Муля, не нервируй… Книга 5

Глава 16

— Чёрте что это такое! — Большаков в сердцах швырнул на стол пачку листов, — это ещё хорошо, едрить туды его мать, что они ко мне сперва попали! А если «наверх» попадут⁈ Чего молчите⁈

Мы с Козляткиным молчали, низко склонив головы.

— Что за мура! — Большакова опять понесло минут на несколько.

Козляткин тяжело вздохнул и посмотрел умоляющим взглядом на меня, мол, давай, Муля, выкручивайся, раз затеял это всё.

Я тоже вздохнул, но деваться было некуда. Проблема действительно нарисовалась и её как-то нужно было решать:

— Давайте обсуждать по порядку, — сказал я, и у Большакова лицо аж побагровело от злости:

— По порядку⁈ Да тут хоть в лоб, хоть по лбу, всё едино! — Большаков ещё немного поорал и уже более спокойно заметил, — хочешь по порядку, Бубнов? Изволь. Будет тебе по порядку!

Он метнул гневный взгляд сперва на меня, потом на Козляткина, подтянул к себе поближе листки и взял верхний:

— Вот, на пример! — Он нахмурился и прочитал: — «… М. Пуговкин неоднократно был замечен в состоянии алкогольного опьянения в общественных местах. С супругой они давно уже не живут вместе. Ребёнка безнравственно сбагрили престарелым родителям в деревню, чтобы не нести воспитательной функции на благо Родины…»

Лицо Большакова вытянулось и побагровело ещё больше. Он зло сплюнул:

— Тху, уроды какие. Вот насочиняют такого, аж читать противно.

Козляткин моментально, с готовностью, закивал головой, как китайский болванчик. Он всё ещё надеялся, что гроза минует.

— Что скажешь, Бубнов? — Большаков вонзил тяжелый взгляд на меня, — отвечай, раз по одному хотел.

Я пожал плечами и стал отвечать:

— Да здесь всё понятно, Иван Григорьевич. Старые, к тому же непроверенные сведения.

— Иммануил, аргументируй по каждому обвинению, — вроде как поддержал меня Козляткин, а на самом деле ловко перевёл стрелки, мол, сам теперь отдувайся.

— Аргументирую, — кивнул я, — ребёнка они действительно отправили к дедушке и бабушке погостить. В деревню, на свежий воздух и коровье молоко. Оба родителя — люди творческой профессии, актёры. Периодически у них бывает плотный график съемок и выступлений. Ребёнка тогда отдают в деревню. Они могут нормально работать, а дедушка с бабушкой потетешкать внучку. И все довольны. Что тут такого ужасного?

— Ну, так-то да, — с компетентным видом поддержал меня Козляткин, — мы тоже с женой своих пацанов на всё лето в деревню увозим… Старший уже косить научился…

— Ладно, — чуть спокойнее проворчал Большаков, — а пьянка? А что не живут? Они развелись, что ли? Кто его в Югославию неженатого теперь отпустит?

При этих словах у меня нехорошо ёкнуло сердце.

— Да нормально они живут, — поспешил успокоить начальство я, — сам лично бывал у них в гостях. Пару раз да, было дело, ссорились, но дело молодое, а так-то живут вполне нормально. Как остальные молодые советские семьи.

— Он пьёт?

— Несколько раз с парнями в рестораны заходил, не без того, — не посмел соврать я, — Обмывали с ребятами какой-то повод. День рождение было, ещё что-то, я не помню уже. Может, в праздники. Так в праздники кто не выпьет-то? Ну да вы же сами его видели на природе, Иван Григорьевич. Разве он пьяница?

— Да он тогда вообще почти не пил, — мечтательно вспомнил наши посиделки Козляткин. — Зато такой хозяйственный, домовитый…

— Чего люди только не придумают из зависти, — поддержал Козляткина теперь уже я, — конечно, парню-сироте из забитого села дали главную роль с советско-югославском фильме. Вот у многих и подгорело!

— Ладно, с Пуговкиным… — озабоченно нахмурился Большаков и пристально посмотрел на меня, — давай по другим кандидатурам…

— Давайте, — кивнули мы с Козляткиным синхронно.

— Раневская, — подтянул к себе следующий листочек Большаков и начал зачитывать фрагменты, — « наличие нежелательных родственных связей в виде семьи, проживающей на Западе на постоянной основе…». Смотрим дальше. «… социальное происхождение. Мало того, что Раневская из семьи буржуя, так она ещё и еврейка. Её настоящее имя Фанни Гиршевна Фельдман. Кроме того, Раневская активно поддерживает связи с враждебными антисоветскими элементами…».

Большаков в сердцах аж сжамкал листок и зло выругался:

— Муля, если это попадёт «туда», то весь проект накроется медным тазом! Ты понимаешь это⁈ Чем ты думал, когда актёров подбирал⁈ Может, пока не поздно, давай переутвердим состав? Вместо Раневской возьмём Марецкую, а вместо…

— И будете всё делать сами! — зло закончил за Большакова я.

Козляткин посмотрел на меня встревоженно, а Изольда Мстиславовна, которая тихо, как мышка, сидела на стульчике в уголке и даже, кажется, не дышала, сдавленно пискнула.

Большаков побагровел.

— Иван Григорьевич, — более миролюбиво сказал я, не давая ему возможности опять начать ругаться на два часа, — мы это уже всё обсуждали. И не раз. Раневская, Пуговкин и Зелёная будут. Точка. Кроме того, разве у этих дам, которых вы предложили, всё намного лучше?

Большаков посмотрел на меня с непониманием. А я пояснил:

— Ходят слухи, что происхождение у Веры Марецкой самое что ни на есть кулацкое. И с семьёй там тоже не всё в порядке. Если у Раневской они выехали в Прагу, в Чехословакию, а это было вообще-то официально тогда разрешено. То у Марецкой там, если покопаться, можно много всего неожиданного найти. Я вам это говорю не для того, чтобы её потопить, а чтобы вы видели, что это по сути «шило на мыло». С одним только отличием, что Раневская крайне талантлива, а Марецкая — просто умеет нагло пробиваться по жизни. Как и Орлова. В молодости, я не спорю, она была смазливенькая. Но таких красоток и на западе хоть жопой жуй. Мы же должны потрясти западного зрителя совсем другим. А именно — советским мастерством перевоплощения. Зритель должен смотреть фильм и рыдать — то от счастья, то от горя. Нужно сделать мощные эмоциональные качели. И именно это трио: Пуговкин-Раневская-Зелёная — смогут выполнить мою задумку. А когда мы им всем покажем, как надо делать кино — тогда, в последующие фильмы, берите хоть всех этих смазливых фавориток хором.

Большаков и Козляткин аж заржали.

Напряжение в кабинете чуть спало.

— Ладно, — вздохнул Большаков и взял ещё один листочек.

Но перед тем, как развернуть его, он посмотрел на меня долгим, рентгеновским взглядом.

Я молча и с достоинством (надеюсь, что с достоинством) выдержал его взгляд.

Большаков усмехнулся одними глазами и развернул очередную анонимку:

— «… Бубнов Иммануил Модестович…» – он опять зыркнул на меня, но у меня лицо оставалось бесстрастным. Тогда Большаков продолжил читать:

— «…является провокатором и врагом народа…», — Большаков опять поднял глаза и насмешливо посмотрел на меня.

Я невозмутимо пожал плечами, мол, бывает. Козляткин громко икнул.

Большаков нахмурился и продолжил чтение:

— «… сейчас этот обманщик, ловко скрыв то, что его родная тётка по материнской линии проживает в Цюрихе, пытается получить выезд за границу, чтобы потом там остаться. Бубнов, кстати, не женат, поэтому выезжать за границу ему нельзя. У Бубнова в институте были друзья — некто Швец, внук белогвардейского добровольца, и Зименс. Сейчас Зименс находится в эмиграции, в Италии. Пребывание Бубнова на должности комсорга Комитета позволяет ему скрыть свои денежные махинации и имитировать искреннюю преданность советской власти. Прошу проверить, куда делись средства по госконтракту № 43/2547−1277/3…».

— И без подписи, конечно же? — подала голос из своего угла Изольда Мстиславовна.

— Конечно, — кивнул Большаков и уставился мрачно на меня. — Что скажешь, Иммануил Модестович?

Слова «Иммануил Модестович» он произнёс с ядовитым сарказмом.

Я всё это время сидел, словно голой жопой на сковородке. И только моя выдержка из прошлого мира не дала мне показать свои истинные эмоции. Вместо этого я хмыкнул, равнодушно пожал плечами и спросил:

— О чём именно говорить? О тётке моей знают все. Она — давний друг советского народа, старый коммунист, вся только в науке. Это уже сто раз всё обсуждалось. Однокашники в институте были, и много их было, всяких. Как и у всех, у нас. Но после обучения никаких связей с ними я не поддерживаю. Да и не знал я ничего этого. Считаю, что, если их приняли в советский ВУЗ — значит они были этого достойны. И не мне в семнадцать лет сомневаться в компетентности органов, что допустили их поступление туда. А раз допустили — значит, ничего там такого прямо уж опасного и нет… А если что-то и есть — то, согласитесь, вопросы не ко мне.

Я передохнул (потому что выпалил это всё на одном дыхании). Большаков, Козляткин и Изольда Мстиславовна сидели молча и смотрели на меня.

Почему-то в голову пришла мысль, что я сейчас как на допросе.

— Что касается госконтракта, — я импровизировал отмазки прямо на ходу, — то мне сложно что-то сказать. Я обычный методист, через мои руки прошло много разной документации и помнить наизусть все номера я физически не способен. Нужно поднимать и смотреть. От себя скажу, что не в курсе, что за деньги. Все финансы по госконтрактах проходят, в том числе, через бухгалтерию. Существует аудит учреждения, в конце концов! Если за столько времени ничего не выявлено — значит, там всё нормально…

Я опять вдохнул чуток воздуха. Судя по лицам присутствующих — верят. А ведь с госконтрактом у Мули рыльце в пушку конкретно так. Но я-то реально не в курсе. Если бы меня сейчас проверяли на детекторе лжи — ни за что бы не поймали.

— Я на все претензии ко мне ответил? — развёл руками я и обаятельно улыбнулся.

Кстати, моё достижение, что я немного подкорректировал тельце Мули с помощью диеты, пробежек по утрам и постоянного движняка из-за шила в заднице, и сейчас он (то есть я) не напоминал то жалкое зрелище, когда я впервые его увидел в зеркале. Сейчас Муля был эдакий крепыш. Да, нужно бы ещё килограмм пять-шесть сбросить, но это уже на мой вкус, сформированный эталонами моего прошлого мира. Как на моду этого времени — именно такие вот крепыши наибольше всего нынче котировались. Особенно если с усами. На усы я решиться не мог, это было выше моих моральных сил, а вот обаятельную мальчишескую улыбку перед зеркалом натренировал. Чем в последнее время пользовался без зазрения совести.

— Про комсомол ещё не сказал, — вставил Козляткин.

— А что про комсомол говорить? — удивился я, — да, меня назначили комсоргом. Потому что я хорошо выступаю. Это не я просил, а товарищи комсомольцы так проголосовали. Кроме того, у меня скоро день рождения и из комсомола я выбываю по возрасту. Я уже в Партию готовлюсь вообще-то…

— Похвально, — одобрительно кивнул Большаков. — тогда вопросов больше по твоей кандидатуре нет.

— Как это нет⁈ А по поводу женитьбы что? — внезапно ни к селу, ни к городу влезла Изольда Мстиславовна.

Я, наверное, на лице переменился. Потому что она сказала:

— Ты, Муля, на меня не злись. Здесь не враги тебе собрались. Лучше сейчас всё честно обсудить и все преграды убрать, чем потом тебя перед самым выездом не выпустят…

Я понимал, что она права, но всё равно в душе злился. Причём даже не из-за этой женитьбы, а что на такой ерунде я срезался.

— Нет жены? — спросил Большаков.

Я отрицательно покачал головой. А что тут говорить, чего нет — того нет.

— А надо, — сказал Большаков.

Я скривился.

— И что ты всё никак себе жену не выберешь? — опять влезла Изольда Мстиславовна. — У нас столько девчат хороших, на любой вкус. Любая за тебя с радостью пойдёт. Особенно сейчас.

— Стеснительный такой? — хохотнул Большаков.

— А у моей жены племянница… — внезапно выдал, глядя куда-то на потолок, Козляткин, — могу познакомить. Люда такая хорошая девочка…

Я чуть не добавил, что на скрипочке, небось играет и стихи пишет, но в последний миг сдержался.

— В общем, Муля, у тебя есть ровно три недели, чтобы стать женатым мужчиной, — хохотнул Большаков, — иначе поедет Завадский, а ты останешься холостяковать тут и дальше.

— Это уж точно! Вот уж у кого нет проблем с жёнами, — едко прокомментировала из своего угла Изольда Мстиславовна.

В общем, из кабинета я выходил изрядно озадаченный.

А дома было всё также. Ну почти всё также.

Я вышел на кухню покурить. К моему несказанному удивлению, на столе стояла трёхлитровая банка с огромным букетом белых лилий. Сначала я решил, что это цветы подарили синеглазой Нине.

Но потом на кухню вырулил Ярослав (причём вырулил в буквальном смысле слова — он ролики привязал к лыже и на таком импровизированном самокате вырулил. Причём сидел он на лыже, на манер аборигенов в пироге, а отталкивался от пола поленом). И я спросил его:

— Откуда цветы здесь?

— Это Фаина Георгиевна принесла и поставила тут, — буркнул Ярослав и торопливо умчался обратно в коридор. С недавних пор у нас с ним была молчаливая конфронтация.

Я докурил и постучался к соседке.

— Открыто! — послышалось из-за двери.

— Можно? — заглянул в комнату я.

— Заходи, Муля! — разулыбалась Фаина Георгиевна.

Сейчас она была в тёмно-розовом шерстяном платье (цвет — нечто среднее между цветом дождевого червя и цветом бедра испуганной нимфы). В советские времена было принято поношенные вещи донашивать дома. Специальной домашней одежды особо не было, да и средств лишних не было, чтобы покупать её специально у для дома. Но платье Фаины Георгиевны, хоть и было явно неновым, но домашним его можно было назвать с натяжкой. Возможно, из-за чопорных кружевных манжеток, возможно из-за чего другого, но создавалось впечатление, что она только что вернулась из театра.

И причёска. На голове Фаины Георгиевны была причёска! Честно скажу, я так привык её видеть или просто расчёсанной, или вообще в бигудях, что тщательно уложенная укладка меня изрядно удивила и озадачила.

— Смотрю, на кухне появились цветы, — сделал заход я издалека, но не смог её чуточку не поддеть, — что, Фаина Георгиевна, выставили на кухне, чтобы все подумали, что у вас появился поклонник?

Фаина Георгиевна вспыхнула от моих слов и не менее едко выдала:

— Ты знаешь, Муля, раньше у врача мне приходилось каждый раз раздеваться. Даже если это окулист. А теперь достаточно просто язык показать. Даже если это гинеколог. Так что мне вам демонстрировать? — и она сердито отшвырнула вязание.

Я удивился. Никогда бы не подумал, что Злая Фуфа будет сидеть в старом Глашином кресле и вязать, словно какая-то самая простая домашняя тётка.

— Вы что, вяжете, Фаина Георгиевна? — удивился я, рассматривая жёлтое вязанное нечто, что с первой попытки было сложно идентифицировать.

— Это шарфик, — самодовольно усмехнулась Раневская, — а чему ты так удивляешься, Муля?

— Никогда бы не подумал, что вы любите вязать, — покачал головой я. — Всегда считал, что вы такая… такая…

Я замялся, не в силах подобрать слова.

— Возвышенная? — хмыкнула она, — увы, нет, Муля. Жизнь, такая зараза, что поневоле приземлишься и всему научишься. А у меня было такое образование, какое сейчас не дают. Девушек тогда обучали всему — и дом как вести, и танцам, и языкам, и этикету. Я могу музицировать на нескольких инструментах. Писать стишки каллиграфическим почерком. Могу болтать на английском, французском, немецком и так далее. Иногда мне кажется, что, если было бы надо, я и с неграми найду общий язык. Вот только готовлю я скверно, но тут уж ничего не поделаешь. А вот сестра моя, Белла, хорошо готовит.

— Ого, — уважительно протянул я.

— Если надо, я и перевязку умею сделать, и ногу отрезать, — она чуть запнулась, но добавила, — не сама конечно, но ассистировать на операциях могу и в обморок не свалюсь. Нас, Муля, тогда всех готовили к жизни. А жизнь, она такая — сегодня здесь, завтра там… Надеюсь, мы с Изабеллой скоро уже увидимся…

Она надолго замолчала, уставившись в окно. Задумалась.

Я вышел, тихонько прикрыв дверь.

О том, что на неё написали в анонимном доносе Большакову, я ей ничего не рассказал.