Муля, не нервируй… Книга 5

Глава 11

— Надежда, вы ведь тоже актёрскую профессию имеете, если я не путаю? — спросил я.

— А при чём тут это? — раздражённо фыркнула она.

— Мне нужно понимать — вы разбираетесь в нюансах этой профессии или нет, — спокойно объяснил я.

— Разбираюсь! — её лицо исказилось от гнева.

— Замечательно, — вздохнул с облегчением я, — Значит мне будет легче вам объяснит всё, раз вы сами не понимаете…

— Да что тут понимать! — взвилась Надежда. От эмоций волосы её растрепались, на щеках выступил румянец. Она сейчас была чудо как хороша. Видимо, Миша тоже так считал, потом что те взгляды, которые он на неё бросал, были далеко не монашескими.

— Не перебивайте! — резко пресёк бабскую болтовню я. — Когда вы с Мишей разведётесь, вы его на алименты для Леночки подавать будете?

— Ну конечно! Это же его дочь! Пусть платит! А что, я одна должна её растить?

— Надя, но я разве… — влез с оправданиями Миша.

— Я кому сказал молчать! — рявкнул я, — Слушайте молча! Оба! У вас было время друг другу всё сказать! А мне балаган слушать некогда! Я сейчас всё скажу и уйду. А вы дальше сами решайте!

Воцарилось долгожданное молчание. Миша смотрел на меня несколько ошеломлённо, таким он меня ещё не видел, а Надежда — недовольно. Но мне было плевать. Я хотел поскорее разобраться и свалить отсюда.

— Итак, вы разводитесь через пару дней…

— Через четыре, — опять влезла Надежда, но я на неё сердито зыркнул и она угомонилась.

— Надежда подаёт дочь на алименты. Михаил платит. Правильно?

Оба кивнули.

— Размер алиментов имеет значение? — я требовательно посмотрел на Надежду.

— Ну конечно… — кивнула она.

— То есть чем больше денежная сумма, тем для ребёнка лучше? Правильно?

— Да.

— Тогда я скажу так. Вам просто необходимо завтра же пойти в ЗАГС и забрать заявление! — начал я и, видя, что Надежда опять вскинулась, не дал ей сказать, — Михаил скоро поедет на съемки в Югославию. Как женатого человека, его выпустят. Там он заработает хорошую сумму, часть из которой пойдёт на ребёнка. После возвращения Миши из Югославии, вы можете хоть сто раз разводиться. А Лена будет получать хорошие алименты. Понимаете? Дальше. После этого фильма Мишу начнут активно приглашать на съемки других фильмов, в театры играть. Плюс не забывайте о прокате «Зауряд-врача» в зарубежных кинотеатрах. То есть вам сейчас нужно отодвинуть все ваши детские обиды. Временно, разумеется. Включить взрослого человека и подумать, какую выгоду можно получить из этой ситуации обоим. Ведь там не только деньги. Ту же импортную одежду Миша ребёнку привезёт из заграницы. Это вам ясно?

Надежда сидела задумчивая, тихая.

А я решил ковать железо, пока горячо:

— Если же вы пойдёте на принцип и не заберёте заявление, то Миша скорей всего никуда не поедет. Других ролей ему не предлагают. И не будут предлагать в ближайшие годы. А роли в театре если и дадут, то какие-то второсортные, небольшие. То есть на нормальные алименты ребёнку вам рассчитывать нечего. Придётся дочь действительно поднимать самой. У меня всё. Если есть что сказать — говорите быстро и я пошёл.

Несколько мгновений царила тишина: Надежда обдумывала мои слова, а Миша, кажется, даже вздохнуть боялся. Наконец, его супруга отмерла и сказала:

— Вы правы, Иммануил. Заявление мы завтра пойдём и заберём.

И, видя, как радостно вскинулся Миша, она жёстко добавила:

— Это временно. Чтобы ты поехал в Югославию. И не просто так. Привезёшь мне за это туфли.

— Привезу! — Миша аж воссиял от радости, — и сапоги привезу! И Леночке!

Судя по скептическому взгляду Надежды, Мишиным обещаниям она давно уже не верила. Поэтому я не смог не вступиться за друга:

— А вообще я скажу так — зря вы, ребята, разругались. Такая хорошая пара. Крепкая, красивая. Любо-дорого посмотреть.

— Потому что он алкаш! — выдала Надежда со злостью. — Сколько я просила его! Сколько умоляла! А он ни в какую!

— Кстати, Миша, а почему ты так пьёшь? — спросил я.

Пуговкин смутился и только тяжко вздохнул. А я сказал Наде:

— А я скажу. Как я понимаю, пить он начал, когда ребёнка в деревню увезли, и семья разваливаться начала. Правда же?

Надежда взорвалась. Очевидно тема для неё была болезненная и ей ужасно хотелось выговориться:

— Да вот же сами смотрите! Это не комната! Это конура какая-то! Как здесь с ребёнком жить⁈ Ей же бегать нужно, двигаться. А здесь из одного угла до другого руку протяни и достанешь!

Я посмотрел — действительно, Надежда была абсолютно права. Но за друга заступиться надо:

— Сами понимаете, что в Москве получить жильё сложно, — мягко заметил я, — вот поехали бы в любую область, в райцентр или даже в деревню. Миша пошел бы завклубом. А вы — в библиотеку, к примеру. Вам бы от колхоза сразу дом дали бы. Вон как Печкину…

— Так мы же хотели в кино сниматься, в театрах играть… — вздохнула Надежда.

— Вот именно, — поддержал её я, — а так не бывает, чтобы и в столичных театрах играть и сразу трёхкомнатную квартиру в Москве дали. Вон сосед мой, по коммуналке, Орфей Жасминов, оперный певец, между прочим, а вместо отдельной жилплощади, ему чуланчик через проходную комнату у чужих людей дали. И ничего, живёт. А у вас отдельная комната. Не проходная. В общежитии есть вода, канализация, кухня. Что ещё надо?

— Тесно, — вздохнула Надежда.

— А вот такой вопрос вам, Надежда, — сказал я, — если бы у вас была большая комната, вы бы не разводились с Мишей?

— Ну если бы он не пил… — задумалась Надежда.

— Хорошо, если бы ещё и не пил, — кивнул я.

— Ну тогда я бы не разводилась, — твёрдо сказала Надежда, избегая смотреть на Михаила, который прямо весь засиял.

— Тогда давайте договоримся с вами ещё и так, — предложил я, — вы всё равно завтра заберёте заявление в ЗАГС. Миша потом поедет в Югославию на съемки. Но вас же будут проверять, правильно?

Надежда вздохнула.

— Поэтому я предлагаю, чтобы вы пустили Мишу пока пожить к себе в комнату. Временно и формально! — добавил я, видя, как вскинулась Надежда, — чтобы комиссия увидела. Он пить больше не будет. Я понимаю, что тесно. Но сейчас я жду, когда у меня в квартире сделают ремонт. Когда я перееду, а это будет примерно в течение месяца, может быть раньше или чуть позже. А моя комната в коммуналке останется. И я передам её Мише. Вам там будет нормально жить. И Леночку к себе заберёте. Там, в соседней комнате у нас, Колька жил, ему четыре или пять лет, я точно не помню, так он по коридору на велосипеде катался. Кухня у нас большая. Ванная отдельная. Две плиты. Соседи хорошие, дружные. Да Миша их всех хорошо знает. И опять же, это тоже всё временно. Там вы поживёте пусть год или два. Пусть даже три. А затем, когда «Зауряд-врач» выстрелит — стопроцентно Мише дадут отдельную комфортабельную квартиру. А если вы не прошляпите это время и у Леночки появится братик — то может даже и трёхкомнатную.

Михаил и Надежда тихо смотрели друг на друга.

Я сказал «до свидания» и бесшумно вышел из комнаты. Кажется, мой уход даже не заметили…

Если я надеялся поспать — то зря.

Потому что, как оказалось, в моей комнате за столом сидела Валентина. И, размазывая слёзы и сопли, пила чай. Над ней курицей-наседкой хлопотала Дуся:

— Возьми ещё кусочек кексика, Валюша, — и Дуся пододвинула ближе к ней огромное блюдо, на котором ароматно пахли свежеиспечённые кексы.

— Нет, не хочу я кексика… — рыдая, Валентина отодвинула блюдо с кексами подальше.

— Ну один хотя бы…

— Не хочу!

— Что случилось? — я вошёл, остановился у двери, посмотрел на эту картину: одна плачет, другая утешает, а я стою как столб и понимаю, что сейчас начнётся женская слезливая драма, от которой мне не уйти.

— Что случилось? — повторил я уже строже.

— Я такая дура, Муля… — начала всхлипывать Валентина.

— Поговори с ней, Муля, — с облегчением сказала Дуся, и торопливо слиняла на кухню. Хитрая. Сама сбежала, а меня бросила наедине с рыдающей женщиной.

Больше всего я не люблю в женщинах — это слезы. Тогда они из меня могут верёвки вить, делать что угодно. Только бы перестали плакать.

Тем временем Валентина высморкалась в большой платок и посмотрела на меня заплаканными несчастными глазами.

— Рассказывай, Валя, — велел я. — Что опять стряслось?

Она вздохнула, в последний раз всхлипнула и заговорила:

— Ты понимаешь, Муля… Я столько всего начудила… Столько ошибок наделала… Я опозорила себя, разрушила свою репутацию… Я опозорила родителей… Моему отцу на партийном собрании сегодня сделали замечательные… За недостаточное воспитание дочери…

— Уже и туда дошло? — удивился я. — быстро они. Интересно, кто стукнул?

— А ведь я всего лишь хотела… хотела… — она зарыдала снова.

Я постучал чайной ложечкой по чашке, привлекая её внимание:

— Подожди, Валентина. Не надо сейчас рыданий. Сформулируй, пожалуйста, что ты хочешь? Какой сама видишь выход из этой ситуации?

Я сел напротив. Посмотрел на нее. Она — на меня. Слёзы катились, но уже не так бурно. Где-то за стеной хлопнула дверь, сквозняк прошуршал по полу. Тишина стала гуще.

— Н-не з-зна-а-аю-у-уу… — зарыдала она вдруг опять.

— Знаешь, Валентина! Прекрасно знаешь! — рявкнул я (из-за недосыпа и всех этих разговоров, был я сильно нетолерантный). — Если ты пришла тут слёзы лить — то это к Дусе или к Музе. Они и порыдают за компанию, и пожалеют! А я тупо спать хочу. Так что давай, решай сама…

— Помоги мне найти выход… — всхлипнула она, торопливо уничтожая следы слёз.

— Вот так-то лучше, — проворчал я, — выход простой. Прекрати быть трусихой! Это недостойно советского человека!

— Я не трусиха!

— Трусиха! Иначе зачем ты постоянно убегаешь от проблем, вместо того, чтобы взглянуть им в глаза.

— Я просто не знаю, как это сделать, — прошептала Валентина и густо покраснела.

— Иди домой. Сядь напротив родителей — перед папой и мамой. И скажи: «дорогие родители. Я была не права. Я хотела, чтобы вы считали меня взрослой. И мне казалось, что, если я буду делать все вот эти вещи, вы поймёте, что я выросла. Но на самом деле мне просто хотелось, чтобы вы гордились мной и восхищались. К сожалению, у меня не вышло. И мне очень жаль, что так всё получилось. Извините меня».

— Это очень трудно… — перепугалась Валентина.

— Знаешь, Валя, — сказал я, — жизнь вообще штука жестокая. Особенно, когда ты женщина, и особенно, когда ты хочешь быть свободной. Тебя всегда будут осуждать. За всё. За то, что плачешь. За то, что не плачешь. За то, что любишь. Из-за того, что перестала любить. Но ты не дура. Ты просто человек. И если ты ошиблась — значит, ты живёшь. А кто не ошибается, тот ничего и не делает.

Она посмотрела на меня. Глаза были всё ещё мокрыми, но уже не пустыми. В них просыпалась надежда.

— Спасибо, Муля, — прошептала она.

А я только пожал плечами:

— Не благодари. Просто знай: завтра новый день. И ты можешь начать его с чистого листа. А твои родители тебя любить будут всегда. Что бы ты не чудила. И возьми, наконец, ты этот кексик! Дуся старалась, пекла. Зачем её обижать?

Валентина с удовольствием цапнула кексик и принялась жадно его есть.

А я решил воспользоваться ситуацией:

— И, кстати, если хочешь быть полезной и доказать, что ты взрослая — помоги мне.

— Чем помочь, Муля? — с готовностью вскинулась Валентина, даже о кексике забыла.

— Попроси отца соорудить какую-то справку задним числом, что якобы Орфей Жасминов где-нибудь работает. Да хоть дворником. А то его в тюрьму забрали и могут на несколько лет посадить за тунеядство. Он на днях, примерно послезавтра, если его выпустят, уедет в деревню к Печкину. Тот его на работу в клуб возьмёт. Но сейчас ему помочь нужно. А то загубят человека.

— Но папа и слышать о нём не хочет… — перепугалась Валентина.

— Значит, тебе задание — донести информацию до отца так, чтобы он захотел помочь нашему другу. Поняла?

Валентина задумчиво кивнула.

— А раз поняла — забирай кексик и иди домой. Я спать хочу, — проворчал я.

Рано утром, когда я только-только закончил вести комсомольское собрание — сегодня мы разбирали очень интересную тему, о преодолении страха выступать перед большим количеством людей, — я попросил Надю и Олю остаться.

— Что такое, Муля? — спросила довольная моим вниманием кареглазка и расцвела улыбкой.

Наденька просто смотрела на меня лучистыми глазами.

— Товарищи девушки, мне нужна ваша помощь, — сказал я. — Вспомните, пожалуйста, кто из наших комсомолок работает в отделе, который связан с журналами и газетами?

— Муля, ну ты что? Я работаю! — воскликнула Оля.

— Ну ты же в архиве, Оля.

— Я работала в архиве, — весело ответила она, — но уже неделю как перешла в другой отдел. Меня повысили до замначальника отдела. Ты всё пропустил, Муля со своими проблемами. Со своей Югославией…

— Конечно, конечно… — покаялся я.

— Готовишься в Югославию… Куда там тебе на нас, простых людей, смотреть, — поддела меня и Надя, отчего и сама смутилась, да так, что её веснушки стали ещё более заметными.

— Извините, девочка… Точно закрутился… Всё забыл… — вздохнул я.

— Так что ты хотел? — блестя глазами от любопытства, спросила Оля.

— Да вот… мне подсказка нужна. Мне нужен один из журналов… Или, может быть, это газета… Но такая, чтобы она была популярной среди театральной богемы, в том числе среди режиссёров, писателей… В общем, чтобы они её все читали.

— Есть такой альманах, — кивнула Оля.

— Есть и газета, и два журнала, — подумав, добавила Надя. — А ещё есть несколько сборников попроще, есть альманахи.

— Нет, мне самое такое… рейтинговое.

— Что такое «рейтинговое»? — с недоумением спросила Оля.

— Потом объясню. Ну, такой, который больше всех читают.

— Хорошо. А зачем тебе это надо? — спросила Надя.

— Я хочу дать объявление.

— Ну так ты можешь спокойно дать в любое издание. В чём проблема?

— В том, что мне надо дать непростое объявление, и чтобы его обязательно напечатали. То есть мне, видимо, нужна какая-то справка или звонок от Комитета, чтобы мне не отказали. И вместе с тем это не сильно законно. Поэтому чтобы у вас тоже не было проблем…

— Ха-ха-ха-ха! — рассмеялась Оля. — Ты решил кого-то убить и хочешь дать об этом объявление?

Надя и себе захихикала.

— Ну, практически да. Только не убить, а другое, возможно похлеще.

— Какое другое⁈ — воскликнули девчата хором.

Я кратко рассказал им ситуацию: как Эмиль Глыба выманил деньги у Раневской. Правда, не называя ни имён, ничего.

— Это ужасно! — пробормотала потрясённая Оля.

— Это ужасно! — поддержала её Надя. — Надо в милицию сообщить!

— Никакой милиции! — ответил я. — Старушка-актриса сама отдала деньги добровольно. По сути, этот писатель выманил у неё на жалость к своему бедственному положению. Он размягчил доброе сердце этой старушки и забрал все деньги.

— Ужасно…

— Как кошмар… До чего люди дошли!

— Да это фашист какой-то! — вскричала Надя.

— Тише, тише, Надя… Так вы можете мне как-то помочь с этим?

— А что ты конкретно хочешь в нём написать? — спросила Оля.

— В общем, я пришёл к нему отобрать назад деньги, но он от меня сбежал. Поэтому всё, что я смог сделать — забрал все его рукописи, пьесы и черновики. Они сейчас все у меня. Теперь я хочу написать объявление о том, что скоро под моим именем будет опубликована очень интересная пьеса под названием «Чернозём и зернобобовые». Чтобы он, тот человек, который прячется от меня, зашевелился и сам на меня вышел. Иначе сам я его в Москве никогда не найду.

— Муля, вот ты голова! — со смехом воскликнула Оля.

— А если он убьёт тебя? — забеспокоилась Надя.

— Это уже мои проблемы, — ответил я. — Мне главное — с ним встретиться. Так что поможете?

— Ну, конечно! — сказала Оля. — Ты, Муля, сейчас беги на работу, а то твоя каракатица тебя сожрёт с потрохами. А мы сейчас с Надькой подумаем. Еще надо Валерию Ильиничну позвать. Она вот в этих делах хорошо понимает.

— Нет, нет, девочка! — я остановил их. — Вы же понимаете, что это всё должно храниться в тайне?

— Понимаем, — сказала Оля.

— Но надо придумать: к кому из редакторов обратиться, чтобы это объявление напечатали, и потом не было никакой разборки.

— И это подумаем, — пообещала Надя. — Мы к концу дня всё порешаем и тебе скажем.

Окрылённый этом разговором, я выскочил из Красного угла и по дороге, чуть ли не посвистывая, отправился к себе в кабинет.

А там меня уже ждали.

— Где сводное ранжирование? — завизжала Татьяна Захаровна, как только я вошёл в кабинет.

— Здравствуйте, Татьяна Захаровна, — спокойно ответил я и сел на своё место.

— Бубнов! Я к кому обращаюсь⁈ — перешла на визг она.

— Ко мне, — сказал я, расстегнул пиджак, аккуратно повесил его на плечики, распустил узел галстука, закатал рукав рубашки, и сел за стол, приготовившись писать дальше свой отчёт.

— Я к тебе обращаюсь! Встать!

— Ну, Татьяна Захаровна, мы же не в школе, чтобы вставать, — укоризненно вздохнул я. — Ну, пожалуй, если вы так сильно хотите, могу и встать.

Я встал, посмотрел на нее:

— Слушаю вас.

— Где информация?

Я пожал плечами, мол, и сам не знаю.

— Ты когда всё мне сдать должен был⁈ Где оно⁈

— Ой, извините… забыл… — развёл я руками и смущенно улыбнулся.

— Да ты что себе позволяешь⁈ Как ты мог забыть⁈ Мне сейчас к Большакову идти с докладом! А у меня ничего нет! Ты знаешь, что тебе за это будет? Тебя уволят за это, и никто тебе не поможет! Тебя после этого не то что в Югославию — тебе даже дворником никуда не возьмут! — завизжала она.

— Татьяна Захаровна, — тихо сказал я, — подготовка информации о цирках не входит в круг моих обязанностей. Ни в моих должностных обязанностях это не прописано, ни приказа нету, ничего нету. Вы что-то мне когда-то сказали? В коридоре возле подоконника дело было, да? Напротив туалета. Я думал, может, вы анекдот рассказываете, откуда я знаю? Или, может, я забыл. В общем, сами причину придумайте. Вы хотели дать мне поручение — надо было написать приказ или распоряжение, и я бы это сделал. Это — раз. Во-вторых, если вы планируете переводить меня с театров и кинотеатров на цирки, то тоже для этого должен быть соответствующий приказ и согласие вышестоящего руководства.

— Я сама решаю, кто что должен делать! — парировала она.

— Нет, Татьяна Захаровна, у нас не крепостное право, и вы не помещик. Спектр работы каждого сотрудника обусловлен его должностной инструкцией. Если никаких дополнений не внесено — значит, ничего лишнего делать я не буду.

— Ах ты ж буржуй! Самодур, тунеядец! — заверещала она.

Я улыбнулся, сел на место и углубился в свои отчёты.

Татьяна Захаровна ещё немного поорала и, перед тем как хлопнуть дверью, крикнула:

— Ты у меня ещё пожалеешь!

— Угу, угу… уже слышал это, — криво улыбнулся я и принялся за очередной отчёт.