Леонид. Время выбора

Глава 7

Через пару дней я получил выписку из протокола заседания Президиума ЦК. Решение направить в США правительственную делегацию было официально утверждено. Главой делегации ожидаемо назначен опытный Анастас Микоян. Его заместителем по общим и политическим вопросам — Михаил Каганович. Я же получил полномочия по линии закупки научно-технической продукции. На меня возлагалась ответственность за закупки технологий в машиностроении, приборостроении, авиации и металлургии. Формулировка постановления была довольно обтекаемой, но суть ясна: я был мозгом и главной рабочей лошадью всей этой операции, в то время как Микоян выступал политическим знаменем поездки, ну а Каганович… Каганович, стажер хренов, должен был просто быть.

Об окончательном одобрении дела я узнал, что характерно, опять от Микояна.

— Ну что, Леонид, поздравляю! — бодро прокричал он в трубку «вертушки». — Ответственность огромная, так что готовься! Маршрут такой: через три дня выезжаешь ночной «Стрелой» в Ленинград. Там собираем всю рабочую группу делегации, решаем последние вопросы и грузимся на «Смольный». Пароход будет ждать нас со специальным рейсом. Пойдем первым классом, как полагается. Нечего перед капиталистами в драных штанах щеголять.

Перед самым отъездом, выкроив буквально полчаса, я назначил на конспиративной квартире короткую, сверхсекретную встречу с Берзиным, начальником Разведупра штаба РККА — тем, что впоследствии назовут «ГРУ». Он выслушал меня молча, не меняя своего каменного, непроницаемого выражения интеллигентного лица.

— Ян Карлович, — сказал я в конце, — я уезжаю за границу минимум на три месяца. Возможно, командировка затянется. А ситуация в Ленинграде, вокруг Кирова, мне очень не нравится. Там зреет что-то нехорошее.

— Мои люди тоже это чувствуют, — глухо ответил он. — После съезда обострились какие-то странные разговоры вокруг ленинградской парторганизации, особенно у… смежников.

— Я прошу вас, — я посмотрел ему прямо в глаза, — пока меня не будет, возьмите его под свой, личный, негласный контроль. Втайне от «соседей». Пусть ваши лучшие ребята из ленинградской резидентуры присмотрят за ним. Просто присмотрят. И если что — вмешаются.

Он долго молчал, а потом коротко, по-военному, кивнул.

— Будет сделано, Леонид Ильич.

Этого было достаточно. Я знал, что Берзин свое слово сдержит.

Вечер перед отъездом получился тихим и как будто тягучим, как застывший мед. В квартире пахло нафталином из распахнутых платяных шкафов и мамиными пирогами. Суета сборов, казалось, находилась где-то в другом измерении. Мать, поджав губы, уложила в мой жесткий фибровый чемодан теплые шерстяные носки — аргументы о том, что весной в Америке, даже самыми северными из своих штатах находящейся на широте Каменского, очень жарко, на нее не произвели ровно никакого действия. Рядом Валя заботливо заворачивала в полотенце банку вишневого варенья. Эта простая, почти деревенская забота, с вареньем и носками, так диссонировала с грядущей охотой за радиолампами и атомными секретами, что мне не удавалось сдержать улыбку.

Поздно вечером, когда все домашние уже угомонились, я сидел с Лидой на кухне. Я дал ей последние инструкции. Она кивала, не перебивая. Вся наша жизнь в течение двух месяцев сжималась в этом коротком деловом разговоре.

— Я договорился. В твоем распоряжении будет машина с водителем, — сказал я. — Если что-то понадобится, позвони прямо помощнику Микояна. Он все решит.

— Я справлюсь, — тихо ответила она. — Ты главное… возвращайся.

Перед самым уходом я зашел в детскую. В своей кроватке, раскинув ручки, спала Галочка. Ровное, едва слышное дыхание, смешная складочка на щеке. Я долго стоял, глядя на нее, и во мне поднималась тихая нежность. Вся эта погоня за технологиями, весь этот риск, от которого стыла кровь, — все это ради того, чтобы у таких вот маленьких, беззащитных существ было будущее. Другое будущее, без авиабомб и голода.

Я осторожно, боясь разбудить, наклонился и поцеловал ее в теплый, пахнущий молоком лоб. Она слабо причмокнула в ответ и продолжила спать.

…Глухая ночь. Ленинградский вокзал. Шипящий пар паровоза, отблеск мокрых от измороси рельсов, резкие окрики сцепщиков. У вагона «Красной стрелы» мы стояли с Лидой. Она была в легком пальто, без платка, и ветер трепал ее волосы. Мы молчали. Все слова были секреты. Осталось только это — последнее, отчаянное объятие, в котором смешались страх, надежда и обещание возвращения.

— Береги себя, — прошептала она.

— Ты тоже.

Проводница уже загоняла всех в вагон. Я еще раз поцеловал Лиду, вскочил на ступеньку поезда и обернулся. Поезд, плавно дрогнув, тронулся. Она стояла на перроне, маленькая, одинокая фигурка в огромном, гулком месте вокзала, и смотрела мне вслед. Я стоял у окна, пока ее силуэт не растворился в ночной темноте. Впереди был Ленинград. А за ним — весь мир.

Поезд шел до Ленинграда примерно 10 часов. Розовым майским утром «Красная стрела», грохоча колесами на стыках рельсов, вошла под закопченные своды Московского вокзала. Ленинград встретил так, как и должен был — моросью, промозглым ветром с невидимого залива и запахом каменного угля. На перроне, среди встречающих, возле сверкающий лаком «Эмки» меня уже ждал молчаливый человек в кожаном пальто.

— От Смольного, товарищ Брежнев. Прошу!

Мы неслись по пустынным утренним улицам. Невский, еще не разбуженный хаосом клаксонов и гомоном толпы, казался нахмуренным и строгим. Здесь особенно чувствовался контраст между шумной, деловой, немного азиатской Москвой, и холодным, чинным, европейским Ленинградом. Его гранитные набережные, идеальные прямые линии проспектов, темные водные каналы — все дышало памятью об имперском прошлом этого самого необычного города нашей страны.

В Смольном, этом бывшем легендарном штабе революции, а теперь — Ленинградском горкоме ВКПб, царила гулкая, деловая суета. Длинные, бесконечные коридоры, натертый до блеска паркет, строгие лица людей с папками, бесшумно скользящие мимо. Киров встретил меня у дверей своей любви, светлого кабинета. Энергичный, улыбающийся, пышный, он экспансивно сгреб меня в объятия.

— А, московский гость! Как доехал? Что-то ты не очень выглядишь. Не спал дорогой?

— Некогда спать, Сергей Миронович, — пока секретарша Сергея Мироновича разливала по стаканам крепкий чай, я сразу перешел к делу. — Времени в обрез, поэтому сразу к главному. Мы в ЦК приняли решение: поездка в Америку должна дать нам не просто красивые самолеты, а всю технологическую цепочку. И начинается эта цепочка с металла. Собственно, за этим я и здесь.

Киров внимательно слушал, и я видел, как загорелись его глаза. Он явно хорошо помнил наш недавний разговор о специализированных научно-технических учреждениях, занимающихся сталями и сплавами.

— Нужно немедленно, не ожидая нашего возвращения, начать организационную работу. Мы создаем здесь, у вас, на базе завода Красный Путиловец и Большевик, два головных всесоюзных института. Первый — НИИ Стали и Брони. Главная, крайне срочная задача — литая танковая броня. Уйти от нашей хрупкой, нетехнологичной брони к вязкой, гомогенной, литой. Дело непростое. Необходимо изучить все: химию, легирование, подготовку отливки башен.

Киров просиял. Он обожал масштабные, большие проекты.

— И правильно! Давно пора! А второй?

— Второй, Сергей Миронович, еще важнее. НИИ Специальных Сплавов. Главная задача — жаропрочные материалы. Они нужны для клапанов авиационных моторов, лопаток турбокомпрессоров. А в самой ближайшей перспективе — для лопаток газовых турбинных реактивных двигателей. Здесь мы не просто отстаем. Мы, можно сказать, в каменном веке!

Сергей Миронович тут же схватил трубку.

— Смольный! Соедините меня с профессором Беляевым из Политехнического университета. Срочно! Николай Ильич? Киров беспокоит. Бросайте все, через двадцать минут ожидаю у себя. Вопрос государственной важности!

Через полчаса в кабинете появился невысокий, седовласый, очень энергичный человек с высокими, пронзительными глазами — профессор Николай Ильич Беляев, светило советской металлургии. Я, кратко изложив ему внутреннюю проблему, сделал упоры на жаропрочных сплавах. Он слушал, не перебивая, постукивая пальцами по столу.

— Товарищ Брежнев, — сказал он, когда я закончил, четко и без всякой подобострастии, — в лабораторных условиях, в тиглях, мы можем получить сплавы, не уступающие мировым. Но проблема в технологии их массового производства! Для получения стабильной плавки таких сплавов с заданным химическим составом и чистотой без импортного оборудования у нас могут возникнуть проблемы. Конкретно — нужны американские электродуговые печи фирмы «Лектромелт».

— Что это такое? — спросил Киров.

— Это единственные в мире печи, — терпеливо пояснил Беляев, — оборудованные системой точного контроля температуры дуги и состава атмосферы в печи. Они позволяют вводить легирующие присадки с ювелирной поверхностью и получать на выходе сплава строго заданные параметры. Без их печей любая наша попытка наладить массовое производство жаропрочных сталей превращается в очень дорогую и опасную лотерею!

Слушая его, я тут же сделал пометку в своем блокноте. Нужны печи — будут печи!

— Спасибо, профессор. Ваше мнение предельно ясно. Таким образом, в списке первоочередных закупок в Америке мы вносим печи «Лектромелт».

Я повернулся к Кирову, который уже сиял от возбуждения.

— Сергей Миронович, теперь вы видите? Задачи колоссальные. Начните подбирать лучшие кадры, ищите площадку под новым корпусом. Оборудование я займусь.

Он твердый, по-мужски, пожал мне руку. Первая, самая важная задача в Ленинграде была выполнена. Фундамент для будущего технологического рывка был заложен.

Из аристократической тишины Смольного «Эмка» нырнула в грохочущий, пропитанный дымом и металлом мир Кировского завода. Бывший Путиловский, колыбель революции и индустриальный гигант, жил в лихорадочной, голодной жизни. В огромных, гулких, как соборы, цехах под тусклым светом фонарей рождались танки.

У ворот меня встретили директор, крепкий хозяйственник сталинской закалки, и главный конструктор танкового КБ — долговязый Семен Александрович Гинзбург На заводских стапелях стояли корпуса Т-28 — громоздких, неуклюжих трёхбашенных «сухопутных дредноутов», гордости РККА. После осмотра основного производства директор Карл Мартович Отс с торжествующим видом подвел меня к одному из танков, стоящему в стороне и сверкающему свежей краской.

— Вот, Леонид Ильич, выполните ваше указание! — пробасил он. — Опытный образец модернизированного Т-28. Сняли пулеметные башенки, как вы и советовали на том совещании. Усилили лобовую броню до пятидесяти миллиметров. Скоро представим его правительственной комиссии!

Танк действительно выглядел лучше. Без нелепых пулеметных башенок он, казалось, стал более приземистым, хищным и грозным. В лучшую сторону изменилась форма верхнего лобового листа — вместо ломаного он стал сплошным.

Я молча обошел его, постучал костяшками пальцев по броне, затем подтянулся и заглянул в люк механика-водителя.

Выбравшись и отряхнув руки, я повернулся к замершим в ожидании похвалы директору и конструктору.

— Это правильный шаг. Но надо продолжить модернизацию.

Я посмотрел прямо на конструктора, который, насторожившись, ждал моего вердикта.

— Первое — вооружение. Ваша короткоствольная пушка КТ-28 — это недоразумение. Она годится только для стрельбы шрапнелью по живой силе. Для борьбы с бронетехникой противника она бесполезна — не пробьет броню ни одного приличного танка. Сюда, в эту башню, нужно поставить новую, мощную 76-миллиметровую пушку Грабина. С ней этот танк сможет бороться и с существующими, и с перспективными образцами иностранной бронетехники. Свяжите связь с Грабиным, как только он создаст танковую пушку, немедленно — за работу!

Конструктор побледнел, но изменился. Установить куда более мощную артсистему в старую новую башню была нетривиальной панелью.

— Вторая — связь. Я не вижу антенного входа. Где радиостанция?

— Так ведь, товарищ Брежнев, рации даются только на командирские машины…

— Снова — здорово! Каждый танк, — отрезал я, — начиная с этой производственной серии, должен быть оснащен рацией. Танк без связи — это слепой, глухой и бесполезный бронированный гроб. Это аксиома, и обсуждать ее мы не будем. И, кстати, неплохо бы на корме танка установить еще и телефон — для связи с пехотой…

Я снова посмотрел на башню.

— И пересмотрите уже форму башни… Один удачный прилет — и весь экипаж в братской могиле. Башня должна быть конической формы, с рациональными углами наклона, чтобы вражеские болванки от нее рикошетили, а не проламывали броню. А самое лучшее — броня двойной кривизны, и это означает — нужна литая башня.

Наступила тишина. Директор завода Карл Отс и главный конструктор Семен Гинзбург были ошеломлены. За пять минут я не просто раскритиковал их работу, а выдал четкую программу прогрессивной машины на год вперед. Чувствовалось, однако, что последняя моя реплика про башню задела Гинзбурга за живое.

— По башне и орудию мы будем работать, товарищ Брежнев, — сказал он, с трудом скрывая раздражение. — Но это все, так сказать, надстройка. А у нас фундамент гнилой. Главная наша беда, наша боль — это ходовая.

Он перешел в контрнаступление, очевидно, желая продемонстрировать, что и он не сидит сложа руки, а решает сложнейшие задачи, спущенные из Москвы.

— Как вы и поручали год назад, мы занялись вопросами — и подвеской, и трансмиссией. С подвеской дела неплохие. Мы разработали и применяли торсионные валы на опытном шасси.

Он превратился в чертежи, разложенные на соседнем столе.

— Результаты удовлетворительные. Ход действительно стал более плавным, удалось высвободить объем внутри корпуса. Конечно, есть проблемы со стабильностью характеристик стали для торсионов, но это вопрос к металлургам. В целом, направление ясное, и мы по нему движемся. А вот с трансмиссией — настоящий ад.

Он с силой ударил ладонью по столу.

— Ваши планетарные редукторы — это какой-то заколдованный круг! Мы изучили все патенты, разработали несколько конструкций. Но ничего не работает как надо! Шестерни крошатся, подшипники горят, сама коробка после часа работы на стенде раскаляется докрасна. Мы не гарантируем ни надежности, ни приемлемого ресурса. Наши механики-водители так и будут вылезать из танка без рук, выжимая эти чудовищные рычаги старой коробки.

Он смотрел на меня с вызовом, почти с отчаянием. Он, один из лучших конструкторов страны, признавался в своей бессилии. Он уперся в тот самый невидимый технологический барьер, о котором я так хорошо знал: отсутствие прецизионных станков, нужных сталей и, главное, — культуры производства.

Я спокойно выдержал его взгляд. Проблемы есть, кто спорит? И их надо решать.

— Я знаю, Семен Александрович, — сказал я тихо. — И я знаю, почему у вас ничего не получается. Вы пытаетесь изготовить швейцарские часы с помощью кувалды и зубила. Проблема не в вашей конструкции. Проблемы в технологиях, которых у нас в стране пока просто нет.

Я повернулся к ним обоим.

— Поэтому одной из целей моей поездки будет закупка необходимых патентов на техпроцессы и оборудование. Купим и прецизионные зуборезные станки и оборудование для термообработки шестерен. И тогда все изменится.

С «Красного путиловца» мы переехали на завод «Большевик» — второй индустриальный столп Ленинграда, его главный артиллерийский арсенал. В исполинских цехах, в идеальном порядке, стояли готовые артиллерийские системы — от огромных морских орудий до полковых пушек.

Нас проводили в цехе морской артиллерии, гордости завода. На огромных стапелях лежат длинные, изящные стволы 130-миллиметровых орудий для эсминцев и 180-миллиметровых — для новых крейсеров проекта «Киров». Я остановился у чертежей новой 130-миллиметровой установки Б-13 и, повернувшись к главному конструктору, задал вопрос, которого он явно не ждал.

— Угол возвышения — сорок пять градусов? — я ткнул пальцем в чертеж.

— Так точно, товарищ Брежнев.

— Это вчерашний день, — резко заметил я. — Через пять лет любой эсминец, который не сможет вести зенитный огонь первым калибром, будет беззащитной мишенью для пикирующих бомбардировщиков. Будущее — за универсальной артиллерией. Начните продумывать установку с углом возвышения до восьмидесяти пяти градусов и с автоматическим заряжанием на всех углах стрельбы!

Конструкторы переглянулись. Задача казалась им невыполнимой и, главное, — ненужной. И тут вперед выступил главный конструктор артиллерийского КБ завода: человек, сочетавший оригинальное имя — Иван Иванович Иванов — широту взглядов, несомненный талант и невероятно скверный характер.

— Прошу прощения, товарищ из ЦК, — в его голосе прозвучали ехидные нотки. — Но позвольте полюбопытствовать: я прекрасно помню прошлогоднее совещание в наркомате, где вы подвергли резкой, уничижительной критике идею универсального дивизионного орудия. Вы тогда назвали ее «дорогостоящим и бестолковым барахлом, которое плохо стреляет и по танкам, и по самолетам». А теперь вы требуете от нас создать именно такой «компромисс» для флота. Где же логика?

И посмотрел на меня с нескрываемым торжеством.

«Нда, а вы, товарищ „Иван Иваныч Иванов, с утра ходит без штанов“, похоже, из тех, кто любит похваляться способностью вставить шпильку начальству» — невольно подумал я.

— Логика — в диалектике, Иван Иванович. И в специфике боевых действий. Дивизионная пушка на суше — это одно. Главный калибр на эсминце, на море — это совсем другое.

Сделав паузу, я обвел взглядом присутствующих.

— Дивизионная артиллерия действует под прикрытием скорострельных зениток, при поддержке мощный корпусных батарей и артиллерии ТАОН. При угрозе авиаудара со стороны противника они могут вызвать истребители. А теперь давайте возьмем эсминец: этот небольшой корабль находится посреди моря, в сотнях километров от собственных баз. У него нет «соседней батареи». Он один. Каждый грамм веса, каждый квадратный сантиметр палубы у него на счету. Он не может позволить себе роскошь иметь специализированную артиллерию!. Чтобы выжить при воздушной атаке, он должен иметь возможность поднять в небо все свои стволы. Для флота универсальная артиллерия — не компромисс, а единственно возможный путь к выживанию.

Я посмотрел прямо в глаза Иванову.

— Авиация, Иван Иванович, в будущей войне станет главным врагом любого надводного корабля. Не линкоры и не крейсера, а торпедоносцы и маленькие пикирующие бомбардировщики с пятисоткилограммовой бомбой под брюхом. Запомните это!

Иванов молчал. На это ему нечего было возразить.

Из морского цеха мы перешли в опытный. Здесь стояли готовые 76-миллиметровые пушки 3-К, переданные с завода имени Калинина для проведения модернизации. Я подошел к одному из них, провел рукой по холодному, тщательно обработанному стволу.

— Ну, а как продвигаются дела по моему предложению о увеличении калибра зенитки 3-К?

Товарищ Иванов замялся.

— Ведем расчеты, товарищ Брежнев… Дело очень сложное, ответственное…

…и в этот момент из-за станка шагнул высокий, худощавый молодой человек в неловко сидящей на нем форме военного инженера. Его светлые, почти бесцветные глаза горели за стеклами очков.

— Разрешите доложить, товарищ член ЦК! — его голос прозвучал так четко и уверенно, что все обернулись. — Инженер-конструктор Устинов. Ваше предположение…

На мгновение я «поплыл». Сознание мое нырнуло в омут памяти, да так глубоко и резко, что пропали куда-то и заводской цех, и люди вокруг. Устинов… Дмитрий Федорович…

Еклмн, да ведь это же тот самый Устинов! Будущий нарком вооружения во время войны. Будущий министр обороны. Маршал. Один из тех титанов, на чьих плечах будет держаться всякая советская «оборонка» во второй половине двадцатого века. И вот он — совсем молодой, никому не известный инженер, стоит передо мной, сгорая от нетерпения доложить о своих расчетах.

— … полностью подтвердилось! Ствол «немецкой» 3-К имеет колоссальный, почти двукратный запас прочности! Наши расчеты показывают, что мы можем безболезненно расточить его под новым, 85-миллиметровым пространством. Дульная энергия возрастет на сорок процентов! Потолок досягаемости — на полтора километра! Это будет лучшая зенитная пушка в мире!

Устинов говорил быстро, страстно, как безнадежно влюбленный в технику человек. Выслушав его, я задал один-единственный вопрос, и то больше для того чтобы проверить его.

— Хорошо. Мощность мы увеличиваем. А как быть с ресурсом? Увеличение калибра и новое, более мощное зарядное устройство приводят к катастрофическому разгару ствола. Он у вас «умрет» после пятисот выстрелов!

Устинов смотрел на меня с восторгом, как ученик мудрого учителя, который задал именно тот вопрос, которого он ждал.

— Мы рассчитываем ее под дигликолевый порох, как вы и определили на совещании в Москве! У него более низкая температура горения. Мы уже уже посчитали: с этим порохом, даже в увеличенном калибре, живучесть ствола не только не уменьшится, но и, возможно, даже немного возрастет!

В цеху повисла тишина. Я смотрел на этого молодого, одержимого инженера и понимал, что передо мной — тот самый человек, которого я искал. Не просто исполнитель, но будущий организатор всей оборонной промышленности. Человек, способный мыслить системно и видеть на десять шагов вперед. Это я удачно зашел! Найти такой алмаз здесь, в опытном цеху, — успех, сравнимый с открытием нового месторождения нефти. Нужно немедленно взять его под свое крыло!

Я повернулся к ошеломленному директору и Кирову, который с улыбкой наблюдал за этой сценой.

— Этот инженер, — сказал я медленно и отчетливо, — поедет со мной в командировку в Америку. В качестве моего личного помощника по вооружениям.

Это было неслыханно. Немыслимо. Нарушение всех правил и субординаций. Товарищ Иванов, разумеется, сражу зе грудью бросился защищать свои кадры:

— Но, товарищ Брежнев… у него же нет ни визы, ни загранпаспорта, а вы уже скоро едете… это длится месяцы…

Не слушая его, я смотрел на Устинова, который стоял бледный, как полотно, не веря в происходящее. В один миг рухнули все его жизненные планы, и возникли новые — и очень соблазнительные!

— Товарищ Устинов, у вас есть два дня на сборы, — сказал я ему. — Паспорт и визу я обеспечу. Ведь обеспечим же товарищу визу, да Сергей Миронович?

Через час в моей записной книжке появился прямой номер начальника Ленинградского управления ОГПУ. Нужно было ковать железо, пока оно горячо, пока Сталин поддерживает мои начинания, а Киров готов оказать им содействие здесь, в Ленинграде. Мне нужны специалисты.

На Кагановичах далеко не уедешь.

Насчет визы пришлось звонить напрямую в ОГПУ. Я сообщил дежурному, кто я и чего хочу. Через несколько минут телефон перезвонил. Я снял трубку.

— Товарищ Брежнев? — спросил сухой, безликий голос. — С вами будет говорить начальник Управления ОГПУ по Ленинградской области, товарищ Медведь.

Секундная пауза, щелчок в мембране.

— Леонид Ильич, добрый вечер, — раздался в трубке спокойный, даже какой-то домашний голос. — Филипп Демьяныч Медведь беспокоит, начальник ЛенОГПУ. Мне передали, вы хотите переговорить по поводу выездной визы военинженеру Устинову? Полагаю, это возможно. Однако, я хотел бы обсудить вопрос очно. Не могли бы вы разделить со мной буквально полчаса?

— Конечно! — не видя подвоха, согласился я.

— Прекрасно! Машина для вас уже выслана!

Через десять минут я уже сидел в черной «Эмке», которая неслась по пустынным гранитным набережным в Ленинграде. Подъехали мы не к парадному фасаду монументального здания на Литейном проспекте, а нырнули в неприметную арку и остановились у бокового подъезда. Внутри — тишина, тусклый свет, бесконечные коридоры, пахнущие сургучом и казенной тревогой.

Кабинет Медведя был большим, почти аскетичным: массивный стол, карта в округе на стене, портреты Дзержинского, Менжинского и Ягоды. Сам хозяин кабинета, невысокий, плотный человек с козлиной «феликсовской» бородкой и усталым, одутловатым лицом, встретил меня радушно.

— Прошу, Леонид Ильич, садитесь. Чай? Папиросу? — он пододвинул мне открытую коробку «Герцеговины Флор». — Прежде всего, спасибо за сигнал по инженеру Устинову. Вы правильно обращаетесь напрямую: для ускорения важных партийных дел мы всегда находим возможность устранить любые бюрократические препоны. Документы на вашего помощника завтра к обеду будут готовы!

Он говорил мягко, почти отечески. Я насторожился. Почему-то подумалось, что эта прелюдия — явно не к добру.

Медведь затянулся, выпустил струю дыма и, глядя куда-то в сторону, на портрет Дзержинского, продолжал тем же спокойным тоном:

— Собственно, я вот о чем хотел поговорить: до нас доходят сигналы, Леонид Ильич… Странные сигналы. Если бы вы, сами будучи в Москве, почему-то очень интересуетесь как идут дела в нашем, ленинградском, хозяйстве. Распространяете среди руководящих товарищей… скажем так, тревожные слухи. О якобы готовящемся покушении на Сергея Мироновича.

Он сделал паузу и в упор посмотрел на меня своими блеклыми, ничего не выражающими глазами. Я не чувствовал страха — скорее, холодное, почти отстраненное удивление от скорости их работы. Разговор с Кировым был приватным, в стенах Кремля. И вот, пожалуйста, — оказывается, он прекрасно известен начальнику ленинградского ОГПУ.

— Я не распространял слухи, Филипп Демьянович, — ответил я ровно. — Я поделился с Сергеем Мироновичем информацией, которая показалась мне заслуживающей внимания. Это называется партийная бдительность.

Медведь саркастически усмехнулся.

— Партийная бдительность, — медленно повторил он, произнося пробуждающие слова на вкус. — Хорошее определение. Но вот скажите, Леонид Ильич, такой интересный момент… Откуда у вас, — человека, занимающегося в Москве сугубо промышленными вопросами, вдруг появляется такая, гм, интимная осведомленность о делах в нашем ленинградском аппарате? Кто ваш источник?

Я чувствовал, как внутри все похолодело. Это был главный вопрос. Прямая ловушка.

— Источник ненадежный, — ответил я, старый, чтобы голос звучал как можно более спокойно. — Обрывки разговоров, случайные намеки… В кулуарах 17 съезда я слышал обрывок разговора незнакомых мне товарищей. Они говорили о возможности покушения на Сергея Мироновича. Поначалу я не придал этому значения, но затем… Затем на съезде было много других, сомнительных разговоров… И я решил все-таки предупредить Сергея Мироновича. В порядке «дуть на воду».

— Понимаю, — появился Медведь. — Кулуарные сплетни. Однако, Леонид Ильич, — тут он наклонился вперед, и в его голосе послышались стальные нотки — все же: если вы, как бдительный коммунист, услышали нечто, угрожающее жизни члена Политбюро, почему вы не сочли долгом немедленно проинформировать об этом компетентные органы? Почему вы не пришли с этой информацией к нам в ОГПУ?

— Видите ли, Филипп Демьянович, — я развел руками, рисуя легкое смущение, — именно потому, что сведения были крайне ненадежны, по сути — слухами, я и не счел возможным беспокоить вашу организацию по пустякам. Поднять тревогу, начать расследование из-за чьей-то болтовни… Это было бы безответственно. Я просто, по-товарищески, посоветовал Сергею Мироновичу быть немного осторожнее. Не более того.

Медведь откинулся на спинку кресла и снова усмехнулся, но на этот раз в его усмешке не было и тени дружелюбия.

— Бдительность — это прекрасное качество. Когда она в правильных руках. А когда нет… Понимаете, в чем дело, Леонид Иль-ич… такие «проявления бдительности» со стороны очень похожи на провокацию. На почве, так сказать, столкнуть лбами ленинградских товарищей с московскими, создать здесь у нас атмосферу нервозности, недоверия. Посеять, так сказать, панику. А паника, как известно, — родная мать измены. Вы ведь умный человек. Вы понимаете, о чем я?

Медведь встал и подошел к окну, заложив руки за спину.

— Сергея Мироновича у нас в Ленинграде и партийцы, и народ очень любят. И поверьте, мы его бережем. Его охраняют лучшие силы нашего управления. И мы, признаться, не очень нуждаемся в советах от гастролеров, даже столь высокопоставленных. Мой вам демократий, товарищеский совет, Леонид Ильич. Занимайтесь тем, что вы уполномочили партию. Занимайтесь вашей Америкой, самолетами, прессами. Это очень важное и нужное дело. А вопросы государственной безопасности в городе Ленина мы как-нибудь займемся сами. Не нужно лезть не в свое дело. Это, знаете ли, может плохо кончиться.

Он говорил об этом без всякой угрозы в голосе, скорее всего, с усталой констатацией очевидного факта.

Когда я вышел из «Большого дома» на промозглую, сырую улицу, чувство триумфа от успешно проведённого дня испарилось без следа. Мое предупреждение Кирову не просто не сработало: оно было перехвачено, вывернуто наизнанку и теперь использовалось в качестве улики, доказывающей мою нелояльность. Похоже, я стал фигурантом в чужой, большой и смертельно опасной игре, правила которой были не ясны. И игроки в этой игре были куда опытнее меня!