Муля, не нервируй… Книга 5

Глава 23

— Ч-что? Муля, что ты такое сказал? — вскинулась Надежда Петровна и посмотрела на меня таким взглядом, что захотелось или провалиться сквозь землю, или, в крайнем случае, сдать всю кровь, до последней капли, в какой-нибудь донорский центр.

— Что мне рассказали, то я тебе и сказал, — тем не менее ответил я. — Так это правда, мама? Почему ты мне никогда ничего не рассказывала? И чем таким я в детстве переболел? В чём дело?

— У меня ужасно болит голова, Иммануил, — заявила Надежда Петровна слабым голосом смертельно больного человека, схватилась за виски и сделала попытку пройти в спальню. Но я не дал:

— Мне жаль, мама, но мы с тобой должны об этом поговорить. И прямо сейчас, — жёстко сказал я и тихо добавил. — Так, значит, это всё-таки правда?

— Ты всё не так понял, Муля, — заюлила Надежда Петровна и отвела взгляд.

— Я всё прекрасно понял, — кажется, и у меня закололо сердце, поэтому я добавил тихим голосом. — Дай мне валидол и рассказывай.

И тут Надежда Петровна перепугалась не на шутку.

Я был немедленно уложен на диване, мне выдали нитроглицерин и ещё какие-то вонючие капли (пить я их не стал).

Надежда Петровна сидела в кресле напротив и тревожно смотрела на меня. Руки её подрагивали.

— Рассказывай! — велел я.

— Ну, ты понимаешь, Муля… — залепетала мамашка.

Так как она всё никак не могла добраться до этой темы, я решил ей помочь:

— Чем я в детстве переболел? Это свинка, да? (я знал, что если мальчик в детстве перенесёт свинку, то могут быть осложнения в виде невозможности иметь детей. И вполне допускал, что это может быть причиной).

— Что? — удивилась Надежда Петровна, — ты в своём уме, Муля!

— А что тогда? — у меня немного отлегло, но оставались ещё другие причины, так-то травма, или же нарушения в хромосомах (хотя не думаю, что в эти годы уже научились делать такую диагностику).

— Да понимаешь, — тяжело вздохнула Надежда Петровна и начала рассказывать, — мы осенью, весной и зимой жили в Москве, а на лето всегда переезжали на дачу. Отец, то есть твой дед, считал, что это необходимо для нашего здоровья и правильного воспитания. И когда ты родился, мы так и продолжали ездить на дачу. И вот однажды, все мои уехали на дачу с вещами на машине, а мы с тобой ехали на следующий день, электричкой. И вот стою я на платформе, ты на руках, вещи в коляске. И тут подходит ко мне цыганка, с маленьким мальчиком. Ему лет пять, наверное, было. И просит она у меня денег на еду. А у меня особо и не было с собой много денег. Но билет я уже купила, поэтому взяла и отдала ей всё, что в кошельке было. А мальчик так смотрит, так смотрит. И я взяла и отдала ему твою игрушку, медвежонок у тебя был… такой… красивый, весь белый и с синим бантиком. А он как увидел — сразу схватил, к себе прижал и как засмеется. А цыганка и говорит: «всё у тебя будет хорошо, красавица, и любовь вернётся, и дом полная чаша станет… Вот только у сына твоего детей никогда не будет». И ушла. Я как стояла, чуть в обморок не упала. Хорошо, что электричка подъехала…

Губы у Надежды Петровны задрожали, и одинокая слезинка скатилась по щеке.

Мне захотелось выругаться. Но я смог только выдавить:

— То есть такой диагноз ты поставила на основания слов какой-то цыганки?

Надежда Петровна кивнула.

— Ты совсем с ума сошла, да? — я изумлённо посмотрел на неё.

— Она ещё кое-что сказала, — вздохнула Надежда Петровна и добавила, — но я сказать тебе не могу. Это касается только меня. Очень личное. И всё уже исполнилось.

И тут я начал хохотать. Я ржал как конь. Аж захлёбывался от хохота.

— Муля! — испуганно позвала меня Надежда Петровна, — может, я скорую вызову?

— Не надо скорую, — всхлипнул я, утирая слёзы, — а что Пётр Яковлевич сказал на всё это? Или ты ему не рассказывала?

Надежда Петровна вздохнула:

— Конечно я всё рассказала. И отец очень верил во всё это, между прочим.

— В чертовщину? — усмехнулся я, — никогда не поверю, что он — академик, с материалистическим научным мышлением, будет верить привокзальным цыганкам.

— Зря ты так, Муля, — укоризненно покачала головой Надежда Петровна, — твой дед, между прочим, на спиритические сеансы ходил. Меня брать туда отказывался. Хоть я его и упрашивала сто раз.

— Мама, — вздохнул я с облегчением, — спиритические сеансы в те времена, это был аналог богемных тусовок. Клуб по интересам. Со всей этой мишурой в виде мистики. На самом деле они там просто бухали, играли в карты и волочились за бабами. А чтобы это не выглядело прямо так уж нелицеприятно, то добавляли весь этот «оккультный антураж». А на самом деле, ерунда всё это. И о моём якобы бесплодии — тоже ерунда.

— Не знаю, — тихо протянула Надежда Петровна, — она тогда много чего странного сказала, — что твоя душа изменится и помолодеет на больше, чем семь десятков лет. Я ещё удивилась, как такое может быть…

Я вздрогнул, а Мулина мамашка продолжала, не замечая, как я побледнел:

— И ещё сказала, что ты великим человеком станешь, Муля.

Я усмехнулся — вспомнил в своём детстве соседку, которая очень любила детей и постоянно «пророчила» всем соседским мамашкам, что ихние чадушка обязательно будут министрами и генералами.

— Ну ладно, — махнул рукой на все эти суеверия я, — а что ты с отчимом устроила, мама?

— Что я устроила? — опять вскинулась Надежда Петровна и сердито поджала губы.

— Зачем ты из квартиры их выгнала? — тихо просил я, — Маша ждёт ребёнка, а ты её на улицу выгоняешь. Разве это по-человечески?

— Подожди, Муля! — рыкнула Надежда Петровна, — ты тут вообще не прав!

— Не прав?

— Не прав!

— Хорошо, объясни, в чём именно я не прав? — прищурился я.

— А в том, что это наша квартира! Ты меня слышишь, Муля? Наша квартира! Шушиных!

— Но ведь он тоже член семьи. Он меня вырастил и воспитал. И тебе, между прочим, именно он протянул руку помощи, — сказал я и Надежда Петровна разразилась гневом:

— Я разве что-то по этому поводу говорю? Да! Я ему благодарна за то, что ты не вырос безотцовщиной. И что мне люди не тыкали в глаза этим.

— Ну тогда зачем ты весь этот цирк устроила?

— Потому что, когда он жил там один, в этой квартире, я ему ни слова не говорила! — взорвалась Надежда Петровна, — да! Я ушла к Паше! Я забрала только личные вещи, любимую чашку и томик Цветаевой. Всё остальное я оставила ему.

— А теперь ты решила всё забрать у него к себе?

— Решила! Потому что когда он жил сам — то он там мог жить хоть до смерти! Никто ему ничего бы и не сказал. Так нет же! Он туда баб начал водить…

— Каких баб, мама? Маша — его законная жена…

— Ну пусть одну бабу, это не имеет лично для меня никакого значения! — закричала Мулина мать, — и они начали там активно размножаться. Сейчас они родят одного ребёнка, завтра — второго, а там ещё с десяток…

— Мама, да какая тебе разница?

— А такая! Такая! — не своим голосом заверещала Надежда Петровна, — и все эти дети… посторонние для семьи Шушиных дети, будут прописаны в нашей квартире. И будут там жить. И у них тоже будут дети! И они тоже будут там жить! А ещё, может быть, что эта молодая вертихвостка, пнёт под зад твоего отчима, дурака этого, когда он постареет и попукивать в постели начнёт, вместо того, чтобы быть мужиком! И приведёт туда нового мужа! И я знаю, что так точно будет! А теперь скажи мне, Муля, раз ты такой весь умный — почему мой родной сын должен жить в коммуналке, а в нашем семейном гнезде находятся посторонние люди?

Я аж икнул и не нашёлся что ответить, а Надежда Петровна зло ухмыльнулась и прошипела:

— Почему на любимом кресле твоего деда сидит какая-то посторонняя баба? А ты знаешь, что ей не понравился ковёр с лебедями на стене в гостиной и она его отнесла старьёвщику? А этот ковёр, между прочим, твоя прабабушка своими руками больше года вышивала на свадьбу твоего деда!

Я молчал.

— А теперь ей это, видишь ли, не по-модному, и она начала уничтожать наши семейные ценности! А куда делись альбомы с репродукциями готических замков и лошадей? Их твоя тётя Лиза рисовала… А дрянь эта выбросила куда-то! Да! Там не шедевры, конечно, но это были рисунки моей родной сестры, твоей единственной тёти…

— Ну так ты сама виновата, мама, — попытался как-то обелить Машины действия я, — когда ты ушла и до момента, когда отчим с Машей поженились — прошло много времени. Ты вполне могла забрать оттуда все ковры и альбомы…

— Ковры! Альбомы! А буфет в гостиной? Его, между прочим, твой дед у краснодеревщика аж в Варшаве заказывал! А гостиный гарнитур на двенадцать персон! Это я тоже должна была забрать? А куда?

Я чуть не рассмеялся — может, там тоже бриллианты были вшиты в стулья?

Но так-то Мулина мать была права. Та же Маша не должна была ничего выбрасывать, не спросив разрешения, хотя бы у меня.

С одной стороны, я её понимаю — почувствовала себя хозяйкой, это нормально, захотела навести уют по своему разумению. Но зачем же всё выбрасывать? Мда, тут ещё долго со всем этим придётся разбираться.

Я подавил тяжкий вздох и сказал:

— Ладно, мама, что сделано, то сделано. Я их пустил жить в мою квартиру…

— Как? — всплеснула руками Надежда Петровна, — как ты мог, Муля⁈ Ты получил квартиру и отдал этим? С какой стати?

— С такой, что у них скоро появится ребёнок, — жестко сказал я, — а ты их выгнала, мама. И им жить негде.

— Пусть бы в общежитие шли, — процедила Надежда Петровна, — как все остальные советские люди!

— Мама, а ты пробовала хоть когда-то пожить в общежитии? Хоть один день? — спросил я, — да ещё с новорожденным ребёнком?

Надежда Петровна промолчала и отвернулась, надувшись.

— Тем более, что если им и дадут там жильё — то это будет одна комнатушка. А они же ещё и Ярослава собираются усыновлять. Как они все там поместятся?

— Вот! Они хотели и Ярослава этого в нашей квартире прописывать! — опять взвилась Надежда Петровна, — устроили там цыганский табор!

— Тише. Не кричи, — вздохнул я и добавил, — в общем, как есть — так есть. Они будут жить у меня в квартире. А что ты теперь собираешься делать с квартирой деда?

— Ты туда переедешь, Муля, — пожала плечами, словно само собой разумеющееся, Надежда Петровна.

Я опять вздохнул:

— Мама! Сейчас по всей стране идёт реорганизация жилищных условий. Людей уплотняют. Вот Жасминов — оперный певец, а его поселили в чулане через проходную комнату Пантелеймоновых!

— Бабник и алкаш твой Жасминов, — буркнула Надежда Петровна, — пусть радуется, что хоть что-то дали! Он и это просрал.

— Впрочем, это не важно, — отмахнулся я, видя, что она не прониклась этим аргументом, — и как ты думаешь, мама, позволят мне жить одному, холостому, в пятикомнатной квартире?

— Жениться тебе надо, Муля! — сделала свои собственные выводы Надежда Петровна, — вот Танечка…

— Да погоди ты! — рыкнул я, — ты разве не понимаешь, что мы так точно этой квартиры лишимся⁈

— Не лишимся, — фыркнула Надежда Петровна, — у твоего деда был знакомый…

— Вот именно — «был знакомый», — перебил я её, — а сейчас деда давно нет. И это не твой знакомый, а его. А тебе он ничего не должен. Так что жди, что квартиру эту скоро отберут.

Надежда Петровна охнула и молча уставилась на меня круглыми глазами.

— Используй оставшееся время для того, чтобы спасти те семейные ценности, которые Маша не успела выбросить, — безжалостно сказал я, — а то их выбросят чужие люди.

Я встал и собрался уходить.

— Не сердись, Муля, — умоляюще сказала Надежда Петровна, — всё, что я делаю, я делаю только ради тебя.

— Я знаю, мама, — подошёл и чмокнул ее в щеку, — ладно, я пошёл. Постарайся больше ни с кем не ссориться.

— Хорошо, — слабо улыбнулась Надежда Петровна и вдруг добавила, — и это… в общем, Муля… в детстве ты переболел свинкой…

Я вытащил на середину комнаты скатанный в рулон ковёр. Рядышком поставил телевизор. Так-то телевизор стоял в комнате Пантелеймоновых. И хоть они уехали, а потом и Жасминов, но периодически Муза, Белла и Дуся смотрели там всякие передачи и новости. Поэтому телевизор я не забирал к себе в комнату (сам не любил смотреть ту ерунду, что показывали. А превращать собственную комнату в вечерний кинозал, не хотелось). Но так как Мулин отчим с семьёй переедет в квартиру на Котельнической, то телевизор им явно понадобится. И ковёр тоже. Я планировал забрать ещё кое-какие вещи туда, но тут уже всё решала Дуся. А вот основную мебель — мою кровать, Дусин старенький диван и шкаф со столом, я решил оставить Мише Пуговкину с супругой.

Всё-таки доходы у него несопоставимы с финансами Модеста Фёдоровича.

Дуся была уже в той квартире, а мне сейчас надлежало перенести туда ковёр и телевизор. Про остальную кучу узлов и баулов я даже говорить не хочу.

Хоть телевизор был и не очень большим, но при этом довольно тяжёлым. И я не представлял, как смогу сейчас утащить и то, и другое одновременно. Искать грузчиков в это время было уже поздно. Да, впрочем, советские люди были неприхотливы — старались сами и ремонты делать, и вещи таскать. Иногда помогали друг другу по-соседски.

О! По-соседски!

Я вспомнил это и обрадовался. Хоть в коммуналке мужиков уже, кроме меня, и не осталось, но вот сосед Василий был. И хоть мы вообще не общались от слова «никак», тем-не менее я решительно направился к двери их комнаты и постучал.

Некоторое время ничего не происходило, потом там что-то звякнуло, лязгнуло, грохнуло. Наконец, дверь распахнулась, и на пороге появился заросший патлами и седой щетиной Василий.

При виде меня он нахмурился и почесал тщедушную грудь через несвежую майку:

— Чего надо? — нелюбезно спросил он.

— Слушай, сосед, — дипломатично сказал я, — будь другом, помоги перенести ковёр на соседнюю улицу? Он не тяжёлый, просто я сам всё за раз не утащу.

— Гусь свинье не товарищ. Два раза сходишь, — буркнул Василий и захлопнул передо мной дверь.

Сказать, что я удивился — это будет ещё мягко сказано.

У соседей вообще-то было не принято отказывать на такие вот просьбы. Это я уже точно понял, прожив здесь больше трёх месяцев. А он взял и отказал. Беспричинно. И ведь просьба-то ерундовая.

Ну ладно. На нет и суда нет, как говорится.

Поэтому я сделал проще: сбегал в общагу к Мише Пуговкину и позвал его помогать. Ну а что, пусть поработает. Чем быстрее мы всё перенесём, тем быстрее они переедут.

А раз появился помощник — то носили мы всевозможное барахло аж до самого вечера. Дуся только командовала, что куда и откуда нести.

Я как раз тащил две тяжеленые сумки с Дусиными кастрюлями и чугунками, как во дворе ко мне подошёл дворник Матвей и спросил:

— Помочь?

Я уже так умахался таскать, что такой помощи отказываться не стал, поэтому лишь согласно кивнул, утирая пот со лба. Мы занесли баулы и вышли обратно во двор. Закурили.

Пользуясь уже считай, близким знакомством (ведь всем известно, что общий труд сближает даже врагов) я сказал:

— Первый раз встречаю дворника, который читает Спинозу.

Матвей прикурил и, пуская дым, улыбнулся:

— Разве где-то есть такой закон, который запрещает простому советскому дворнику читать Спинозу?

Я засмеялся:

— Нет, конечно. Просто для меня это удивительно. Никогда раньше такого не видел.

— Всё когда-то бывает в первый раз. — философски ответил Матвей и, видя мой разочарованный взгляд, добавил, — вообще-то я художник.

Я аж вытаращился на него, в немом изумлении. А Матвей продолжил:

— Война закончилась, и я понял, что жить, как все обыватели, в родном посёлке, я не могу. Решил поступать в художественный институт. Продал и раздал всё что осталось мне от родителей, и приехал в Москву. Не поступил. Решил пойти на курсы при институте. А, чтобы было где жить и что есть, пошёл дворником.

— Дела… — покачал головой я, — а как же Спиноза?

— А как постигать основы живописи, не зная метафизику бытия? — равнодушно пожал плечами Матвей и затянулся.

А на следующий день, рано-утром, на работе, не успел я зайти в кабинет, как прибежала (лично) взъерошенная Изольда Мстиславовна:

— Муля! Тебя к телефону! Иди быстрее! — воскликнула она, и, сделав большие глаза, добавила, — из Югославии звонят…