Леонид. Время выбора

Глава 4

Ясный, морозный день. Сегодня — первый день весны, но зима пока и не думает сдаваться. Из окон родильного отделения Кремлевской больницы на улице Грановского открывался вид на заснеженный Александровский сад и строгие, зубчатые стены нашей древней крепости. У московских властей в лице Мельникова наконец-то дошли руки до кремля: стены постепенно реставрировались, приобретая привычный мне карминно-красный цвет, на башнях двуглавых орлов меняли на звезды. Но мне было не до красот. Я стоял в гулком коридоре, вдыхая стерильный, больничный запах, и ждал.

Наконец, дверь палаты отворилась, и вышла Лида. Бледная, осунувшаяся, но с таким счастливым, таким светлым выражением лица, какого я у нее еще никогда не видел. За ней медсестра в накрахмаленном чепце несла маленький, туго спеленутый сверток белого байкового одеяла.

— Девчонка, — прошептала Лида, когда я осторожно, боясь дышать, заглянул внутрь. — Похожа на тебя.

Из свертка на меня смотрело крошечное, сморщенное, красноватое личико и пара серьезных, темных глаз. Дочка. Моя дочь. Семимесячная, появившаяся на свет раньше срока, но, как сказал профессор Плетнёв, «удивительно крепкая и жизнеспособная». В этот момент все мои грандиозные планы, все интриги, вся борьба за власть и будущее страны потеряли всякий смысл. Был только этот маленький, живой комочек, который сопел во сне, и огромная, всепоглощающая волна нежности и ответственности, накрывшая меня с головой.

Девочку решили назвать Галей. Первые недели дома превратились в один сплошной, сумбурный день, наполненный новыми, непривычными заботами. Пеленки, распашонки, марлевые подгузники, которые нужно было стирать и кипятить. Детская кроватка, которую мне доставили прямо из спецраспределителя. Бессонные ночи, когда Галочка плакала, и мы с Лидой, растерянные и невыспавшиеся, по очереди качали ее на руках.

Я старался как можно больше времени проводить дома, забросив почти все дела. Впервые за долгое время мы с Лидой были по-настоящему вместе, объединенные этой общей, радостной и немного пугающей заботой. Она полностью погрузилась в материнство, и на ее лице снова появилось то спокойное, умиротворенное выражение, которое я так любил. Казалось, все тревоги и обиды прошлого ушли безвозвратно. Я был счастлив. Абсолютно, безоговорочно счастлив.

Эта хрупкая идиллия рухнула в одночасье. Однажды утром я заметил, что глазки у дочки воспалились, припухли, а из уголков сочится гной. Лида, бледная от страха, пыталась промывать их слабым раствором марганцовки, но становилось только хуже. Вызванный по «вертушке» профессор Плетнёв, осмотрев ребенка, нахмурился.

— Бленнорея, — произнес он это страшное, незнакомое слово. — Гнойный конъюнктивит. Очень неприятная вещь у новорожденных. Будем лечить ляписом.

— Промойте фурацилином, — машинально, на автомате, брякнул я, вспомнив, как это делалось в прошлой жизни.

Плетнёв удивленно поднял на меня брови.

— Чем-чем, простите? Фура… цилином? Никогда не слышал о таком препарате, голубчик. Что это?

И тут я замолчал, чувствуя, как ледяной пот выступил на лбу. Фурацилин. Ну конечно — его же еще не изобрели. Этого простого, но эффективного при глазных инфекциях антисептика не существует… Как и многого, многого другого.

Плетнёв ушел, а я остался один на один с внезапным, чудовищным осознанием ужасающей хрупкости в этом мире детской жизни. В моей памяти, в моем мире, большинство детских болезней были досадной неприятностью — прививка, таблетка, несколько дней дома. А здесь… Здесь все было иначе. Я вдруг с ужасающей ясностью вспомнил то, о чем старался не думать. Вспомнил жуткие главы из учебников по истории медицины. Дифтерия, с ее серыми пленками в горле, от которой дети задыхались в страшных мучениях. Скарлатина, корь, полиомиелит, (одна из его жертв — ни много ни мало, президент США), превращавший здоровых малышей в беспомощных калек. Коклюш. Туберкулезный менингит, который был стопроцентным смертным приговором. Целый легион невидимых убийц, поджидавший каждого ребенка, и против которого у медицины этого времени практически не было оружия.

Моя маленькая, беззащитная дочка, лежавшая сейчас в своей кроватке, была мишенью для них всех.

Страх, холодный, животный, сжал сердце. Я, человек, перекраивавший судьбы стратегических отраслей, оказался абсолютно бессилен защитить своего собственного ребенка. И в этот момент страх сменился яростью. Злой, холодной яростью. Если в этом мире нет лекарств, значит, они должны появиться. Причем — немедленно!

Но как? Фурацилин… убейте меня, не знаю, ни — как его делают, ни — кто его придумал. Так, а что я знаю? Ну конечно же — Флеминг и его заплесневелая чашка Петри! Вроде бы он уже открыл этот свой пенициллин, только вот производство было налажено уже во время Второй мировой войны. И еще… сульфаниламиды. Да! Простой, как хозяйственное мыло, белый стрептоцид, который в моей прошлой жизни стоил копейки и лежал в каждой аптечке. Он должен, он просто обязан уже где-то существовать!

На следующий день, едва дождавшись утра, я бросился в библиотеку ЦК. Заказав подшивки немецких химических журналов, я впился в них взглядом, ища вслепую, по ключевым словам: «бактерии», «инфекция», «краситель». Голова шла кругом от незнакомых формул. Становилось ясно, что без помощи профессионала я утону в этом море информации.

Рука сама потянулась к «вертушке». Только вот кму звонить? Наркомздрав — бюрократы. Нужен был не просто чиновник, а ученый с незашоренным взглядом, с глобальным видением, способный мыслить широкими, междисциплинарными категориями. И такой человек был. Вавилов.

Николай Иванович Вавилов. Гениальный биолог, генетик, путешественник, человек планетарного масштаба, будущая жертва репрессий, а на сегодняшний день — вице-президент Академии Наук… Кто, как не он, создатель учения об иммунитете растений, мог понять идею борьбы с инфекциями на фундаментальном уровне? Вот с ним-то и надобно потолковать!

— Соедините меня с вице-президентом Академии Наук, товарищем Вавиловым.

Через несколько минут в трубке раздался его энергичный, живой, чуть торопливый голос с характерным, почти ленинским картавящим акцентом.

— Вавилов слушает!

— Николай Иванович, здравствуйте. Брежнев из ЦК беспокоит. Прошу прощения за вторжение, но у меня вопрос чрезвычайной важности, требующий вашей консультации.

— Слушаю вас внимательно, Леонид Ильич, — в его голосе не было ни подобострастия, ни чиновничьей сухости. Был лишь живой интерес ученого.

— Николай Иванович, по линии научно-технической разведки к нам поступили отрывочные сведения о разработке в Германии принципиально нового класса синтетических антибактериальных препаратов. На основе, предположительно, сульфаниламидной группы. Мне необходима немедленная консультация — кто у нас в Союзе может быть в курсе этих работ и способен их оценить?

На том конце провода на мгновение повисла тишина, а затем Вавилов задал несколько точных, профессиональных вопросов, которые мгновенно показали глубину его эрудиции.

— Сульфаниламиды… Интересно. То есть, речь идет не о природных соединениях, вроде лизоцима, а о чистой синтетике? И каков предполагаемый механизм действия? Они действуют как бактерициды, то есть, убивают микроб, или как бактериостатики — подавляют его размножение, давая организму справиться самому? Это принципиально разные подходы.

Я был ошеломлен. Он, биолог, мыслил категориями фармакологии так, будто это была его родная стихия.

— Предположительно, — осторожно ответил я, — как, эээ, «бактериостатики». Но информация крайне скудная.

— Понятно. То есть, это не яд, а скорее, «конкурентный ингибитор»… — пробормотал он в трубку, думая вслух. — Вам нужен не просто химик-органик. Вам нужен человек на стыке химии и микробиологии. Фармаколог. Думаю, вам сможет помочь профессор Маштаков из Института экспериментальной медицины. Он как раз недавно вернулся из командировки в Германию и мог слышать об этих работах в кулуарах. Я попрошу его немедленно с вами связаться.

— Спасибо, Николай Иванович. Вы мне очень помогли.

— Не за что, Леонид Ильич. Если немцы действительно нашли способ химически блокировать размножение бактерий в живом организме, — в его голосе прозвучало неподдельное восхищение ученого, — это открытие по своему значению будет сравнимо с пастеровской вакцинацией. Ну что же, было бы прекрасно, если бы кто-то этим занялся. Это очень важно.

Через час профессор был у меня в кабинете. Это был немолодой, интеллигентный человек с живыми, умными глазами. Я повторил ему свой вопрос о новых препаратах против заражения крови.

— Да, Леонид Ильич, — его лицо мгновенно оживилось. — По некоторым данным, немцы совершили настоящий прорыв. Но они пока держат его в строжайшем секрете, не раскрывая подробностей.

— Что известно на сегодняшний день?

Маштаков развел руками.

— Немногое. Все началось год-два назад. Один из их врачей, Герхард Домагк, обнаружил, что красный краситель, который они используют в текстильной промышленности, обладает невероятной способностью останавливать смертельные стрептококковые инфекции у мышей. Они назвали его «Протозил». Иногда используют термин «красный стрептоцид». Но формула красителя — строжайший патентный секрет концерна ИГ Фарбен. Мы пытались ее разгадать, но это очень сложный азокраситель.

Я посмотрел на профессора.

— Скажите, а само действующее вещество, которое, собственно, и убивает бактерии, они выделили?

Профессор удивленно пожал плечами.

— Трудно сказать. Скорее всего, нет. Они продают и патентуют именно сложный краситель. Зачем им раскрывать свой секрет? Возможно, он и активен только в такой, сложной форме.

— А я так не думаю, — сказал я медленно, глядя на него в упор. — Я думаю, что немцы сами до конца не понимают, что открыли. Профессор, я ставлю перед вами и вашим институтом задачу государственной важности. Забудьте про сложный краситель. Возьмите его предполагаемую основу. Надо выявить действующее вещество. Вполне возможно, что это простейший и уже известный химикат, который просто никто не догадался проверить на антибактериальную активность. С вашим начальством я все утрясу. Займитесь этим немедленно!

Профессор смотрел на меня с изумлением. Моя уверенность, моя постановка задачи, идущая вразрез с очевидной логикой («зачем синтезировать часть, если можно пытаться скопировать целое?»), должно быть, казались ему странными. Но он был человеком системы.

— Хорошо, Леонид Ильич. Я поставлю эти опыты в план исследований.

Услышав это, я не мог сдержат улыбку. Определенно, через несколько недель он прибежит ко мне с докладом, который изменит всю советскую, а может, и мировую медицину. Но, прежде чем отпустить профессора, я решил прощупать и второе, не менее важное направление.

— Профессор, еще один вопрос, если позволите. Чисто теоретический, — сказал я как можно более небрежно. — Во время вашей стажировки в Европе, вам не попадались на глаза работы английского микробиолога Флеминга? В частности, его давняя, кажется, двадцать девятого года, статья о бактерицидном действии плесени Penicillium.

Маштаков нахмурился, явно пытаясь вспомнить.

— Флеминг… Флеминг… Ах, да! — его лицо прояснилось. — Кажется, припоминаю. Что-то о лизисе стафилококков на чашке Петри. Забавный лабораторный казус. По-моему, эту работу никто не воспринял всерьез. Он ведь так и не смог выделить чистое действующее вещество. Так, наблюдение. Интересно, но совершенно непрактично. А почему вы спрашиваете, Леонид Ильич?

— Просто любопытство, — я пожал плечами. — Люблю всякие научные курьезы. Спасибо, профессор, вы мне очень помогли.

Он ушел, а я остался сидеть, глядя на пустую доску. Непрактично. Лабораторный казус. Они просто не понимали, какое сокровище лежит у них прямо под ногами, и никто не хочет его поднять. Что ж. Значит, подниму я!

Ну что же, надеюсь, открытие стрептоцида не заставит себя ждать. Но тревога за дочь не отпускала, заставляя думать о более фундаментальных, стратегических угрозах, от которых не спасет порошок из аптечки. Пенициллин, как не крути, нужен, причем не только нам, но и всему миру.

Пришлось снова беспокоить Академию Наук. На этот раз мой запрос был другим: мне нужен был лучший в стране специалист по бактериофагам и лизоцимам — природным врагам бактерий. Ответ пришел почти сразу, и он был однозначен: «Профессор Ермольева Зинаида Виссарионовна. Других специалистов такого уровня в Союзе нет».

Я вызвал ее к себе в тот же день. В кабинет вошла не тихая женщина-ученый, а настоящий вихрь. Энергичная, с волевым, резким лицом и уверенными манерами. Она не села, а скорее, рухнула в кресло напротив, с ходу начиная говорить.

— Товарищ Брежнев, я крайне признательна за вызов, но времени у меня в обрез! В Астрахани вспышка холеры, я должна лететь туда через два дня, у меня не готов холерный бактериофаг…

— Успокойтесь, Зинаида Виссарионовна, — прервал я ее. — Вопрос, который мы обсудим, возможно, важнее вспышки холеры. И он тоже касается спасения миллионов жизней.

Она недоверчиво посмотрела на меня.

— Вы знакомы с работами английского профессора Флеминга? В частности, с его статьей двадцать девятого года о бактерицидных свойствах плесени Penicillium notatum?

Она на мгновение задумалась.

— Да, конечно, читала. Интересное наблюдение. Лизис стафилококков… Но, насколько я знаю, работа не получила развития. Он не смог выделить чистое действующее вещество. Так, лабораторный казус.

— Это не казус, — сказал я жестко. — Это самое мощное антибактериальное оружие на планете. И мы должны получить его. Я включаю вас в состав правительственной делегации, которая через несколько недель отправляется в Европу и США. Официальная цель вашего визита — изучение опыта организации санитарной службы. Неофициальная и главная: вы летите в Лондон. Вы встречаетесь с профессором Флемингом. Вы должны оценить перспективность его работы и, если это возможно, добыть образец его культуры.

Ермольева смотрела на меня, и в ее глазах медленно разгорался азартный, понимающий огонь. Она была не просто ученым. Она была бойцом, и она мгновенно оценила масштаб и дерзость поставленной задачи.

— А если он не даст? — спросила она прямо. — Это ведь его открытие.

— Даст, — сказал я с абсолютной уверенностью. — Он ученый, а не коммерсант. Для него это забытый эксперимент. А вы, Зинаида Виссарионовна, должны убедить его, что в ваших руках этот «лабораторный казус» превратится в лекарство, которое спасет человечество. Вы это умеете.

Она резко кивнула, ее лицо стало собранным и решительным.

— Я поняла вас, Леонид Ильич. Будет сделано. Но… виза? Выезд за границу… это же…

— Это я беру на себя, — я снял трубку «вертушки». — Соедините меня с Микояном. Анастас Иванович, здравствуй. Мне нужно срочно, в обход всех очередей, оформить выездную визу для одного очень ценного профессора…

Поездка в Америку, из авантюрной идеи превратившаяся в единственно возможный выход, требовала тщательной подготовки. Но теперь, помимо самолетов, в ее повестку добавился новый, не менее важный пункт — медицина. План усложнился, но и стал более весомым. Теперь я летел за океан не только за оружием, но и за лекарствами.

Но прежде чем улететь, нужно было решить еще одну, «домашнюю» проблему. Я не мог оставить Лиду одну. Не сейчас. Она только-только начала приходить в себя после тяжелых родов, дочка требовала круглосуточного внимания, а тут еще эта работа в НИИ Радиолокации, которую я сам же на нее и взвалил.

Вечером, когда мы ужинали, я осторожно завел разговор.

— Лида, мне нужно уехать. Надолго. Месяца на полтора-два. В командировку. В Америку.

Она подняла на меня уставшие глаза, и в них плеснулся знакомый страх.

— Так надолго? Леня, а как же мы? Как я одна? Галочка совсем крошечная, я ничего не успеваю, с ума схожу от усталости. А если она снова заболеет? Родственники далеко, помочь некому… Пожалуйста, не уезжай.

Ее голос дрожал. Оставить ее в таком состоянии было невозможно.

— Я все решу, — сказал я твердо. — Ты не будешь одна.

В тот же вечер я отправился на Центральный телеграф на Тверской. Обычной почте я не доверял — письмо могло идти неделями. Нужно было действовать быстро и надежно. Подойдя к окошку, я взял бланк для телеграфного денежного перевода. В графе «Адрес получателя» рука вывела уже новый, непривычный адрес: Курская область, город Курск. Семья переехала туда еще год назад.

«Мама. Срочно нужна твоя помощь. Жду. Леонид».

В окошко оператору я протянул бланк и несколько крупных денежных купюр — сумму, значительно превышавшую месячную зарплату квалифицированного рабочего.

— Перевод срочный, — сказал я, — и с оплаченным ответом.

Девушка-оператор, взглянув на сумму и подпись, подняла на меня удивленные глаза, но ничего не сказала, лишь принялась быстро щелкать клавишами телеграфного аппарата. Я знал, что мать, получив такие деньги и такую телеграмму, бросит все — хозяйство, огород, — и сядет в первый же поезд, идущий в Москву. Это был самый надежный способ решить проблему.

Но мать — это одно. Нужен был еще человек, который бы взял на себя всю тяжесть быта, дал бы Лиде возможность хоть немного отдыхать и заниматься работой. Нужна была помощница по хозяйству. Домработница и няня.

Решение пришло неожиданно, через несколько дней. Я, как обычно, обедал в столовой ЦК. Место было шумное, суетливое, но кормили тут дешево и хорошо. Я сидел, рассеянно ковыряя в тарелке, когда ко мне подошла молоденькая девушка-официантка, чтобы убрать посуду. Я и раньше мельком замечал ее — невысокая, круглолицая, с большими, ясными, удивительно добрыми глазами.

— Приятного аппетита, Леонид Ильич, — сказала она тихо, с какой-то особенной, деревенской, мягкой интонацией.

Я поднял на нее глаза. Ей было лет семнадцать, не больше.

— Спасибо.

Она замялась на секунду, а потом, покраснев, спросила:

— А… как ваша доченька? Мы все тут так за вас переживали… Маленькие — они ведь такие хрупкие.

Ее участие было таким искренним, таким неподдельным, что я невольно улыбнулся.

— Спасибо. Уже лучше. Растет понемногу.

— Я маленьких очень люблю, — сказала она просто. — У нас в деревне семерых нянчила.

И в этот момент в голове щелкнуло.

— А как вас зовут? — спросил я.

— Валентина. Истомина.

— Вы давно здесь работаете, Валентина?

— Почти год. После училища распределили.

— А как вам Москва? Нравится?

— Большой город, — она вздохнула. — Шумный. По дому скучаю.

Я посмотрел на ее доброе, открытое лицо, на ее сильные, крестьянские руки. Это было именно то, что нужно. Не хитрая, себе на уме горожанка, а простая, надежная девушка из деревни, для которой работа в доме ответственного товарища станет подарком судьбы.

— Валентина, — сказал я, принимая решение. — А вы не хотели бы сменить работу? Мне в дом нужна помощница. Помогать жене с ребенком. С хозяйством. С проживанием, полным обеспечением. Подумайте. Если согласны — завтра же подойдите в мой сектор в ЦК. Я все устрою.

Она замерла, глядя на меня широко раскрытыми, полными изумления и счастья глазами. Она еще не знала, что в этот момент ее судьба, и, отчасти, моя собственная, делали крутой, непредсказуемый поворот.