Леонид. Время выбора

Глава 6

Михаил Каганович был старшим братом всесильного Лазаря. Как водится, Лазарь Моисеевич активно «толкал» вверх карьеру брата, сделав его заместителем самого Серго Орджоникидзе. Но даже это высокое назначение рассматривалось как «стажировка». Теперь же в недрах Наркомтяжпрома зрела реорганизация — из него собирались выделять Наркомат вооружений, и на пост руководителя прочили Кагановича-старшего.

Чтобы охарактеризовать это управленческое решение, у меня не хватало матерных слов. Михаил Каганович был человеком, о невежестве которого в аппаратных кругах ходили легенды. Это ведь он на недавнем показе новой техники, тыча пальцем в кок винта самолета, во всеуслышание спросил конструктора: «А зачем вы ему такую мордочку приделали?». Насколько я помнил ход развития событий, Каганович-старший с задачей руководства оборонной промышленностью ожидаемо не справится, будет снят и в преддверии ареста покончит с собой.

И этот вот человек, эта «мордочка с винтом», теперь по воле Лазаря Моисеевича поедет со мной. Охренеть от счастья!

Конечно, и думать нельзя было о том чтобы отказаться. Однако вставал вопрос — если все наши партийные вельможи напихают мне свадебных генералов — то кто же будет работать? На Кагановичах далеко не уедешь — нужны настоящие специалисты, что будут пахать на все сто, смогут подобрать гарантированно нужные лицензии, разговаривать на одном языке с американскими инженерами.

В общем, надо срочно набирать в делегацию команду молодых, перспективных, толковых инженеров.

Проще всего было с авиацией — несомненно, надо было брать Яковлева, Микояна, иии. наверное, все (состав делегации не резиновый). По топливному оборудованию, пожалуй, лучшая кандидатура — Чаромский, конструктор дизельных двигателей. А вот остальные кандидатуры надо было изучать.

Первым делом я решил заняться транспортом. Стране нужен «Студебеккер» — машина, которая в моей памяти была неразрывно связана с ленд-лизом и дорогами войны. Но просто купить ее было нельзя — ее еще не существовало. Надо было заставить американцев ее для нас изобрести. Для этого мне нужен был очень толковый инженер, верящий в необходимость внедрения у нас производства полноприводного грузовика.

Изучив досье, я понял, что такой специалист в Союзе только один: Виталий Андреевич Грачев. Молодой конструктор с Горьковского автозавода, занимавшийся освоением производства трехосных полуторок.

Хорошо, Надо будет направить телеграмму в Горький, вызвать его для разговора. Также надо найти людей на покупку новых технологий крекинга. Для общения с Флемингом — взять Ермольеву. И еще нужны специалисты по радиооборудованию — тут надо будет спросить Лиду. Так, черт, я же опаздываю!

Вскочив, я бросился собираться. Надо было ехать на вокзал, встречать маму.

Суета Курского вокзала, пропитанная запахом угля, махорки и мокрых ватников, нахлынула, стоило мне выйти из казенной «Эмки». Я стоял на перроне, и всматривался в клубы пара, из которых медленно, с лязгом и шипением, выползал почтовый поезд из Курска.

Наконец, я увидел ее. Спускавшуюся по высоким ступенькам вагона — маленькую, в стареньком платке и поношенном платье. Мою мать. Простая русская женщина с усталыми, но такими знакомыми глазами. За последние годы она будто усохла, морщинки у глаз стали глубже, а в волосах прибавилось седины.

— Мама! — я шагнул навстречу, подхватывая ее неуклюжий фанерный чемоданчик.

— Леня, сынок! — она обняла меня, и я почувствовал знакомый с детства запах — чего-то печеного, сухого и родного.

Она с опаской садилась в большую черную машину, боясь испачкать сиденье. Всю дорогу до дома она молчала, с изумлением глядя на широкие, гудящие улицы Москвы, на которых за час увидела больше автомобилей, чем имелось во всем Курске.

Дома, в тепле, отогревшись горячим чаем, она наконец разговорилась. Я сидел за столом, а она, качая на руках свою первую, крошечную внучку, тихим голосом рассказывала новости. Новости были плохие.

— Отец совсем сдал, Леня. Сердце пошаливает, давление. Говорит, это ему на заводе аукнулось, у прокатного стана. Работать уже не может, сидит дома, хмурится целыми днями…

Я молча слушал.

— Яшка-то вымахал, лоб здоровый. Работает в Курске на маслобойном заводе. Вот я тебе оттуда масла привезла, добротного, ароматного… Вера совсем невеста, ее пристраивать надо, замуж выдавать… А я, видишь, тоже сдала сильно…

Она говорила, а я смотрел на ее натруженные, в узелках вен, руки, и во мне поднималась холодная, тихая ярость. Ярость на эту безысходность, на эту обыденную нищету, из которой я вырвался сам, но в которой оставалась вся моя семья.

— Мама, — сказал я тихо, но так, чтобы в голосе не было и тени сомнения. — Собирайтесь. Все. Переезжаете в Москву.

Она замерла, подняв на меня испуганные глаза.

— Да как же это, Леня… Куда ж мы…

— Квартиру я выбью, — отрезал я. — Отца здесь в лучшую кремлевскую больницу положим, на ноги поставят. Яшку в институт пристрою, а Веру — на курсы. Хватит вам мучиться.

Она смотрела на меня, и по ее морщинистым щекам медленно потекли слезы. Слезы облегчения.

— Слышала я, Лёня, что ты тут большим человеком стал. Аж не верится!

Вечером, когда мать, уставшая с дороги, уже легла спать, я говорил с Лидой. Она сидела в кресле, умиротворенная и спокойная, какой я не видел ее уже давно. Появление свекрови и расторопной, тихой Вали сняло с нее неподъемный груз быта.

— Валя — это просто золото, а не девушка, — говорила она, улыбаясь. — А с твоей мамой мне так спокойно. Она все знает, все умеет. Я теперь хоть выдохнуть могу.

Она помолчала, потом подошла ко мне и положила руку на плечо.

— Я знаю, тебе надо ехать. Теперь я спокойна, Леня. Мы справимся. Поезжай, конечно. Твоя работа сейчас важнее.

В ее голосе не было ни капли прежнего страха или упрека — лишь понимание и поддержка.

Позже, перед сном, я зашел в детскую. В своей кроватке, под легким одеяльцем, тихо сопела Галочка. Рядом с кроваткой в кресле дремала мать. В дверях стояла Лида. Я смотрел на них, на трех самых главных женщин в моей жизни, и чувствовал, как спадает с плеч последнее напряжение. Дочка тихо сопела в кроватке, и в квартире стояла та редкая, хрупкая тишина, когда можно было поговорить о чем-то, кроме пеленок и колик.

— Пойдем, попьем чаю! — предложил я. — Заодно расскажешь мне, каковы последние новости о радиолокации? Я с этими истребителями упустил последние новости. Есть какой-то прогресс?

— Да, последнее время было много хороших вестей. Первые опыты сделаны, Леня. Они обнадеживают — помешивая чай, произнесла супруга. — Иностранные специалисты подсказали несколько очень интересных решений. Мы научились «видеть» самолет на расстоянии в несколько десятков километров. Но, судя по всему, мы вновь уперлись в стену. Без новой элементной базы дальнейший прогресс почти невозможен.

— Что ты имеешь в виду? В чем конкретно проблема?

— В радиолампах. Наши приемники слишком «шумные», они ловят больше собственных помех, чем полезного сигнала. Но решение, кажется, есть. Его подсказал доктор Лео Мандель, ты помнишь, тот блестящий физик из Германии, которого ты вытащил.

Я кивнул. Мандель был одним из тех редких гениев, которых мне удалось вовремя вытащить из лап нацистов и перевести в Москву, в наш Институт радиолокации.

— Он привез из последней зарубежной командировки несколько образцов новейших американских радиоламп RCA. Мы их называем «желудевые». Мы их проверили на наших макетах — эффект поразительный! Чувствительность приемника возрастает в разы, помех почти нет.

— Что это за лампы такие? — спросил я.

— О, это чудо инженерной мысли! Они крошечные, размером с желудь. У них нет громоздкого цоколя, а выводы электродов сделаны из тончайших проволочек и впаяны прямо в стеклянный баллон. Из-за этого у них очень низкая собственная емкость и индуктивность, и они идеально работают на сверхвысоких частотах, которые нам так нужны для точной локации. В Америке, как говорит Мандель, они не секретны, их можно купить в любом приличном радиомагазине. Но нам же нужны не три лампы из магазина! Нам нужно наладить их массовое отечественное производство! А технологии у нас нет.

Я взял ее руку.

— Хорошо. Я еду в Америку. Считай, что технология производства этих ламп у нас в кармане. Добуду. Что еще? Где еще «узкое место»?

Лида глубоко вздохнула.

— Еще — большие проблемы с экраном…

— Еще — большие проблемы с экраном… — Понимаешь, радар ведь не говорит голосом: «Вижу самолет». Он рисует картинку. Отраженный от цели сигнал отклоняет электронный луч, и на экране электронно-лучевой трубки появляется всплеск, отметка. По положению этой отметки на экране оператор и определяет, где находится враг — его дальность и азимут. Экран — это и есть то единственное окно, через которое мы смотрим на воздушное пространство.

Дочка захныкала во сне. Лида отлучилась к ней, а я задумался. До чего же сложно вести сразу столько направления, как это делаю я!

— Так вот, это «окно» у нас сейчас — вернувшись, продолжила супруга, — мутное и слепое. Мы используем люминофоры на основе сульфида цинка, такие же, как в осциллографах. Отметка от самолета на них вспыхивает яркой точкой и тут же гаснет. За то время, пока антенна радара делает полный оборот, — а это несколько секунд, — оператор уже забывает, где была первая отметка. В итоге он не видит траекторию цели, не может понять, куда она летит. Чтобы следить за самолетом, ему нужно не отрываясь смотреть в одну точку экрана, буквально гипнотизировать ее. А если целей десять? Это невозможно! Нам нужен люминофор с длительным послесвечением. Такой, чтобы отметка от самолета не гасла сразу, а медленно угасала, оставляя за собой на экране хорошо видимый «хвост», след. Только так оператор сможет видеть всю воздушную обстановку целиком.

Она устало потерла глаза.

— А такого люминофора у нас нет. И как его делать, никто не знает.

— Без американской элементной базы мы слепы, Леня, — устало продолжила она. — Наши радары — это пока малополезные игрушки. Нужны отечественные «желудевые» лампы — «уши», что позволят нам услышать слабый отраженный сигнал. Но нам нужны еще и «глаза». Мы бьемся над созданием электронно-лучевых трубок, но все, что получается, — это тусклая, расплывчатая клякса на стекле, которая гаснет через секунду. А нужна яркая, четкая точка, которая будет «помнить» отметку хотя бы несколько секунд.

Последние слова заставили меня задуматься. Яркий, четкий экран с управляемым лучом… Что-то мне все это напоминает!

— Лида, постой, — меня словно ударило током. — Да это же не компонент радара. Это — телевизор!

Супруга печально улыбнулась.

— Лёня. Можно называть это «телевизор», или как угодно еще. Но это необходимо приобрести и внедрить!

Лида принялась убирать со стола, оставив меня с проблемой наедине. Ну, что такое телевизор, я представляю. Знакомо мне и второе имя этой технологии — Владимир Зворыкин, русский эмигрант, сейчас работающий на компанию RCA. Наверняка он более, чем кто бы то ни было, знает про люминофоры с долгим послесвечением, — те самые, что нужны нам, как воздух. Но как к нему подобраться?

— Слушай, Лида… Инженер Зворыкин — кто в Союзе может говорить с ним на одном языке? Кто сумеет разговорить его?

Лида задумалась, и ее лицо вдруг прояснилось.

— Есть такой человек — профессор Катаев из Института связи. Говорят, он сумасшедший гений. Ученик Зворыкина, почти одновременно с ним изобрел свою передающую трубку, но кто об этом знает… Он один поймет, о чем спрашивать.

На следующий день в моем кабинете сидел худой, нервный, горящий энтузиазмом человек с лихорадочным блеском в глазах. Семен Исидорович Катаев был одержим телевидением, и это было видно с первого взгляда.

Я начал издалека, с официальной части.

— Семен Исидорович, вы включены в состав правительственной делегации. Мы едем в США для изучения передового опыта. В частности, вас ждет визит в исследовательский центр компании RCA.

Катаев подался вперед, глядя на меня, как ребенок, которому пообещали показать волшебную страну.

— Вы… вы хотите сказать, я смогу увидеть лабораторию Зворыкина?

— Вы сможете поговорить с ним лично, — подтвердил я, нанося решающий удар.

Профессор был мой. Он был готов на все. И тогда я перешел к главному.

— Официально вы едете изучать технологию телевещания. Но меня, Семен Исидорович, — я сделал на этом слове ударение, — их сетка вещания интересует в последнюю очередь. Мне от вас нужно три вещи. Первое — конструкция их электронных пушек. Второе — системы отклонения и фокусировки луча. И третье, самое важное, — состав и технология нанесения на экран люминофоров с длительным послесвечением. Вы должны все увидеть, запомнить, зарисовать. Вы меня поняли?

Он кивнул, все еще находясь под гипнозом открывшихся перспектив. Он не понимал, зачем мне вдруг понадобились эти люминофоры. Но это было и неважно. Со временем поймет.

Формирование команды было еще далеко не закончено, когда в тишине моего кабинета раздался резкий, требовательный треск «вертушки». Я поднял трубку. Голос Поскребышева, сухой и безжизненный, как скрип несмазанной двери, произнес всего одну фразу:

— Товарищ Сталин хочет вас видеть. Приходите немедленно! Что мне ответить Иосифу Виссарионовичу?

— Сообщите — внезапно осипшим голосом ответил я — буду через пятнадцать минут!

Поскребышев с другой стороны линии дал отбой, а я все сидел, сжимая трубку ВЧ, слушая короткие, частые гудки. Похоже, до Хозяина дошли слухи о моей самодеятельности. И к чему это приведет — вообще неизвестно.

Ладно, что ж — момент настал! Взял со стола тяжелую, распухшую от бумаг папку — список заказов и пожеланий, где собралась вся мощь советской промышленности, вся ее боль, слабость и надежда. Пойду объясняться и убеждать, что поездка действительно нужна.

Чего я только не передумал за эти пятнадцать минут, шагая по длинным кремлевским коридорам! Мои шаги гулко отдавались от высоких сводчатых потолков, тонули в кладбищенской тишине. Красные звезды на ковровой дорожке, казалось, прожигали подошвы ботинок. Мимо проплывали тяжелые дубовые двери, безмолвные часовые, строго глядящие со стен портреты вождей. Мне то и дело попадались люди, я машинально кивал им, но чувствовал себя невероятно одиноким в этом ледяном лабиринте власти, наедине с бешено колотящимся сердцем и весом папки в руке.

Приемная оказалась пуста. Посреди комнаты на огромном столе были аккуратно, веером, разложены свежие советские и зарубежные газеты, среди которых я мельком заметил глянцевую обложку американского «Лайфа». Поскребышев, сидевший за своим столом у левой стены, молча кивнул в сторону небольшой комнаты, которую аппаратчики в шутку называли «предбанником». Дежурный полковник охраны, не глядя на меня, произнес заученную фразу:

— Оружие имеется?

— Нет.

— Проходите!

Двустворчатая дверь с тамбуром беззвучно открылась и закрылась за мной. Я оказался в кабинете. В воздухе стоял густой, тяжелый запах табака «Герцеговина Флор». Сталин сидел за большим письменным столом в самой глубине кабинета, заваленным книгами и бумагами, и раскуривал трубку. При моем появлении он встал из-за стола и, по своему обыкновению, стал расхаживать по кабинету.

— Здравствуйтэ, товарищ Брэжнев. У нас в Президиуме ЦэКа ходят слухи что вы собрались эмигрировать в Америку! — с хитринкой в глазах произнес он, вплотную подходя ко мне.

По тону я понял, что Хозяин не сердится на мое самоуправство.

— Басни это, товарищ Сталин! Я верный сын трудового народа! — полушутя, полувсерьез отвечаю ему в тон.

— Ну, «сказка ложь, да в ней намек». Давайтэ, рассказывайте, что вы там задумали!

От сердца отлегло. Кажется, разговор идет нормально.

— Товарищ Сталин, — я положил перед собой на край стола свою увесистую папку. — Речь пойдет о комплексном технологическом перевооружении нашей промышленности с использованием ресурсов американских фирм. Народное хозяйство нуждается в новых технологиях. Вот заявка от наркома Орджоникидзе на технологии крекинга для производства сотого октана. Вот — от командующего ВВС Алксниса на штурмовики. Вот — от профессора Климова на турбокомпрессоры. От приборостроителей, от химиков, от двигателистов, от врачей…

Я начал рассказывать, подробно докладывая по каждому пункту. Сталин медленно прохаживался по ковровой дорожке от стола к книжному шкафу в простенке между окнами. Ходил он мягко, почти бесшумно, не порывисто, но каждое движение было наполнено сдержанной, концентрированной энергией. На пункте о грузовиках повышенной проходимости он остановил меня.

— Пачему Амэрика?

— Потому что только у них есть сборочные конвейеры такого уровня и культура массового производства, которая нам нужна.

— Пачему вы выбрали фирму-банкрот? Ви хотитэ тратить народные дэньги на спасение капиталистов?

— Банкрот, товарищ Сталин, — это не слабость, а наша сила. Он будет сговорчив. За возможность выжить он продаст нам все, что нам нужно, все что можно и что нельзя. А мы сэкономим годы и миллионы.

Он подошел ближе, заглядывая мне в глаза.

— Это авантюра, таварищ Брэжнев. Слишком дорого. Слишком рискованно. Где гарантии, что этот банкрот не впарит нам какое-нибудь барахло?

— Товарищ Сталин, я же не один поеду. Возьму профильных специалистов. Посоветуюсь с ними на месте, телеграфирую в Москву, в профильные НИИ, в ЦК….

Я говорил, а он молча слушал, и взгляд его становился все более жестким, все более непроницаемым. Закончив, я замолчал. Все аргументы были выложены.

Он отошел к окну и долго стоял спиной ко мне, глядя на лежавшее напротив здание Арсенала. В кабинете повисла такая тишина, что я слышал, как стучит кровь у меня в висках. Затем он медленно прошелся по кабинету, вернулся к столу, выбил трубку в массивную пепельницу. Время остановилось.

Наконец он поднял на меня свои тяжелые глаза.

— Харашо. Езжайтэ вместе с Микояном. Он — глава делегации. Вы- замэститель. Прэзидиум ЦеКа выделит вам чэтыре миллиона долларов.

Внутри все оборвалось от облегчения. Я победил. Четыре миллиона — очень приличная сумма. Будет на что разгуляться!

Я уже повернулся, чтобы идти, когда его тихий голос догнал меня у самой двери:

— А таварищ Каганович праследит, чтобы ни один народный доллар не был потрачен зря. Он будет контролировать закупки. Можете идти!