Леонид. Время выбора

Глава 17

Пока Грачев чесал на моем «Лэнд Крузере» и Индианаполис, коварно надеясь совратить с пути истинного ребят из небольшого, но страшно инновационного «тюнинг-ателье», у меня в Чикаго оставался еще один незакрытый гештальт. Мишень, которую нельзя было доверить ни восторженному Грачеву, ни «амторговским» клеркам. Слишком тонкая материя, очень болезненная сфера.

В моем блокноте, среди списков станков и марок стали, чернела фамилия, которую в Москве цедили сквозь зубы — с нескрываемой ненавистью к «предателю» и то и дело пробивавшейся завистью к его несомненному таланту. И он был нам сейчас чертовски нужен.

Звали этого «нетоварища, отщепенца и негодяя» — Владимир Николаевич Ипатьев.

В прошлом — генерал-лейтенант Императорской армии, отец русской химической промышленности. В настоящем — изгой, лишенный паспорта, и главный алхимик корпорации UOP. Человек, который прямо сейчас, в лабораториях Иллинойса, учил мир варить кровь современной войны — высокооктановый бензин.

Несколько раз я подходил к телефону, брал его… и клал трубку на место. Позвонить? А что сказать? «Здравствуйте, я инженер из ЦК»?

Бред. В ответ он просто бросит трубку. У генерала есть все основания ненавидеть нас. Мы выгнали его, затравили фельетонами в «Правде», грозили трибуналом. С чего бы белому офицеру помогать красным комиссарам?

Чтобы проломить стену отчуждения, требовался таран. Или погоны, равные по весу его бывшим. Ипатьев — человек старой формации, уважающий иерархию. Разговор с мелкой сошкой для него унизителен. Ему нужен равный. Ну, то есть — член ЦК!

Лифт бесшумно вознес меня на двадцать пятый этаж, в «императорские» апартаменты.

Анастас Иванович Микоян, закопавшись в биржевые сводки по зерну, выслушал меня, не отрываясь от колонок цифр. Но стоило прозвучать фамилии «Ипатьев», как карандаш в его руке замер. Нарком задумчиво покрутил ус.

— Помню. Громко дверью хлопнул, когда уезжал. Коба тогда был в ярости.

— Анастас Иванович, без его знаний наши новые моторы — просто дорогой металлолом. Мы купили «железо», но кормить его нечем. Ипатьев — это ключ к высокооктановому топливу. Но насколько он любит коммунистов — сами знаете. Боюсь, как бы мне не завалить все дело!

В маслянистых глазах Микояна вспыхнула смешинка.

— Что, Лёня? Хочешь выставить меня на передовую?

— Именно. Вы — член ЦК. Нарком. Для него, человека старой Империи, это статус, знак уважения. Если пригласим его сюда, в приватной обстановке… Шанс есть.

Микоян кивнул, откладывая бумаги.

— Добро. Зови. Армянский коньяк найдется, лимон нарежем. Посидим, поговорим как русские люди на чужбине.

— Только, Анастас Иванович, тактику сменим, — я понизил голос, склоняясь над столом. — Разыграем классику. Я буду цербером. Давить на факты, на угрозу войны, провоцировать. А вы — миротворцем. Сглаживать углы, сулить гарантии, бить на ностальгию. «Плохой и хороший полицейский».

Микоян рассмеялся, блеснув белыми зубами.

— А ты хитрец, Леонид. Ладно. Побуду добрым следователем. Тащи своего генерала.

Вечером люкс Микояна превратился в уютную ловушку. Свет приглушили, в хрустале играл янтарь коньяка, на блюде желтел лимон и темнел шоколад — натюрморт, призванный разбудить память о потерянной жизни.

Ипатьев прибыл с точностью хронометра. Семьдесят лет не согнули его спину — он держался прямо, как будто проглотил офицерскую шашку. Седой, грузный, с умными и бесконечно усталыми глазами за толстыми линзами. В каждом его движении сквозила настороженность: он явно ждал если не яда в бокале, то ордера на арест.

— Присаживайтесь, Владимир Николаевич, — бархатным голосом произнес Микоян, наполняя пузатые фужеры. — Рады видеть. Родина вас помнит.

Губы старика искривила горькая усмешка.

— Помнит… Лишает гражданства, поливает помоями в газетах, грозит судом. Избирательная у Родины память, дражайший Анастас Иванович!

— Лес рубят — щепки летят, — мягко парировал нарком, пододвигая бокал. — Времена сложные. Но мы здесь не для того, чтобы копаться в золе обид. Мы здесь ради будущего. Ради победы в грядущей войне, Владимир Николаевич. А она неизбежна. И Россия в ней может сгореть дотла, если останется без щита.

Пришло время и мне сказать пару слов.

— Владимир Николаевич, к черту лирику. Я читал ваши статьи. Полимеризация олефинов, каталитический крекинг. Вы научились делать то, что остальным не по зубам — превращать нефтяные отходы в жидкое золото.

Глаза старика за стеклами очков на мгновение ожили. Наука была единственным, что еще могло зажечь в нем огонь.

— Не совсем отходы… — в голосе Ипатьева прорезались лекторские интонации. — Мы берем газы крекинга. На фосфорном катализаторе собираем из коротких молекул длинные цепочки. Получаем «изооктан». Это своего рода «концентрат мощности» — химически чистое вещество, эталон горения. Оно не детонирует в цилиндрах моторов. Добавляя его в обычное топливо, мы получаем бензин с октановым числом сто. Американские военные в восторге — их истребители на нем летают на тридцать миль быстрее и поднимаются выше.

— Вот именно, — жестко сказал я. — А наши в лучшем случае летают на семьдесят восьмом. И когда начнется война, наших мальчишек будут сбивать, как куропаток, просто потому, что у «Мессершмиттов» и «Юнкерсов» моторы будут мощнее. А авиационный двигатель сейчас — это основа основ. Будут сильные моторы — будет превосходство в воздухе, будет победа. Нет — нет. Владимир Николаевич, вы можете ненавидеть большевиков сколько угодно. Но я не верю, что русский офицер Ипатьев хочет видеть немецкие кресты над Петербургом.

Он вздрогнул, как от удара. Патриотическая струна была затронута верно.

— Что вы от меня хотите? — мрачно спросил он, глядя в стол. — Я связан жестким контрактом с UOP. И не могу просто передать вам патенты, — меня засудят и уничтожат.

— Нам не нужны официальные патенты за миллионы долларов, — я доверительно понизил голос. — Нам нужно направление. Принцип. Формула катализатора. Температурные режимы. Остальное наши инженеры додумают сами.

Ипатьев медленно поставил бокал на стол, так и не пригубив. Стекло звякнуло о столешницу в полной тишине. Лицо старого академика окаменело, а в глазах, за толстыми линзами, вспыхнул холодный, злой огонь.

— Направление, говорите? — его голос вдруг стал сухим и жестким, в нем прорезались интонации генерал-лейтенанта Императорской армии. — А я вам скажу направление. Вон. Оставьте меня в покое!

Микоян дернулся, но промолчал.

— Вы просите меня дать вам в руки оружие, — продолжил Ипатьев, и голос его набирал силу. — Но скажите мне, милостивые государи, по какому праву вы им владеете? Кто вы такие? Вы — узурпаторы.

У Микояна побелели костяшки пальцев, сжимавших ножку бокала. Ипатьев же говорил, распаляясь все сильнее и сильнее.

— Вас никто не выбирал! Русский народ не давал вам мандата на правление. Вы разогнали Учредительное собрание штыками пьяных матросов. Вы захватили власть силой, как бандиты с большой дороги, и удерживаете её страхом. Вы превратили великую Империю в концлагерь, где эффективность заменена штурмовщиной, а справедливость — расстрельными списками.

Анастас Иванович попытался что-то вставить, но Ипатьев не дал ему такой возможности.

— Вы уничтожили цвет нации. Выгнали, сгноили в лагерях, расстреляли в подвалах. И теперь вы приходите ко мне, к человеку, у которого вы отняли Родину, и просите помочь вам укрепить этот режим? Чтобы вы могли и дальше давить крестьян танками и травить газом?

Тут я не мог не вмешаться.

— Знаете, не мы это начали. Все началось со «столыпинских галстуков» и казачьих умиротворений деревни. Зато мы с этим покончили. Говорите, нас никто не выбирал? Еще как выбрали! Только выборы проходили не по этой вашей иезуитской «куриальной» системе. Выбрал нас народ, взявший винтовки и отправившийся воевать за советскую власть. Знаете какую численность имена Красная Армия в 1919 году? Три миллиона штыков! У белых — в восемь раз меньше. Вы действительно думаете, все эти три миллиона были «жиды-коммунисты»?

Но бывшего генерала было нелегко сбить с панталыку. Он продолжал гнуть свою линию:

— Вы обманули их, только и всего. Коммунизм — это раковая опухоль. Он несовместим с созиданием. Где вы, там разруха и ложь. Я служу науке и, смею надеяться, России. Но я никогда не буду служить Коминтерну. И не дам вам ни формулы, ни совета. Пусть ваша система рухнет под тяжестью собственной некомпетентности. Это будет высшая справедливость.

— Ха! Еще чего! — жестко усмехнулся я. — Мы просто купим технологию у ваших хозяев. Да, дороже. Придется для этого отнять у русских крестьян еще больше зерна. Но ведь это же в их интересах — обеспечить, чтобы им на головы не падали бомбы. А про «некомпетентность» — чья бы корова мычала! Вы правили сотни лет, и все это время Россия ходила в отстающих. Напомнить, сколько в 13-м году было авто в Петербурге, а сколько — в Нью-Йорке? Мы, прежде всего, пожинаем плоды вашей несостоятельности. Вели бы вы дела по-другому — может, и не пришлось бы делать революцию…

В люксе повисла тяжелая, звенящая пауза. Микоян побледнел — слышать такое в лицо члену ЦК было не просто непривычно — это было неслыханной дерзостью. Но он сдержался. Выдержка у Анастаса Ивановича была железной.

Вместо того чтобы обрушиться на оппонента, он тяжело вздохнул и, взяв бутылку, плеснул в бокал Ипатьева еще коньяка.

— Вы судите излишне резко, Владимир Николаевич, — его голос звучал мягко, с какой-то особой кавказской грустью, которая обезоруживает лучше крика. — Вы солдат, вы видели кровь и имеете право на гнев. Но у ненависти плохие глаза, они видят только прошлое.

Микоян подался вперед, глядя на академика, как на дорогого ему, но заблудшего родственника.

— Вы говорите — пусть система рухнет. Допустим. Но вы, как химик, знаете закон сохранения материи. Если что-то исчезает, на его место приходит другое. Если исчезнет Советский Союз, на его месте не возникнет чудесным образом Российская Империя с балами и юнкерами.

Он сделал паузу, давая словам впитаться.

— Возникнет пустота. Вакуум. И этот вакуум заполнит тот, кто сейчас точит зубы в центре Европы. Вы ведь знаете немцев, Владимир Николаевич. Они давно точат зубы на нас.

Ипатьев молчал, но его взгляд перестал метать молнии, став настороженным.

— А теперь все стало только хуже. Гитлер — это не кайзер Вильгельм, — продолжил Микоян, нажимая на самую болезненную точку. — Это зверь совсем иной, новой породы. И у него в распоряжении лучшая в мире химия. «ИГ Фарбен». Они делают синтетический каучук, они делают бензин из угля. Если мы падем, если Россия останется беззащитной, они придут не власть менять. Плевать им на нашу власть. Они придут за землей, за шахтами, за бакинской нефтью, — той самой, которую вы когда-то исследовали. И за нашими людьми, которых они считают удобрением для своего тевтонского Рейха.

— Почитайте для интереса «Майн Кампф» — добавил я. — Там все очень прозрачно и недвусмысленно. Мы для них — потенциальная колония, не более того.

Микоян поднял бокал, глядя на свет.

— Вы можете ненавидеть большевиков. Но вы русский человек. Неужели вам будет легче от мысли, что ваши открытия послужат не России, пусть и советской, а тысячелетнему Рейху? Неужели вы хотите, чтобы немецкий сапог топтал мостовые вашего родного Петербурга только потому, что у нас не было хорошего топлива?

Ипатьев вздрогнул. Упоминание Петербурга и немцев пробило броню его непримиримости. Он слишком хорошо помнил германскую спесь.

— Немцы… — проворчал он, крутя в руках нетронутый бокал. — Они всегда завидовали нашим просторам.

— Вот именно, — тихо подхватил я, поддерживая тон Микояна. — Вопрос сейчас стоит не «красные» или «белые». Вопрос стоит — славяне или тевтоны. Мы строим щит. Да, грубо, да, с кровью. Но других строителей у России сейчас нет. И если вы откажете, вы накажете не Партию. Вы накажете народ, оставив его голым перед драконом.

Старик опустил плечи. Гнев ушел, осталась только бесконечная усталость человека, который понимает, что история не оставляет ему выбора.

Анастас Иванович мягко коснулся его рукава.

— Мы не просим вас красть документы. Мы просим научного шефства. Консультации. За разумное вознаграждение, разумеется. И гарантии, что ваши ученики в Союзе — тот же Разуваев, Немцов — не пострадают, а возглавят новые институты, построенные по вашим идеям.

Ипатьев долго молчал, вращая бокал и глядя, как свет играет в темной жидкости коньяка. Казалось, он взвешивал на весах совести свою обиду и судьбу страны.

— Фосфорная кислота на кизельгуре, — наконец произнес он. — Твердый катализатор. Это ключ. Жидкая кислота разъедает оборудование, а твердый носитель — кизельгур — решает проблему. Только надо его запечь, запечатать кислоту в гранулах. Температура — двести четыре градуса, давление — пятнадцать атмосфер.

Услышав эти слова, я мысленно выдохнул и перекрестился. Он согласился! Мы получили ключ к «крови войны» — стооктановому бензину — почти даром. За бутылку коньяку.

— Спасибо, Владимир Николаевич, — искренне сказал я. — Еще один вопрос, если позволите. По смежной теме. Нам катастрофически не хватает дешевого ацетона для производства бездымного пороха и аэролаков. Я слышал, есть метод получения его через брожение…

Ипатьев вдруг рассмеялся, впервые за вечер сухим, старческим, но добродушным смехом.

— Голубчик мой! Леонид Ильич! Вы путаете божий дар с яичницей. Ацетон, брожение, бактерии… Это к Хаиму Вейцману. Это биохимия, бактерии Clostridium. Вейцман на этом свое состояние сделал еще в прошлую войну, продавая ацетон англичанам. А я — химик-органик. Я работаю с давлением, температурой и катализом. Нефть и бактерии — вещи разные. За ацетоном вам не ко мне.

Он тяжело поднялся, опираясь на трость.

— Но по бензину… Я подготовлю для вас подробную записку. Передам через верных людей. Только ради Бога, пусть в Москве не напутают с рецептурой носителя. Там важна каждая мелочь.

Когда дверь за ним закрылась, Микоян устало откинулся в кресле и расстегнул воротник рубашки.

— Тяжелый старик. Кремень. Но голова золотая. Считай, Леня, что мы сегодня купили лишнюю сотню лошадиных сил для каждого нашего мотора.

— И почти бесплатно, — добавил я, пряча блокнот во внутренний карман. — Теперь бы еще довезти это знание до дома и не расплескать.

Следующая новость пришла через два дня. В моем номере раздался телефонный звонок. В трубке голос Грачева звенел от плохо скрываемого торжества — он звонил из Индианаполиса.

— Леонид Ильич! Принимайте работу. Сдались буржуи.

— Докладывай условия, — коротко бросил я.

— Как и планировали. «Мармон-Херрингтон» отдает всё: технологию производства раздаточных коробок, передних ведущих мостов, шарниров равных угловых скоростей. Полный комплект чертежей на всю линейку для переоборудования «Фордов», которые по раме один в один наши ГАЗ-АА. Цена — сто двадцать пять тысяч долларов. Вписываемся в ваш лимит.

— Отлично, Виталий! — я сжал трубку. Это были копейки за такую технологию.

— Но это не всё, — продолжил Грачев. — Они сначала двести пятьдесят просили. Уперлись рогом. И тут я вспомнил вашу идею с бартером. В общем… еще на сто тысяч они согласились взять товаром. Пушниной. Я им пообещал партию отборного соболя и чернобурки через «Амторг». У владельца жена меха любит, да и продадут они их с наценкой.

Я довольно улыбнулся. Ай да Грачев! Но и я молодец. Не зря я полгода назад, преодолевая ухмылки «серьезных» товарищей в ЦК, продавливал постановление о расширении сети зверосовхозов. Мне тогда говорили: «Леонид Ильич, нам сталь нужна, а вы с песцами возитесь, как барышня». А я знал из будущего, что «мягкое золото» — это единственная твердая валюта, которой у России всегда было в избытке. И вот теперь эти мои «песцы» купили нам проходимость для будущей военной техники. Пушистый полярный лис вытащит железного коня из грязи.

— Оформляй сделку, Виталий Андреевич. Визу я дам немедленно. И возвращайся. Мы едем на восток… вернее, планы меняются. Жду тебя.

Чикагские сумерки сгущали копоть над Мичиган-авеню, когда к парадному подъезду «Стивенса» вынырнул наш «Лэнд Крузер». Темно-вишневый лак, еще утром сиявший имперским блеском, теперь был покрыт серой дорожной пудрой Индианы. Машина выглядела как породистый скакун после кавалерийской рубки — уставшая, запыленная, но непобежденная.

Дверь водителя отворилась с тяжелым, солидным чмоканьем. Виталий Андреевич выбирался из-за руля медленно, с хрустом разминая затекшую поясницу. Лицо серое от усталости, под глазами залегли тени, но взгляд горел хищным, злым азартом человека, который только что загнал зверя.

— Готово, — он небрежно хлопнул ладонью по пухлому кожаному портфелю, лежащему на пассажирском сиденье. — Чертежи мостов, спецификации карданов, патенты на шарниры. Хоть завтра запускай конвейер.

— Отличная охота, Виталий.

Я кивнул на капот, от которого исходил жар остывающего восьмицилиндрового монстра. Металл тихо потрескивал.

— Как аппарат? Не подвел?

Грачев провел ладонью по нагретому крылу, словно успокаивая зверя.

— Машина — песня. Плывет, а не едет. Но жрет — мое почтение! — он сокрушенно покачал головой. — Аппетит у этого красавца, доложу я вам, как у полковой лошади. Пока до Индианаполиса и обратно мотался, три раза к колонке прикладывался. Двадцать литров на сотню вылетает в трубу, не меньше. И это — по гладкому бетону, без груза.

Да, неприятная цифра! Два ведра бензина на сто километров пустой езды… Американские моторы, увы, никогда не отличались экономичностью. А ведь грузовые Студебеккеры будут лопать еще больше! Так у нас бензина ни на что не хватит, даже с расчудесными изооктанами Ипатьева. Дизель нужен для таких перевозок! Тогда топливный баланс страны будет, хм, сбалансированным.

— Вот смотри. Виталий Андреичь — двадцать на сотню. А теперь масштабируй. Представь, сколько будет жрать та десятитонная махина, которую мы заказали Студебеккеру? Или танк, когда полезет через осеннюю распутицу?

Картинка перед глазами встала жуткая: колонны техники, вставшие посреди степи с сухими баками. Помню-помню, как в начале СВО вставали без топлива целые батальоны прожорливых Т-80.

— В общем, Виталий, дело такое: если мы оставим армию на бензине, нам придется к каждому танковому батальону прицеплять железнодорожный состав с цистернами. И гореть они будут от первой же шальной искры, как факелы.

Лицо Грачева потемнело. Эйфория от победы над «Мармоном» схлынула, уступив место инженерной озабоченности.

— Понимаю, к чему клонишь. Дизель.

— Именно. Ноги мы добыли. Но ног без сердца не бывает. Нам нужен мощный, тяговитый дизель. И вот здесь у нас — зияющая дыра.

Я обошел машину, пнул колесо, проверяя давление.

— Слушай, еще в Москве я наводил справки. Мы ведь еще в тридцать первом отвалили валюту швейцарцам, фирме «Зауэр». Купили лицензию на линейку отличных дизелей. Собирались в Ярославле клепать. Три года прошло! Где моторы? Нет моторов. В чем причина? Вредительство? Саботаж?

Грачев скривился, будто у него разом заболели все зубы.

— Да какое там вредительство… Техническое бессилие, Леонид Ильич. Лицензия есть, чугун льем, коленвалы точим. Собираем — не работает. Дымит, троит, не тянет. Мертвый груз.

— Почему?

— Топливная аппаратура, — он рубанул ребром ладони по воздуху. — Буквально проклятье какое-то с ними. Очень трудно нормально сделать плунжерные пары. Там микронные допуски, прецизионная шлифовка, буквально в зеркало! А у нас в Ярославле станки еще царские, культура производства тоже — кувалда да напильник. Пытаемся копировать немецкие «Боши», а выходит черти что. Топливо травят, давление не держат, иглы в распылителях закоксовываются. Пока не научимся делать эту ювелирную механику — дизеля не будет.

Вывод напрашивался сам собой. Жестокий и безальтернативный.

— В общем, без покупки технологии топливной аппаратуры нам — никуда. Значит, надо ехать в Массачусетс, к «Америкен Бош». Но это крюк в тысячу миль на восток, время уходит, да и немцы могут встать в позу… Головная-то контора у них в Берлине!

Я замолчал, глядя поверх крыши автомобиля. Там, на юге, небо было расцвечено заревом заводских огней. Грачев проследил за моим взглядом.

— А зачем нам Массачусетс? — Виталий показал в окно, где на горизонте дымили гигантские трубы. — Мы же в Чикаго. А вон там, в южной промзоне, сидит гигант — «Интернейшенел Харвестер». Они в прошлом году запустили серию своих дизелей. И, по слухам, проблему насосов они решили блестяще. У них новейшее оборудование. Зачем ехать к тем, кто делает только насосы, если под боком те, кто делает всё?

Идея мне очень понравилась. Пилить на восточное побережье было сейчас совсем не с руки.

— Прав, чертяка! Отставить Бостон. Едем к «Харвестеру». Заполучим их технологии здесь и сейчас.

Завод «Трактор Воркс» корпорации «Интернейшенел Харвестер» оказался натуральным городом в городе. Нас, после звонка из «Амторга», пустили в святая святых — цех точной механики. Это был храм чистоты посреди заводского ада. Кондиционированный воздух, рабочие в белых халатах склонялись над станками, которые работали почти бесшумно.

— Экс-Селло, — прошептал Грачев, как завороженный глядя на ряд прецизионных расточных станков. — А вон, смотрите, «Цинциннати» для бесцентрового шлифования… Они тут плунжеры в зеркало выводят.

Переговоры с руководством технического департамента «Харвестера» были жесткими. Американцы, суровые практики, прекрасно понимали, что мы хотим купить не их тракторы, а их «ноу-хау». Но Великая депрессия была моим лучшим союзником. Заказы падали, и живые деньги «русских коммунистов» пахли так же приятно, как и любые другие.

К концу дня мы сформировали пакет. Он был огромен и стоил целое состояние. Мы закупали не готовые насосы, а «средства производства»:

— Полную технологическую карту на производство их новой плунжерной пары.

— Лицензию на метод химико-термической обработки игл распылителей.

— И главное — партию того самого прецизионного оборудования: расточных головок, притирочных станков и контрольно-измерительной аппаратуры, которой в СССР не было в принципе.

Общая сумма контракта, с учетом обучения наших специалистов, приближалась к тремстам тысячам долларов. Переговоры о «бартере» ни к чему не привели. Та же история что и со Студебеккером: «мы не меховое ателье, мы не мукомольный завод». Всем нужны доллары!

Когда я увидел итоговую цифру, меня прошиб холодный пот. Протащить такую сумму одной строкой через Кагановича после давнишнего скандала со Студебеккер было абсолютно невозможно. Он, в своем нынешнем мстительном настроении, вцепился бы в этот контракт как бульдог. Зарубил бы сделку просто из принципа, чтобы показать «этому выскочке Брежневу», кто здесь зам Микояна и кто держит кассу.

Нужно было действовать хитрее.

Вечером в номере отеля я сел за стол. Рядом сели Грачев, Устинов и пара толковых экономистов из «Амторга». Мы заказали крепкого кофе и начали операцию, которую я про себя назвал «разделка туши».

— Так, товарищи, — говорил я, чиркая карандашом по черновику контракта. — У нас есть слон ценой в триста тысяч. Целиком он в дверь к Кагановичу не пролезет. Значит, будем резать на котлеты.

Раскрыв первую папку, прокомментировал ее содержимое:

— Так, лицензию на техпроцесс оформляем как «консультационные услуги». Сумма — тридцать пять тысяч долларов. Это мелочь, подпишет не глядя.

— Далее, — я отчеркнул следующий пункт. — Оборудование. Нельзя подавать его единым списком «цех топливной аппаратуры». Разбиваем на лоты.

— Два расточных станка Ex-Cell-O, — предложил Грачев, поняв мою мысль. — Запишем как оборудование для ремонта подшипников.

— Отлично. Цена — пятьдесят тысяч. Контракт номер два.

— Хонинговальные станки и притиры, — продолжил я. — Оформим как «станки для производства гильз цилиндров авиамоторов». Авиация у нас в почете, а сумма — всего шестьдесят тысяч. Контракт номер три…

Мы сидели за полночь. К утру на столе лежала не одна толстая папка, а шесть тонких. Шесть разных, и вроде бы не связанных между собой контрактов на суммы от сорока до семидесяти тысяч долларов каждый. Для разных наркоматов, под разными предлогами. Общая сумма осталась прежней, но теперь она была раздроблена и надежно замаскирована в потоке текучки.

На следующее утро, вернувшись в Нью-Йорк, я поочередно, с интервалом в час-полтора, заходил в люкс к Кагановичу.

В десять утра:

— Михаил Моисеевич, тут срочная мелочевка для ремонтных мастерских «Сельхозтехники», станки на замену. Полтинник всего. Виза нужна.

Каганович, завтракавший яичницей, лениво махнул рукой и черкнул подпись, даже не читая спецификацию.

— Да хрен с ним, пусть берут. Ремонт — дело нужное.

В полдень, в коридоре:

— А, Михаил Моисеевич! «Авиапром» просит докупить пару станков для моторных гильз. Сумма пустяковая, в бюджет вписываемся.

— Давай сюда, — буркнул он, подписывая на ходу.

Вечером:

— Михаил Михайлович…

— Да отстань ты! Говорю — до ста тыщь решай сам!

— Нет уж, вы позвольте…

В общем, к вечеру все шесть контрактов были завизированы. Замнаркома, упиваясь своей властью «казнить и миловать», так и не понял, что собственноручно, по кусочкам, одобрил создание в СССР целой отрасли высокоточного дизелестроения. И даже не поморщился.

— Ну вот и всё, Виталий Андреевич, — сказал я вечером Грачеву, складывая папки в гостиничный сейф. — Вот так у нас дела делаются. Слона надо есть частями!