Леонид. Время выбора

Глава 2

Семнадцатый съезд оказался крайне бурным. Попытки «прокатить» Сталина произвели на всех заметное впечатление. Судя по всему, Сталину эти события дались нелегко: прежде всего, это выразилось в показной демократизации партийной жизни. Был ликвидирован институт Генерального Секретаря: теперь Сталин был просто одним из Секретарей ЦК, наравне с А. А. Ждановым, Л. М. Кагановичем и С. М. Кировым. Забавно, но на фактическом положении дел это никак не сказалось. Зато теперь в адрес Сталина все чаще стал употребляться титул «вождь» — тем самым подчеркивались его авторитет и неформальное лидерство. Политбюро переименовали в «Президиум ЦК».

В то же время ликвидировали Центральную Контрольную Комиссию. Теперь жаловаться можно было только на партийных функционеров низшего звена. Съезд постановил провести чистку в рядах партии и советско-хозяйственных организациях от «ненадёжных и переродившихся людей», а также сократить штаты. На полгода прекратился прием в партию: возобновление приёма было запланировано после окончания чистки, со второй половины 1934 года. И — вишенка на торте — реорганизация низовых звеньев партии. В общем, началась перетряска системы, которая ожидаемо должна была закончиться 37-м годом…

Десятое февраля 1934 года стало одним из самых важных дней в моей новой жизни. В гулком, переполненном зале делегаты XVII съезда утвердили новый состав Центрального Комитета. Когда с трибуны среди прочих прозвучала и моя фамилия, в душе взорвалась странная смесь ледяного ужаса и обжигающего триумфа. Я вошел в высшую касту. Впереди были либо головокружительная власть, либо безымянная могила где-нибудь на Бутовском полигоне. Третьего не дано.

Весь следующий день телефон в моем кабинете разрывался от звонков. Помощники, директора заводов, конструкторы, секретари обкомов — все спешили поздравить с «высоким назначением, доверием партии и товарища Сталина». Я принимал поздравления сдержанно, благодаря за поддержку, но внутри все кипело. Радость смешивалась с осознанием, что в новой номенклатуре надо бы «прописаться». Пригласить всех, отпразновать — настоящему, с размахом, как это было принято в моей прошлой жизни. Поднять бокалы, произнести тосты, принять подарки — вот это вот все…. Но как это принято, я не очень себе представлял. Куда приглашать? Чего заказывать? Да и денег у меня не сказать чтобы был вагон — официальная должность завсектором Орграспредотдела к числу «хлебных» не относилась.

Первым делом я позвонил незаменимому Анастасу Микояну, и без обиняков спросил:

— Анастас Иванович, спасибо за поддержку на съезде. Хочу собрать завтра вечером небольшой банкет для своих. Человек на десять-двенадцать. В «Метрополе». Ты как, сможешь?

В трубке на мгновение повисла напряженная тишина.

— Леня, дорогой, — голос Микояна был вкрадчивым, почти отеческим. — Ты меня, конечно, извини, но я тебе как старший товарищ скажу. Ты сейчас глупость хочешь сделать. Боо-льшую глупость!

— Не понял, — растерялся я.

— Ну вот смотри, — продолжал он, — ты теперь не просто завсектором. Ты — кандидат в члены ЦК. На тебя смотрят все. Моральный облик должен быть на высоте. Устраивать банкет, «обмывать» должность — это по-купечески, не по-большевистски. Это называется «барство» и морально-бытовое разложение. Завтра же на стол Хозяину ляжет десять доносов, что товарищ Брежнев, не успев толком обрести высокое доверие, уже устраивает попойки в ресторанах. Тебе это надо?

Я молчал, чувствуя, как краска заливает щеки. Все-таки я — идиот, совершенно не понимающий неписаных правил этого мира. Наш буржуазный 21 век так и лезет из меня…

— Как же тогда… отмечать? — глухо спросил я.

— Никак, — рассмеялся Микоян. — Никто такое не отмечает. Просто — работают. Причем — с удвоенной энергией, чтобы доказать, что не зря тебе это доверие оказали. А если уж совсем невтерпеж — соберись дома, с родственником, с женой. Или с самыми близкими друзьями коньяка выпейте. Коньяк, если что, я тебе пришлю. Тут у нас на Ереванском заовде мастер есть, Маркер Седракян — отменные вещи делает! А про рестораны, Леня, забудь. По крайней мере, на ближайший год!

Я повесил трубку в состоянии некоторого раздражения. В очередной раз жизнь ткнула меня носом в тот простой факт, что «тут вам — не там», и в этом мире надо быть крайне осторожным. Пришлось обзванивать тех, кого уже успел пригласить, и, смущенно бормоча что-то про «неотложные дела», отменять банкет. Празднование ограничилось тем, что вечером в мой кабинет зашел Мельников. Он молча достал из портфеля плоскую фляжку, разлил коньяк по двум стаканам для чая.

— Ну что, Леонид… за доверие партии.

И выпили, не чокаясь. На этом все празднования были окончены.

Но изменения своего статуса я почуствовал, можно сказать, мгновенно. На следующий день, около трех часов, в кабинете зазвонила «вертушка». Это был Поскребышев.

— Леонид Ильич, с вами будет говорить Иосиф Виссарионович!

Затем, после секундной паузы, в трубке раздался знакомый глуховатый голос.

— Таварищ Брэжнев? Сталин.

— Слушаю, товарищ Генеральный Секретарь!

— Паздравляю вас с избранием. Партия оказала вам большое доверие.

— Служу трудовому народу, товарищ Сталин!

— Харашо. Слушайте. Кто сегодня не обедал, тот приезжает ко мне обедать. Жду.

В трубке раздались короткие гудки. Я опустил ее на рычаг в полной растерянности. Три часа дня. Какой обед? Уже скоро ужин. И что это значит? Вызов «на ковер»? Или неформальное приглашение? Как бы мне опять не налажать…

В полной растерянности, не зная, что и думать, я сделал единственно правильный в такой ситуации шаг — позвонил Маленкову. Он, как никто другой, знал все нюансы кремлевского протокола и подводные течения аппаратной жизни.

— Георгий Максимилианович, здравствуй. У меня тут… странное приглашение. Только что звонил Хозяин, поздравил и сказал: «Кто не обедал, приезжай ко мне обедать». Сейчас четвертый час. Что это значит?

Маленков в трубке задорно, как-то по-бабьи, хихикнул.

— Поздравляю, Леонид. Это значит, что ты принят в «ближний круг».

— Не понимаю.

— Это такой эвфемизм у него, — терпеливо пояснил Маленков. — «Обед» — это не прям «обед». Это вечерние посиделки у него на квартире в Кремле или на Ближней даче. Начинаются обычно часов в девять-одиннадцать вечера, а заканчиваются глубоко за полночь, а то и под утро. Так что не торопись. Поработай спокойно. А часам к семи вечера подходи в его приемную. Он обычно в это время выходит из своего кабинета, забирает тех, кого позвал, и ведет к себе.

— Спасибо, Георгий, — вздохнул я с облегчением. — Выручил.

Ровно в семь я был в кремлевской приемной. Вскоре тяжелая дверь кабинета отворилась, и на пороге появился Сталин. Он выглядел уставшим, но находился в неожиданно благодушном настроении.

— А, вот и вы, таварищ Брэжнев. Пайдемте.

Мы шли по длинным, гулким, пустынным коридорам кремлевского дворца. Сталин, не говоря ни слова, повел меня не к выходу из Сенатского дворца, а вглубь, по другим, более узким и тихим коридорам. Охрана, завидев нас, бесшумно растворялась в нишах. Поскольку мы не вышли к машине, я понял, что Сталин живет сейчас не на даче, а в совей кремлевской квартире. Она находилась здесь же, в Кремле, в одном из старых кавалерских корпусов. Мы прошли через небольшой, заснеженный внутренний дворик, вошли в обычный, казалось бы, подъезд с единственным охранником у входа, и поднялись на второй этаж. Весь путь занял не более пяти минут. Этот переход из мира огромных, гулких кабинетов и залов в обыденность жилого дома, с его приглушенными звуками и запахами, был разительным. Здесь заканчивалась официальная власть и начиналась его личная, почти домашняя территория, куда были допущены лишь единицы.

— Вы пока, я слышал, почти «холостой», — неожиданно сказал он, искоса взглянув на меня. — Ваша жена все еще в больнице? Значит, дома вас никто не ждет. Можно и с таварищами посидеть, поговорить о том о сем.

Квартира Сталина не поражала роскошью. Просторная передняя, длинный коридор, несколько комнат с простой, но добротной мебелью. Забавно, но раньше это была квартира Бухарина: когда жена Сталина, Надежда Аллилуева, покончила с собой, они с Николаем Ивановичем обменялись квартирами — прежняя вызывала у Сталина плохие воспоминания.

В столовой, куда мы вошли, уже был накрыт длинный стол. На нем, в строгом порядке, стояли тарелки с холодной закуской — нарезанная рыба, мясо, соленья, грузинские сыры, зелень. Бутылки с водкой, коньяком и грузинскими винами.

Постепенно собрались и другие приглашенные — Молотов, Ворошилов, Микоян. Соратники шутили, подначивали друг друга, рассаживаясь за столом. Сталин вошел через другую дверь, когда все уже были в сборе. Он кивнул и сел во главе стола. В этот момент простая русская женщина в белом переднике, Валентина, которую все звали просто Валечкой, внесла две большие дымящиеся супницы — щи из свежей капусты и острый, густой харчо. Кроме нее, за весь вечер в столовой больше никто не появлялся. Каждый наливал себе сам, сам брал закуску. Обстановка была подчеркнуто неформальной: все шутили и болтали о совершенно неожиданных вещах.

Сталин налил себе в рюмку немного водки, выпил и, взяв бутылку «Хванчкары», начал понемногу, маленькими глотками, пить вино, иногда разбавляя его водой из графина. Он ел мало. Мало ели и остальные. Разговор был неторопливым. Сталин вспоминал о ссылке, о Туруханском крае, рассказывал какие-то байки из тюремной жизни. Я в основном молчал, понимая, что мое дело — слушать и запоминать. Это был не просто ужин. Это был ритуал, сложный спектакль, где у каждого была своя, строго определенная роль, и любая ошибка, любое неосторожное слово могло стать последним.

После общих разговоров, когда первая скованность немного спала, Сталин неожиданно повернулся ко мне.

— Ну что, таварищ Брэжнев. Вы пабедили на съезде, — в его голосе слышалась легкая ирония. — Доказали всем, что в тэхнике разбираетесь лучше военных. Но слова — это одно. А дела — другое. Я вам дал год на истребитель. Время идет. Как на сегодняшний день обстоят дела?

Сердце ухнуло, в голове лихорадочно закрутились мысли. Последние три недели, полностью поглощенные предсъездовской лихорадкой — бесконечными встречами с делегациями, подготовкой секции по промышленности, правкой той злополучной статьи для «Правды», — я почти не занимался истребителем. Контроль был ослаблен, вся текущая работа была переложена на плечи Яковлева и руководителей «департаментов». Последнее, что я от них слышал перед самым началом съезда, был короткий, полный сдержанного триумфа доклад Яковлева: полноразмерный деревянный макет будущего истребителя полностью готов. Он стоял в ангаре, идеальный в своих стремительных, хищных обводах, и ждал главного — всесторонних испытаний в аэродинамической трубе.

И именно здесь и была зарыта главная проблема, которую предсъездовская суета отодвинула на второй план. Продувать его было толком негде. Старые, деревянные трубы ЦАГИ были абсолютно бессильны. Они не могли дать нужной скорости потока, и любые их результаты были бы, по сути, гаданием на кофейной гуще. А строительство новой, большой трубы, решение по которой я с таким трудом «пробил» у Хозяина, еще даже не вышло из стадии эскизного проектирования. Более того — не было особой надежды, что с ее постройкой удастся уложиться в отведенные два года: в известной мне истории комплекс зданий ЦАГИ в Жуковском ввели в строй только в 1940 году. В общем, я оказался в классической ловушке: самолет есть, а инструмента для его проверки — нет. И нужно было сейчас, немедленно, что-то отвечать.

— Дела обстоят непросто, но продвижение есть, товарищ Сталин, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал уверенно. — Концепция самолета определена, конструкторская группа во главе с товарищем Яковлевым работает круглосуточно. Но мы уперлись в фундаментальную проблему…

И рассказал ему о проблеме с аэродинамическими трубами, о том, что без нового, современного инструмента мы строим самолет вслепую.

— Мы уже приняли решение строить новую, большую трубу, — продолжал я. — Но ее проектирование и строительство займет минимум два года, и это при самом благоприятном раскладе. А самолет нужен через год.

Сталин помрачнел. Он не любил, когда ему говорили о проблемах, на которые не было немедленного, простого ответа.

— И что вы предлагаете? Ждать два года?

Что я предлагаю…. Черт, да пока ничего. Некогда даже подумать было над этой проблемой. Но надо же что-то ответить…

И тут в голове блеснула прекрасная (как мне показалось) мысль.

— Нет, товарищ Сталин, ждать мы не можем. Конструктор Яковлев уже закончил работу над полноразмерным деревянным макетом нового истребителя. Он готов. И я прошу вашего разрешения провести продувку этого макета, используя нестандартный, но единственно возможный на сегодня метод.

— Какой еще метод? — он с недоверием прищурился.

— Использовать в качестве источника воздушного потока тяжелый бомбардировщик ТБ-3. Мы можем выкатить его на аэродром, поставить на тормоза, установить перед ним на специальной платформе наш макет, увешанный датчиками, и запустить его моторы на полную мощность. Поток воздуха от четырех винтов создаст условия, близкие к полету на скорости до двухсот пятидесяти-трехсот километров в час.

Молотов и Ворошилов, слушавшие наш разговор, удивленно переглянулись. Идея была… прямо скажем, так себе -диковатой и партизанской.

— Конечно, товарищ Сталин, — поспешил добавить я, — это не даст нам полной картины. Скорость потока будет недостаточной. Но это позволит нам снять самые базовые характеристики, проверить общую устойчивость, увидеть, как воздушный поток обтекает крыло и фюзеляж, выявить самые грубые просчеты. Это лучше, чем ничего. Это даст конструкторам хоть какие-то данные для работы, пока строится настоящая, большая труба.

Сталин долго молчал, вертя в пальцах свою трубку. Затем он посмотрел на Ворошилова.

— Клим, дай ему самалет. Пусть прадувает.

Через несколько дней на заснеженном, продуваемом всеми ветрами летно-техническом поле аэродрома в Монино, главной базы тяжелой бомбардировочной авиации, развернулось невиданное действо. Громадный, неуклюжий четырехмоторный ТБ-3, похожий на доисторического ящера, стоял на специальных колодках, намертво принайтованный к бетонным плитам аэродрома. А в нескольких десятках метров перед ним, на ажурной металлической ферме, был установлен изящный, хищный силуэт полноразмерного деревянного макета нашего будущего истребителя.

Вокруг суетились инженеры в промерзших валенках и полушубках. Яковлев, с красным от мороза лицом, лично проверял крепление датчиков и тонких, шелковых ленточек, наклеенных по всей поверхности макета. Я стоял чуть поодаль, кутаясь в воротник шинели, и чувствовал себя режиссером какого-то абсурдистского театра.

— От винтов! — раздалась команда.

Один за другим, с оглушительным, раздирающим уши ревом, ожили четыре мотора бомбардировщика. Снежный вихрь, поднятый воздушным потоком, ударил в лицо, заставив зажмуриться. Снег летел сплошной стеной, напрочь скрывая макет.

— Давай, понемногу! — крикнул я, махая рукой.

Рев моторов усилился, превращаясь в сплошной, вибрирующий гул, от которого, казалось, дрожала земля. Снежная пелена стала настолько плотной, что в ней едва угадывался темный силуэт самолета. Инженеры, стоявшие у лебедок, пытались запустить дымовые шашки, чтобы визуализировать потоки, но дым мгновенно рассеивался в этом рукотворном буране.

— Максимальный! — проревел Яковлев.

Моторы взвыли на полную мощность. Поток воздуха достиг, по расчетам, двухсот пятидесяти, может, двухсот восьмидесяти километров в час. Макет на своей ферме задрожал, затрясся. Шелковые ленточки на его поверхности превратились в одну сплошную, трепещущую серую массу. Приборы, подключенные к датчикам, лихорадочно задергались.

Мы «продували» его почти час, меняя угол атаки, поворачивая макет. Инженеры, рискуя быть сдутыми, подбегали, чтобы что-то поправить, и тут же отскакивали назад. Когда моторы наконец смолкли, и снежная буря улеглась, наступила оглушительная тишина.

Вечером, в тепле штабного барака, мы разбирали полученные данные. Яковлев, черный от копоти и усталости, но с горящими глазами, раскладывал на столе осциллограммы.

— Кое-что мы все-таки получили, Леонид Ильич, —возбужденно говорил он. — Общая картина обтекания ясна. Есть проблемы с зализом крыла, вот здесь, видите, срыв потока начинается раньше, чем мы думали. И с фонарем надо поработать, он дает сильные завихрения.

Он был оптимистом. Но я, глядя на эти рваные, нечеткие кривые на бумаге, понимал, что все это — лишь жалкие крохи. Мы работали вслепую. Мы пытались угадать поведение самолета на скорости в шестьсот километров в час, обдувая его потоком в двести пятьдесят. Это было все равно что пытаться предсказать поведение океанского лайнера, тестируя его модель в дачном пруду.

Эксперимент доказал лишь одно: без настоящей, большой аэродинамической трубы наш истребитель был обречен. Мы не могли рисковать, строя его на основе этих гаданий на кофейной гуще. А трубы не было. И не предвиделось в ближайшие годы. Тупик. Полный и окончательный.

В ту ночь я почти не спал. Мысль о том, что весь проект, в который было вложено столько сил, за который я отвечал головой, зашел в непробиваемый технологический тупик, была невыносимой. Я снова и снова прокручивал в голове варианты, и каждый из них был хуже предыдущего. Ждать, пока построят нашу трубу, было равносильно самоубийству. Строить самолет вслепую, на основе данных «продувки» за бомбардировщиком, — авантюра, которая почти наверняка закончится катастрофой первого же прототипа и моим собственным расстрелом.

И тут, в предрассветной серой мути, когда мозг уже был полностью выжжен бесплодными поисками, в сознании вспыхнула одна, совершенно дикая, безумная, почти немыслимая идея. А что, если?..

Если у нас нет нужного инструмента, значит, нужно использовать чужой.

Идея была настолько дерзкой, что от нее перехватило дыхание. Провести секретные испытания модели нашего новейшего, сверхсекретного истребителя за границей. В аэродинамической трубе потенциального противника. В Америке.

Это было абсолютное безумие. Это шло вразрез со всеми мыслимыми правилами секретности и конспирации. Но чем больше я думал об этом, тем яснее понимал, что другого выхода у меня просто нет. Это был единственный, последний, отчаянный шанс.

Риски были колоссальными. Утечка информации. Провал операции. Обвинение в шпионаже и измене родине. Но и ставка была не меньше. Успех давал нам не просто цифры. Он давал нам самолет, давал превосходство в воздухе, давал шанс выстоять в будущей войне.

Нужен был безупречный план. Действовать через официальные каналы, через «Большой Амторг», было невозможно. Это немедленно вызвало бы подозрения и у американской контрразведки, и, что еще опаснее, у наших собственных «органов». Ягода с удовольствием вцепился бы в такой подарок.

Нет. Действовать нужно было иначе. Через подставную, частную фирму. Легенда должна была быть железобетонной. Некая небольшая европейская компания, скажем, швейцарская или шведская, разрабатывает новый «спортивный» или «почтовый» самолет. И для проверки его аэродинамики она на коммерческой основе арендует трубу у одного из американских частных авиационных заводов или университетов, где к таким заказам привыкли и не задают лишних вопросов.

План был дерзким, но он мог сработать. Оставалось главное — найти такую фирму, таких людей. И здесь у меня был только один инструмент, способный решить задачу такого уровня.

Утром, едва приехав на работу, я вызвал к себе Судоплатова.

— Павел Анатольевич, — я смотрел ему прямо в глаза, — есть задача особой важности. Исключительной секретности и исключительной срочности.

Я изложил ему суть. Без эмоций, как постановку технической проблемы.

— Мне нужно найти в Соединенных Штатах частную авиастроительную или инжиниринговую фирму, которая обладает современной аэродинамической трубой, способной работать на больших, околозвуковых скоростях. И которая за очень большие деньги, не задавая лишних вопросов, согласится провести серию продувок модели «скоростного почтового самолета» по нашим чертежам.

Судоплатов слушал с каменным лицом, ничем не выдавай чувств, но я видел, как в его глазах загорелся азартный, хищный огонек. Чувствовалось: этакая задачка как раз была по нему.

— Легенда прикрытия, каналы связи, вывоз модели и наших инженеров под видом сотрудников подставной фирмы — все это на вас, — продолжал я. — Любые ресурсы — в вашем распоряжении. Срок — минимальный. Действуйте!