Леонид. Время выбора

Глава 11

Итак, наше пребывание в Англии не принесло большого успеха. Вся надежда была на Америку. К счастью, глава делегации — Микоян — судя по всему, вполне разделял мои настроения, так что уже на следующий день мы паковали чемоданы. Посольские машины доставили нас на вокзал Ватерлоо. Специальный экспресс, который здесь называли «лодочным поездом», был подан прямо к отдельному перрону. Вагоны, выкрашенные в темно-зеленый цвет «Южной Железной Дороги», разительно отличались от наших, привычных мне вагонов. У английского купе была своя собственная тяжелая дверь, выходившая прямо на платформу, а внутри — мягкие плюшевые кресла стояли так близко, что колени почти касались коленей визави. Яковлев тут же занял для нас одно из купе. Я предполагал, что мы поедем «своей компанией», но неожиданно к нам заглянул Анастас Микоян. Хитро улыбнувшись мне, он произнес:

— Леонид, разрешишь ехать с вами? А то меня некоторые товарищи сильно утомили…

— Конечно. О чем речь! — покосившись на меня, произнес Артем, и Анастас тут же расположился напротив меня, раскладывая на коленях неизменные нарды.

— Ну что, молодежь,как вам наша старушка Европа?

— Неплохо живут! — угрюмо буркнул Грачев, чувствовавший себя в компании партийных лидеров не в совей тарелке. Микоян, однако, ничуть не смутился.

— Рассказывай, Брежнев! — он указал мне на кресло напротив. — По твоей линии визит был продуктивным?

— Частично, Анастас Иванович, — ответил я, понимая, что пришло время для первого серьезного отчета. — Мы получили несколько прорывных вещей: наработки из области микробиологии, кое-какую информацию по технологии закалки токами высокой частоты. Но в главном — в технологиях массового производства — Англия оказалась мануфактурой. Слишком много ручной работы. Да и скрывают от нас многое. Вся надежда теперь на Америку!

— Да, у меня — тоже! Микоян зябко поежился. — Никаких результатов, по сути, не достигнуто. Одна болтовня и «дружеские визиты». Нас пригласили в замок брата министра иностранных дел Англии. Мне бы и ни к чему эти поездки в Шотландию, — что там делать, только время терять — но неудобно было отказаться. Замок находился недалеко от озера, где в течение многих лет ученые пытаются обнаружить, сфотографировать и даже изловить чудовище, которое, как говорят, иногда видят туристы и местные жители (существо якобы время от времени охотится за форелью, которая, спасаясь, поднимается к самой поверхности). Гости из Советского Союза, а также оба министра авиационной промышленности — советский и английский — решили на рассвете перед поездкой на базу военно-воздушных сил заехать к озеру в надежде увидеть чудовище. Я им говорю: откуда тут чудовище? Вон, в озере Севан форель и крупнее встречается, а чудовищ там что-то не водится. Ну и что? Все поулыбались, а дела так и нет! А на следующее утро, войдя в одну из соседних комнат, я, представляешь, увидел там закрепленного за нами английского офицера, пишущего что-то на бумаге. Сразу понятно, что не Ромэо и Джульеру он переписывал. Ну, я его и спросил: «Вы все о нас записали?» А он, растерявшись, видимо, своими рыжими ресницами захлопал и огорченно мне ответил: «Писать-то нечего». А я ему: «Если бы не таскали нашу делегацию по всяким замкам, а дали спокойно работать, — может, и было бы что вам записать!» Вот такая у нас с Англией дружба!

Поезд тронулся плавно, почти незаметно. Промышленные окраины Лондона с их бесконечными рядами одинаковых кирпичных домиков сменились тем, что принято называть «старой доброй Англией». Я смотрел в окно и не мог отделаться от ощущения, что смотрю на искусно нарисованную картинку, слишком нарядную, чтобы быть реальной. Вся страна за окном, казалось, была аккуратно поделена на маленькие ярко-зеленые квадратики полей, разделенные, как по линейке, темными, плотными живыми изгородями. На этих «лоскутках», словно россыпи разноцветных ватных комочков, паслись бесчисленные стада овец. Пейзаж был миниатюрным, почти игрушечным, без наших бескрайних просторов, без дремучих лесов — только аккуратные рощицы и шпили деревенских церквей на холмах. Тут чувствовалось, как сильно населена эта страна: из окна вагона постоянно были видны следы цивилизации — или дом, или сарай, или стадо овец. Никакого сравнения с нашими просторами, где можно полчаса ехать через леса и перелески и не заметить ни одной живой души.

Через два часа этой пасторали поезд вкатился прямо в огромное, гулкое здание морского вокзала Саутгемптона. Здесь нас ждала не просто пересадка, а погружение в другой, почти ирреальный мир. Специальный экспресс с табличкой «White Star Line» вкатился прямо в огромное, гулкое здание морского вокзала. Мы вышли на закрытый перрон, поднялись по движущейся лестнице — эскалатору, прошли по бесконечным залам ожидания, отделанным темным деревом, и, наконец, по длинному, полностью закрытому со всех сторон трапу-рукаву шагнули в вестибюль. Это было уже внутреннее помещение корабля «Олимпик». Каков был его истинный, исполинский размер и внешний вид, осталось для нас загадкой, потому что самого парохода снаружи мы так и не увидели. Все это очень напомнило мне порядки, существующие в 21 веке в аэропортах: такие же коридоры, закрытые трапы, по которым ты попадаешь прямо в самолет, даже не увидев его толком снаружи.

Так или иначе, мы были на борту. Здесь мы вошли в лифт, и мальчик-лифтер в красной куртке с золотыми пуговицами, ловко щелкнув рычагом, отправил нас наверх. Моя каюта на палубе «А» была тоже какая-то… не пароходная: просторная комната с двумя широкими деревянными кроватями с резными спинками, мягкими креслами, стенными шкафами из орехового дерева, зеркалами и всеми благами цивилизации, вплоть до телефона для связи с другими каютами и службами корабля. Ощущение было такое, словно это не корабль, а номер в колоссальной первоклассной гостинице, которая сорвалась с набережной модного курорта и со скоростью в двадцать пять узлов поплыла вдруг в Америку.

Бросив чемоданы, я вышел в коридор, устланный таким же мягким и неслышным каучуковым ковром, как и лестницы. В отличие от нашего скромного «Смольного», здесь все было рассчитано на то, чтобы вызвать восхищение пассажиров. Это был не просто корабль, это был плавучий дворец, застывший в эдвардианской эпохе своего создания.

Я поднялся по главной парадной лестнице. Она была совсем не пароходного типа — широкая, пологая, с резными дубовыми перилами, покрытая алым ковром. Каждый ее марш вел к новой палубе, новому пространству. Я заглянул в курительный салон первого класса — огромный зал с панелями из темного ореха, камином, в котором горели настоящие поленья, и глубокими кожаными креслами, в которых джентльмены в твидовых пиджаках читали «Таймс». Рядом располагался специальный дамский салон, отделанный шелками. Был даже корт для игры в сквош где-то в недрах корабля, гимнастический зал и бассейн с подогретой морской водой.

Все здесь было громадным: и палубы для прогулок, где стюарды расставляли для пассажиров шезлонги, укутывая их пледами; и ресторан, занимавший пространство в два этажа, с белыми накрахмаленными скатертями и горами столового серебра на столах. В одной из ниш даже располагалась небольшая оранжерея, где среди пальм в кадках чирикали живые канарейки.

Постепенно я начал заводил знакомства, составлял компании. Нам раздали отпечатанный список пассажиров, и я с удивлением обнаружил, что с нами на борту плывет целая труппа знаменитых боксеров, возвращавшихся с гастролей в Европе. Были и голливудские звезды, и финансисты с Уолл-стрит, и даже, как мне шепнул Микоян, один индийский махараджа со своей свитой.

И над всем этим царил дух почти феодального разделения. Пассажир третьего класса, живший где-то внизу, в носовой части, не видел корабля, на котором он ехал. Его не пускали ни в первый, ни даже в туристский классы. Туристский класс тоже был изолирован. А первый класс, занимавший девять десятых всего судна, и был, по сути, самим «Олимпиком». Даже трубы, казалось бы, принадлежали только ему: я с удивлением узнал, что в основании одной из них оборудована псарня для собак пассажиров первого класса, которых стюарды по часам выводили на специальную прогулочную палубу.

Вечерами в главном салоне играл струнный оркестр. Роскошь была не кричащей, а основательной, немного тяжеловесной, уверенной в своем праве на существование: позолота, красное дерево, хрусталь, шелк. Очень много богатства и уверенности в том, что этот мир незыблем.

Пароход медленно выходил из гавани. На молу стояли толпы провожающих, но они казались крошечными фигурками рядом с нашим гигантом. Обрывистый, белеющий известковыми осыпями берег Англии медленно таял и вскоре окончательно скрылся в атлантической дымке. К вечеру далеко по левому борту заблестели огни французского Шербура. Корабль на полтора часа замер на рейде, принимая на борт пассажиров из Франции, которых доставляли небольшие паромы-тендеры. Затем, дав три долгих, низких, пробирающих до самых костей гудка, «Олимпик» вышел в открытый океан, где уже начиналась глухая, могучая возня невидимых волн.

Утром меня разбудил вежливый стук в дверь. Вошел стюард в белоснежной куртке.

— Прошу прощения за беспокойство, сэр, — произнес он с безупречным акцентом, — капитан передал, что мы входим в зону сильного волнения. С вашего позволения, я задраю штормовую крышку.

Не дожидаясь ответа, он подошел к иллюминатору, опустил тяжелый, литой бронзовый диск, полностью перекрывший стекло, и с усилием затянул несколько массивных барашковых гаек по его периметру. Каюта мгновенно погрузилась в искусственный полумрак, освещаемый лишь настольной лампой. Шум океана приглушился, превратившись в далекий, утробный гул.

Начался шторм. Я приготовился к худшему, ожидая приступов морской болезни, но исполинский корабль шел вперед, почти не замечая волн. Он раскачивался медленно и важно, почти не сбавляя хода, уверенно расшвыривая высокие серо-зеленые валы, и лишь иногда отвешивал океану равномерные, тяжелые поклоны. Это была схватка равного с равным.

Мои философские размышления были прерваны яростным стуком. Я открыл дверь и обомлел: на пороге моей каюты стоял Михаил Каганович. Он был уже изрядно выпивши, но не пьян. Обычно красное, самоуверенное лицо его было бледно-зеленого цвета, усы уныло поникли, а на донцах маленьких глазок плескался неподдельный ужас.

— Ты… ты слышал⁈ — прохрипел он, вваливаясь внутрь и цепляясь за косяк, чтобы устоять на ногах во время очередной плавной качки.

— Слышал что, Михаил Моисеевич? — спокойно спросил я, откладывая книгу. — Шторм? Так он уже третий час идет.

— Какой, к черту, шторм! — взвизгнул он. — Я сейчас с одним этим… буржуем в курительном салоне разговорился… Ты знаешь, на чем мы плывем⁈

— На пароходе «Олимпик», — я пожал плечами.

— На «Олимпике»! — повторил он с трагическим надрывом. — А ты знаешь, кто его брат-близнец⁈ «Титаник»!!! Тот самый! Понимаешь⁈ Нам этот буржуй так и сказал: «систер-шип»! Он сделан по тем же чертежам и в той же конторе!

Оглянувшись, он вдруг вцепился в мой пиджак, будто решил, что под ним у меня спасжилет, — тот самый, которого так не хватает товарищу Кагановичу.

— Мы же все потонем к чертовой матери! Сейчас айсберг какой-нибудь выскочит из тумана — и все! Конец! Бульк — и привет! И нет правительственной делегации! У тебя хоть шлюпка своя есть? Надо у капитана потребовать! Мне, как замглавы, положена отдельная!

Я с трудом сдержал улыбку. Да, прекрасный будущий нарком вооружений, нечего сказать! Похоже, он искренне верил, что раз корабли построены по одним чертежам, то и судьба у них должна быть одинаковой.

Тем не менее, слово «Титаник», произнесенное посреди штормовых волн, и меня окатило холодом. Я лихорадочно рылся в архивах своей памяти из будущего. «Титаник», да, утонул Уже давно, лет двадцать назад. А что стало с «Олимпиком»? Я никогда не читал и не слышал ни о какой катастрофе, произошедшей с систершипом. Это заставляло предполагать, что лайнер отслужил свой век верой и правдой.

В любом случае, сделать ничего было нельзя — разве что выпрыгнуть за борт. положил ему руку на плечо, пытаясь придать голосу максимальную уверенность.

— Успокойтесь, Михаил Моисеевич. Во-первых, с «Титаником» случилась трагическая, но уникальная цепь случайностей. Во-вторых, после той катастрофы правила навигации в Атлантике изменили. За айсбергами теперь следит специальный патруль. И в-третьих… — я посмотрел ему прямо в глаза, — я вам даю слово коммуниста: ни с этим кораблем, ни с нами ничего не случится. Мы доплывем до Америки. А теперь, будьте добры, вернитесь к себе в каюту и примите что-нибудь для успокоения нервов. Нам завтра работать, и мне, и вам нужна свежая голова.

Моя уверенность, кажется, подействовала на него. Пробормотав что-то вроде «смотри у меня, если потонем — с тебя первого спрошу», он, качаясь, побрел к выходу. Я закрыл за ним дверь и снова подошел к иллюминатору. За задраенным щитом глухо выл ветер. Да уж. Похоже, главные айсберги в этом путешествии ждали меня не в океане. Один из них только что был в моей каюте. И навязался же на мою голову…

К счастью, Каганович, видимо, буквально воспринял мой совет «принять что-нибудь от нервов», так что все шесть дней пути до Нью-Йорка мы его больше не видели. Таким образом, я получил шесть дней относительного покоя и изоляции. Страшно необходимые шесть дней! Надо было тщательно спланировать наш маршрут в Америке: слишком много вопросов там надо было решить.

Два дня я прилежно рисовал стрелки на карте США, составляя план-график нашего визита. На третий день плавания, когда шторм немного утих, я попросил о встрече главу нашей делегации. Анастас Иванович принял меня в своем просторном люксе, где на столе рядом с любимыми им нардами лежали шифровки из Москвы и точно такая же исчерканная карта: Анастас Иванович тоже планировал свой визит.

— Вот мой предварительный маршрут, Анастас Иванович. Требует вашего утверждения.

Я взял красный карандаш, ставший уже привычным инструментом.

— Итак, мы прибываем в Нью-Йорк. Это наш штаб, командный пункт и финансовый центр. Здесь вы, как глава делегации, ведете официальные переговоры на высшем уровне с правительством и финансовыми кругами, обеспечивая нам политическое прикрытие и, главное, — валютное финансирование через банк или «Амторг».

Я обвел Нью-Йорк и его окрестности.

— Здесь же — первые цели для наших технических групп. Завод Фэйрчальд на Лонг-Айленде — радиокомпасы. Лаборатории RCA в Камдене, Нью-Джерси — товарищ Катаев займется кинескопами Зворыкина и секретом «желудевых» ламп.

Затем я провел жирную линию на запад, в сердце Америки.

— Затем — бросок в индустриальный пояс. Чикаго. Это — точка сбора. В университет мы отправим людей к химику Ипатьеву за технологией высокооктанового бензина. Рядом, в Саут-Бенде, штат Индиана, — завод Сутдебеккер. Туда поедет группа Грачева решать вопрос с нашим армейским грузовиком. Еще один пункт — Кливленд, Огайо. Там базируется «Огайо Крансшафт», владельцы патентов на закалку ТВЧ. Туда отправим Устинова.

Карандаш пересек всю страну и уперся в побережье Тихого океана.

— И финал — Калифорния. Авиационный рай Америки. Санта-Моника, завод Douglas Aircraft. Это кульминация всей операции. Здесь мы с Яковлевым не только заказываем DC-3, чтобы вскрыть их технологию, но и решаем главный, самый секретный вопрос — с продувкой макета нашего истребителя.

Микоян долго, не перебивая, слушал. Его взгляд внимательно следил за движением моего карандаша.

— Грандиозно, — произнес он, когда я закончил. — Почти вся американская промышленность на одной карте. Масштабно. Одобряю. А ты не боишься, что мы надорвемся, пытаясь съесть такого слона?

— Я боюсь, что мы опоздаем, Анастас Иванович, — я посмотрел ему прямо в глаза. — Война начнется через четыре-пять лет. А у нас еще ничего не готово.

Он тяжело вздохнул и затушил сигарету.

— Хорошо, Леонид Ильич. План твой принимается. Готовьте детальные графики по каждой группе. «Амторг» получит соответствующие инструкции. Жаль, придется раздельно ездить — у меня в планах в основном заводы пищевой промышленности!

На том и порешили.

После двухдневного шторма, который «Олимпик» пережил, лишь мерно и тяжело кланяясь волнам, погода наладилась. Иллюминаторы были вновь открыты, и в каюты хлынул свежий, соленый воздух и яркий свет. Жизнь на борту превратилась в неспешный ритуал, разделенный по классам невидимыми, но непреодолимыми барьерами.

Нашей делегации были предоставлены каюты первого класса, что составляло, казалось, девять десятых всего парохода. Это был буквально плавучий дворец. Мы с молодежью — Яковлевым, Устиновым, Артемом — с нескрываемым любопытством исследовали его. Бродили по бесконечным прогулочным палубам, где пожилые лысоватые господа в клетчатых штанах играли в шаффлборд. Заглядывали в курительные салоны, отделанные дубом, где в клубах сигарного дыма финансисты с Уолл-стрит обсуждали свои дела. Проходили мимо оранжереи, где в стеклянных ветвях чирикали настоящие воробьи, и с потолка свисали сотни орхидей. Тут была даже специальная палуба для прогулки собак пассажиров первого класса — маленьких, холеных собачек, которых выводили стюарды в белоснежных перчатках.

В полукруглом курительном зале мы однажды наткнулись на трех знаменитых боксеров с расплющенными ушами, которые в клубах сигарного дыма мучительно разыгрывали партию в покер. За другим столиком два советских инженера, ехавших работать в «Амторг», сдвинув фигуры, чтобы те не съезжали с доски от легкой качки, разыгрывали ферзевый гамбит. Огромный корабль был плавучим срезом всего западного общества.

Прошло 4 дня путешествия, приближался Нью-Йорк. Накануне прибытия для пассажиров 1-го класса устроили парадный «капитанский» обед. К обычному меню добавили по ложке настоящей русской икры, которую в меню почему-то деликатно назвали «окра». Вместе с десертом стюарды разнесли всем пассажирам бумажные пиратские шляпы, хлопушки и дешевые бумажники из искусственной кожи с золотым тиснением «White Star Line».

— Зачем это? — удивленно спросил Устинов.

— Чтобы инвентарь не воровали, — мудро усмехнулся Микоян. — Пассажиры обожают тащить на сувениры ложки, вилки, пепельницы. Дешевле подарить им эту дребедень, чем потом недосчитаться столового серебра!

Не без интереса мы наблюдали, как солидные, седые джентльмены и их дамы в вечерних платьях, ничуть не стесняясь, надевали на головы эти дурацкие шляпы, взрывали хлопушки и вообще, радовались как дети.

На пятый день пути палубы «Олимпика» с утра покрылись горами чемоданов и тяжелых дорожных сундуков. Нервозность, всегда предшествующая окончанию большого путешествия, витала в воздухе. Пассажиры высыпали на правый борт и, придерживая шляпы от свежего океанского ветра, жадно всматривались в горизонт.

Берега еще не было видно. Но прямо из воды, пронзая легкую утреннюю дымку, как спокойные столбы дыма, уже поднимались далекий башни небоскребов. Это был разительный, почти сверхъестественный контраст — после бесконечной пустоты океана вдруг сразу самый высокий город в мире. В солнечном свете тускло блестели стальные грани Эмпайр-стейт-билдинг. Казалось, будто природа здесь отступила, и чья-то гигантская, самоуверенная воля воздвигла на кромке земли рукотворный горный хребет.

За кормой «Олимпика», оглашая воздух резкими криками, уже кружились американские чайки. Вскоре появились и лоцманские катера. Четыре маленьких, но невероятно мощных буксира, облепив со всех сторон непомерное тело нашего лайнера, стали медленно, как в сложном танце, разворачивать его, подтягивая и подталкивая к нужному пирсу на реке Гудзон.

Город поворачивался вокруг нас, как на гигантской панораме. Слева по борту выросла из воды небольшая, зеленоватая от патины статуя Свободы. Она казалась удивительно маленькой по сравнению с тем исполином, который виднелся за ней. Потом она почему-то оказалась справа. Нас разворачивали, и город-мираж показывался нам то одной, то другой своей стороной, пока наконец не застыл на своем месте — невозможно большой, гремящий, еще совершенно непонятный и чужой.

Мы сходили по длинным, полностью закрытым со всех сторон сходням прямо в исполинское, гулкое здание таможенного зала. Последний взгляд на «Олимпик» бросить так и не удалось. Лайнер остался где-то снаружи, невидимый, как мифическое существо.

В таможенном зале царил деловитый хаос. Для нашей правительственной делегации процедура была максимально упрощена. Вежливый чиновник в форме, едва взглянув на наши дипломатические паспорта, поставил штампы, и другой служащий провел нас к отдельному выходу, мимо длинных столов, где таможенники рылись в чемоданах обычных пассажиров.

А за стеклянными дверями нас уже ждала Америка. Едва мы вышли, нас ослепили десятки резких, слепящих вспышек магния. Со всех сторон, оттесняя друг друга, на нас нацелились объективы пресс-камер. Толпа репортеров в шляпах и с блокнотами в руках обступила Микояна, выкрикивая вопросы.

— Мистер Микоян, каковы цели вашего визита?

— Будет ли Советский Союз закупать американское оборудование?

— Правда ли, что в России голод?

Микоян, не теряя самообладания, с лукавой улыбкой в усах, поднял руку и что-то коротко, но веско ответил им по-русски, вызвав еще больший ажиотаж и щелканье затворов.

Пробираясь сквозь эту толпу, к нам решительно шел высокий, седовласый человек с широкой, типично американской улыбкой — посол Трояновский. Рядом с ним — более сдержанный, но не менее значительный чиновник — Борис Сквирский из «Амторга». А чуть позади, в тени, стоял человек, которого я искал глазами, — Петр Гутцайт, резидент ОГПУ. Наши взгляды на секунду встретились. С товарищами из спецслужб у меня будет отдельный, и, надеюсь, более продуктивный, чем в Англии, разговор.

Вскоре кортеж из блестящих черных «Паккардов» и «Кадиллаков» с маленькими советскими флажками на крыльях вырвал нас из хаоса портовой суеты. У пирса произошло разделение. Большая часть делегации — инженеры, специалисты, переводчики — во главе с помощником посла отправилась в советское консульство на Ист-стрит, которое должно было стать нашим рабочим штабом. А головная машина, в которой ехали мы с Микояном, Кагановичем и послом Трояновским, взяла курс на Парк-авеню.

Поскольку посольство СССР находилось, как положено, в Вашингтоне, а не в Нью-Йорке, нашим домом на ближайшее время должен был стать отель «Уолдорф-Астория». Конечно, я знал это название как хорошую сетевую гостиницу. Но реальность превзошла все ожидания: это был настоящий город в городе, сорока семиэтажный исполин, символ богатства, власти и всего того, что мы приехали либо купить, либо свиснуть.

Мы вышли из автомобиля и оказались под высоким, отделанным бронзой козырьком подъезда. Швейцар в ливрее, похожий на адмирала, распахнул перед нами тяжелые стеклянные двери. Выглядело все очень стильно: определенно, наш роскошный по московским меркам вестибюль в Доме на Набережной не шел с ним ни в какое сравнение.

Пол был выложен мраморными плитами с геометрическим узором. Высоченный, в три этажа, потолок украшали сдержанные фрески, а со стен струился мягкий свет, исходящий от скрытых никелированных светильников. Воздух был прохладным, явно кондиционированным, и пах едва уловимой смесью дорогих сигар, парфюма и полироли для мебели. Не было тошнотворной европейской позолоты и бархата — тут правила бал холодная, безупречная, самоуверенная роскошь нового века, основанная на геометрии, металле и пространстве. Это был стиль ар-деко в его высшем проявлении.

Справа, за длинным, изгибающимся барьером из полированного орехового дерева, работали безупречно одетые клерки с идеально зачесанными волосами и узкими черными усиками в стиле Кларка Гейбла. Слева, в табачном киоске, под стеклом теснились сотни сортов сигар в ярких коробках. Но всю стену напротив занимали они — целая батарея лифтов с золочеными дверцами. Дверцы бесшумно разъезжались, и из кабин, держа руку на медном рычаге, выглядывали негры-лифтеры в зеленых куртках с витыми золотыми погончиками.

— Ап! — кричал один. — Экспресс до шестнадцатого и выше! — и потенциальные пассажиры-жильцы верхних этажей — толпой спешили к нему.

Поднявшись на свой двадцать седьмой этаж, я оказался в номере. Комната была небольшой, но идеально чистой и продуманной до мелочей. На столе — почтовая бумага с тисненой маркой отеля, телеграфные бланки. В шкафу — бумажные мешки для грязного белья. Комфорт здесь был не роскошью, а стандартом, доступным и само собой разумеющимся. На комоде я нашел толстую книгу в черном переплете — Библию, заботливо снабженную оглавлением: «Для успокоения душевных сомнений — стр. такая-то. При денежных затруднениях — стр. такая-то». Эта последняя страница была заметно засалена.

Вызвав горничную, чтобы приготовили постель, чем привел в полный ужас появившуюся темнокожую женщину. Она, повторяя через каждое слово «йес, сэр», все-таки выполнила мою просьбу, но с таким видом, будто совершала нечто противозаконное. Позже я узнал, что в американских отелях постояльцы готовят постели сами, и мне стало немного неловко: пришел из Страны Советов, и тут же бросился эксплуатировать бедных афроамериканцев… Впрочем, обрушившаяся на меня масса дел тут же развеяла эти терзания.

Вечером, в просторном люксе Микояна, прошел первый инструктаж. Посол Трояновский вводил нас в курс политической обстановки — рассказывал о «Новом курсе» Рузвельта, о яростном сопротивлении со стороны крупного бизнеса, о настроениях в Сенате. Рядом, почти не участвуя в разговоре, сидел наш главный человек в Америке — резидент ОГПУ Петр Гутцайт. Он лишь коротко доложил, что программа посещения заводов в целом согласована.

После того как они ушли, я еще долго стоял у окна. Внизу, на сорок семь этажей ниже, лежал ночной, ревущий и сияющий Нью-Йорк. Что может быть заманчивее огней чужого, враждебного и такого притягательного города? Среди золотой россыпи огней, протянувшихся прямыми, как стрелы, цепочками, двигались крошечные огоньки автомобилей. По темной ленте Гудзона медленно полз огонек парома. Иногда в одном из окон напротив вдруг гас свет — это один из семи миллионов жителей этого города ложился спать.

Что же, мне предстояло разыграть свою партию в этой энергичной стране, совсем не похожей на то дегенеративную, разжиревшую нацию, какой она станет в 21 веке. Надеюсь, прагматичный подход не изменит нашим американским контрагентам… По крайней мере, в ближайшие годы — пока ощущается мертвящее дыхание Великой Депрессии. А дальше видно будет.