигать одну главу пьесы или рассказ. Как Гоголь вторую часть „Мёртвых душ“. Или вообще — начну публиковать их в литературном журнале под своим именем!».

— Думаю, это его здорово мотивирует, — рассмеялся я и предложил, — пошли отсюда. Пока этот великий деятель милицию не привёл.

— Пошли, — вздохнул Жасминов и добавил, — только к нам я не пойду. Вдруг действительно родственники Валентины припрутся. Махну сразу к Вере. Если что, ищи меня там.

— А если она в ресторане?

— Рано ещё для ресторана. А если и там, то схожу к ней за ключом, — ответил Жасминов, — ты, главное, за наш уговор не забудь. Воспитывай быстрее пацана, купи нам билеты, и мы поедем.

Я клятвенно обещал, что тянуть не буду.

Распрощавшись с Жасминовым, я вышел из общаги, и понял, что у меня есть ещё одно неоконченное дело. Завтра я обязательно зайду к Мише Пуговкину — где бы он ни прятался, где бы ни пропадал, я его всё-таки найду и нормально поговорю. Мне самому надоело, что этот проект так застопорился. И хотя я уверен, что рано или поздно я заберу его обратно — вопрос только в том, когда. Возможно, завтра. Возможно, через месяц. Возможно, когда кто-нибудь «наверху» споткнётся в сценарии и поймёт, что всё катится не туда. Но на данный момент я ничего точно сказать не могу.

Поэтому, чтобы Миша прекратил заниматься ерундой и бухать, я решил отправить его вместе с Жасминовым и Ярославом к Печкину. Уж там, в деревне, он, человек с крестьянской жилкой, так сказать «от сохи», может немножко воспрянет. Вздохнёт полной грудью, посмотрит на звёзды, послушает, как мычит корова, и вспомнит, что жизнь — она не только в бутылке. Может быть, тогда он осознает, что такое ответственность. Что такое работа. И я очень надеюсь, что там он перестанет пить. А если нет… Ну, тогда буду применять кардинальные меры…

Я шел по улице домой и предавался размышлениям о том, что я сейчас буду делать. Думал, как бы мне половчее построить разговор с Ярославом…

— Муля… — Вдруг услышал знакомый голос.

Обернувшись, я увидел Изольду Мстиславовну. Она смотрела на меня отнюдь не приветливо, как обычно, кутаясь в бесконечные шарфы и палантины.

— Здравствуйте, Изольда Мстиславовна, — с улыбкой сказал я, — время вроде ещё не столь позднее, а вы уже идёте домой.

Странно, но Изольда Мстиславовна лишь печально усмехнулась:

— Да вот, Муля, Ивана Григорьевича вызвали «наверх» по делам, его точно до завтра на работе не будет. И я сейчас абсолютно свободна… Полностью свободный вечер. Вот решила пораньше домой вернуться. Займусь хоть своими цветами. Заодно пересажу те вазоны, что ты мне так любезно подарил.

Она многозначительно и даже чуть насмешливо посмотрела на меня, но я даже не смутился.

— Ах, Муля, ты даже не представляешь, как у меня цветёт меланжевая орхидея, — и старушка защебетала о растениях, вываливая на меня потоки совершенно ненужной и скучной информации.

А я стоял и терпеливо переносил всё это. Почему-то подумал, что пьесу Эмилия Глыбы она бы восприняла вполне благосклонно.

Я вежливо слушал весь этот поток сознания, не перебивая, потому что прекрасно знал: ей хочется хоть кому-то выговориться, ведь никто из окружающих ее увлечений не разделял.

Когда новости о секретах правильной внекорневой подкормки чуть иссякли и пошли на спад, я решил подкинуть дровишек и процитировал фразу из материалов к повести вышеупомянутого Эмилия Глыбы, которую давеча видел у него на столе и даже прихватил кое-какие фрагменты с собой:

— Говорят, очень хорошо в период цветения использовать органическую подкормку из древесной золы, настоя одуванчиков и навоза, — невинно заметил я и Изольда Мстиславовна впала в ступор.

— А ещё хорошо опрыскивать листья раствором дрожжей, — многозначительно сообщил я.

Изольда Мстиславовна задумалась, кивнула, затем посмотрела на меня более благосклонно.

Я порадовался, потому что на этом весь мой запас новых знаний и выращивании урожая вазонов в домашних условиях иссяк. И как поддерживать беседу дальше, я не представлял совершенно. Но Изольда Мстиславовна пришла мне на помощь: она немножко нахмурилась и вдруг сказала:

— Муля, что ты себе позволяешь⁈ О чём ты вообще думаешь⁈

Переход от удобрений к этим вопросам был настолько резким, что я завис.

— А что такое? — осторожно спросил я.

— Ты уже несколько дней или совершенно не ходишь на работу. Или приходишь, чуть покрутишься и убегаешь. Ты разве не знаешь, что терпение руководства не безгранично⁈ Уже все об этом говорят, и все тебя заметили! Из отдела кадров уже дважды прибегали и спрашивали! Муля, сколько я могу тебя прикрывать? Ты знаешь, что Сидор Петрович уже несколько раз давал объяснения Александру Григорьевичу, где ты? Говорил, что он тебя отправляет по каким-то делам. Но так продолжаться не может, Муля!

Я поморщился — этого я не знал. Но, посмотрев на Изольду Мстиславовну, а ведь нужно было что-то отвечать, и отвечать внятное, я сказал:

— Изольда Мстиславовна, буду с вами честным и откровенным. Данная ситуация, которая сейчас происходит на работе, в том числе оценка моих способностей и моей работы — это всё меня категорически не устраивает. Я планирую увольняться. Поэтому ходить на работу и заниматься нелюбимыми делами, выслушивать постоянные оскорбления и смотреть, как у меня отбирают результаты моей работы, я не собираюсь. Я себя всё-таки уважаю…

Изольда Мстиславовна опешила. Буквально на миг. На ее лице вспыхнули красные пятна, она посмотрела на меня со странным выражением, затем покачала голову и тихо сказала:

— Эх, Муля, Муля… А ведь я думал, что ты амбициозный мальчик, который знает, чего хочет…

— Изольда Мстиславовна, — ответил я, — я знаю, что хочу. Но при этом не могу допустить, чтобы мной помыкали. Я всегда, когда начинаю что-то делать, чётко вижу конечную цель, точнее конечный результат, который я должен получить. Сейчас же моими результатами работы воспользовались совершенно другие люди. Вы сами знаете и помните, сколько труда было вложено в этот советско-югославский проект. Сколько мне пришлось задействовать ресурсов, привлечь своих друзей, просить нужных людей о помощи, — и всё для того, чтобы в результате добиться хорошего, удобоваримого проекта, который не стыдно показать и Иосифу Виссарионовичу. А в результате — что вышло? Повысили Козляткина, квартиру получил тоже Козляткин, начальником отдела взяли какую-то бабищу. А я что? Что в результате получил я? А ничего! А ведь мне ещё с этими всеми людьми рассчитываться придётся. То есть использовать уже личный ресурс. То есть я вышел даже не в ноль, а в глубокий минус!

— Погоди, Муля, — тихо сказала Изольда Мстиславовна, — ты просто ещё не всё знаешь. Пройдёт время — и ты увидишь, что всё обстоит совершенно не так.

— Ну, Изольда Мстиславовна, вполне возможно, — кивнул я, — но это будет потом. Сейчас же я вижу, что всё именно так. А так меня не устраивает.

— Вот и увидишь, — строго повторила старушка. — В любом случае, как бы то ни было, Муля, но ты сейчас числишься у нас на работе, работаешь обычным методистом, поэтому изволь завтра прийти вовремя.

— Новая начальница хочет, чтобы я приходил на пятнадцать минут раньше, — проворчал я, но был перебит вредной старушкой.

— Вот и приходи раньше. Ничего с тобой не случится. Всё! Я всё сказала! И попробуй только не прийти!

Она поджала губы, развернулась и, не прощаясь, пошла, сердито цокая каблучками по асфальту, а я так и остался стоять, глядя ей вслед, и размышлял, что мне теперь делать.

Хотя одна идея таки пришла в мою измученную голову. Я же всё-таки комсорг! А что если напустить на неё моих комсомолок? К примеру, назначить комсомольское собрание на двадцать минут раньше, до работы. Или даже на полчаса. Придут всё. Да что придут — прибегут вприпрыжку. Я начну интересную лекцию и оборву на самом интересном. Мотивирую тем, что совершенно забыл, что новая начальница велела прийти раньше.

А уж девочки ей устроят.

Успокоенный таким хорошим выходом, я пошел дальше по улице. Хотя настроения совершенно не было. Я задумался — идти в коммуналку не хотелось: там были любознательные, хитрые соседи, жадные до сплетен и новостей. Они регулярно лезли в мою жизнь, постоянно нарушая мое личное пространство. С одной стороны — дружелюбие, коллективизм, добрососедство — всё это было хорошо. А вот с другой стороны — это было трудно, особенно для человека XXI века, который привык, что у него есть своё личное пространство, которое просто так не нарушалось — в моём времени это считалось моветоном.

С другой стороны — а куда же мне пойти? К родителям? К ним я тоже не хотел — ни к тем, ни к другим. Потому что, по сути, при всем моем отношении они мне были чужими людьми. И как я ни старался найти с ними общий язык, навести мосты дальше, –дело у нас совершенно не двигалось. Потому что они родителями мне не были.

И вот куда мне сейчас идти?

Друзей я как-то за это время не завёл, любимая женщина тоже не появилась. Почему у меня так происходит? Может, потому, что я абсолютно чужой человек в этом мире, в этом обществе? И, если ещё с соседями я смог навести нормальные отношения, то с друзьями и тем более с любимой женщиной, такое не проходило. А всё потому что с соседями можно было всё-таки соблюдать хоть какую-то дистанцию. А с друзьями ты рано или поздно всё равно душу и сердце открываешь. Тем более с любимой. Поэтому у меня так никого и не было.

Я опять задумался: нет, так дело не пойдёт. И хотя нет у меня любимой девушки, но тут я вспомнил медсестру, с которой мы тогда неплохо и конструктивно провели время. Ноги сами понесли меня по направлению к больнице.

По дороге я думал о том, что, в принципе, отношения у нас будут нормальными — можно сильно душу не раскрывать и оставаться друзьями, которые периодически дружат более близко.

Я заскочил в магазин в надежде купить или тортик, или хотя бы коробку конфет. Ну, конечно же, на прилавке ничего не было. Так, с пустыми руками я дошёл до больницы и расстроенно думал, как это нехорошо. Вот идёшь ты так к любимой женщине, а ничего с собой и не имеешь. Как нищеброд какой-то.

Я очень надеялся, что она будет дежурить сегодня. Потому что адрес, который она мне дала, я где-то не помню, куда засунул…

И вот возле больничной ограды я увидел кое-что странное…