Курс на СССР: Переписать жизнь заново!

Глава 12

«Гога, он же Гоша, он же Гора, он же Жора…»

Нет, этот был немного другого типажа. Лицо худое, глаза с прищуром, цепкие, хитрые, зубы желтые, редкие, с щербинкой. Куртка выцветшая, плечи узкие, руки в карманах. Походка пружинистая.

Шел Гога не спеша, немного подволакивал левую ногу. Шел, а сам зыркал глазами, акцентируя каждую деталь. Кто где сидит, сколько всего людей, что с них можно взять?

Знал я таких «супчиков». Не матерые уголовники, а мелкая сошка, однажды попавшая в тюрьму на полгодика за какой-то пустяк и теперь гордившаяся этим так, словно за плечами годы отсидки в одиночке.

Стихли разговоры. Все сразу же напряглись. Даже громкая песня Кузьмина из «Романтика» будто стала тише, уступив место нарастающему напряжению.

И только мне было весело смотреть на этот карнавал.

— Ну что, салаги, веселитесь? — сказал Гога хрипловато, будто после долгой простуды.

Ребята молчали. Гога остановился, оглядел каждого с явным вызовом, проверяя, кто дёрнется, кто стерпит. Потом вытащил из-за уха папироску, щёлкнул зажигалкой, затянулся.

— А этот шкета чьих будет? Нездешний? — сиплым, прокуренным голосом бросил он, останавливаясь прямо передо мной. Запах дешевого портвейна и немытого тела ударил в нос. — Чего, приблудился, вша беспонтовая? Место себе ищешь?

Ребята застыли. Кто-то парней сделал робкий шаг вперед, но я едва заметно мотнул головой, давая понять, что не надо. Сам разберусь. Я специально не встал с лавочки, сохраняя расслабленную позу.

В прошлой жизни я несколько лет отработал спецкором в колониях строгого режима, писал серию репортажей про жизнь заключенных. Я брал интервью и у «воров в законе», и у «смотрящих», и «блатных». Я в совершенстве изучил этот убогий словарик и мог спокойно «по фене ботать». И Гога тут мне не конкурент. Жалкая шпана по сравнению с теми, с кем мне довелось сидеть за одним столом.

— Я тебя спрашиваю, щенок немытый! — Гога напряг голос, пытаясь добиться реакции.

Не вставая, я медленно поднял на него глаза. И спокойно, немного скучающим голосом ответил:

— Бажбан липовый, ты жужу из себя не строй тут, — совсем тихо произнес я, но с каждым новым слово увеличивая громкость. — Кандыба клозетная, фуфел проткнутый, не базлай и не барахли попусту, пока бебики не потушили и гудок не порвали. Ты кто по масти будешь? Авторитета строишь? Не по понятиям это. Ты горбатого лепишь, бельмондо ржавый! Баландер ты опущенный, по вечерам в ансамбле сосулек выступающий, а не фраер честный! За такое суровый спрос будет. Че притих? Алямс-тралямс!

— Я… ты… — глаза Гоги стали круглыми. Он заикал, не зная, что сказать. — Ты че, из блатных что ли?

— Кто я такой, я не тебе отвечать обязан, шерсть ты медвежья! Рычаги включил, и ломись на кормушку, пока пакли не обломали! Живо! А не то арбуз тебе не разобьем! Че ты хлеборезку свою выпучил? Не понял?

— Дак я это… ты не обессудь, попутал, фраерок, — заикаясь, вымолвил Гога.

— Ты кого фраером обозвал, тина болотная⁈ — зарычал я, поднимаясь. — Пашка, подай литовку, я сейчас этому маслобою грызло располосую! Че ты лопухи развесил? Не понял с первого раза? Брысь!

Гога попятился назад. Споткнулся, растянулся на земле. С кармана посыпалась мелочь и какие-то бумажки. Гога быстро поднялся и припустил прочь под общий смех, даже не удосужившись собрать свое барахло.

— Ты как это… так его? — спросил кто-то из парней, с удивлением глядя на меня.

— Да так, — отмахнулся я, снова садясь на скамейку. — Болтун-провокатор, язык подвешен, а понятий ноль. С такими разговор короткий.

— Ты что, сидел? — совсем тихо пролепетала девушка, испуганно глянув на меня.

— Нет, — с трудом сдерживая смех, ответил я. — Просто… в книжке одной вычитал!

— Дашь почитать? — тут же напали на меня со всех сторон ребята.

— Да вы что! — урезонила их Света, подойдя к нам — ей уже доложили о случившемся, и она пришла разбираться, но опоздала. — За такие книжки вам знаете, что будет? Отряду «Бригантина» нельзя такими словечками выражаться!

И строго посмотрела на меня.

— Александр…

— Света, не переживай. Все нормально.

— А что делать с этим? — спросил кто-то из парней, показывая на рассыпанную мелочь из кармана Гоги.

— Нужно собрать и потом ему вернуть, — ответила Света. — Это его деньги.

— Как же, его! — усмехнулся кто-то. — Он вчера тут весь вечер эти деньги у всех отбирал. Лешку Шихова побил, еще Кольке досталось. Это их деньги. Им и надо отдать.

— Нет, лучше потратить эти деньги на что-то общественно полезное, — предложил другой парень. — Например, девчонкам фломастеры купим! Они стенгазету рисуют, им пригодится.

— Что за ерунда? Какие еще фломастеры? Лучше давайте портвейна купим!

— Какой еще портвейн⁈

Ребята принялись спорить как поступить с деньгами. Но я их уже не слушал. Мой взгляд был прикован к тому месту, где только что валялся Гога. Среди пыли и травинок лежала не только мелочь. Там была сложенная в несколько раз потрёпанная бумажка. Та, что выпала у него из кармана.

— Постойте, — сказал я и подошёл, поднял записку.

Это был клочок бумаги с колхозным штампом в углу — «Колхоз „Золотая Нива“». Почерк был твёрдый, начальственный, с сильным нажимом.

«Гога. Явись сегодня в 23:30 к задним воротам склада № 2. Возьми пару своих крепких ребят. Будет работа — грузить коробки. Оплата наличными, по десять рублей с носа. Только чтоб тихо и никто не видел. Евшаков.»

Я перечитал текст дважды. И всё стало на свои места. Света оказалась права, в студенческой еде и в самом деле недобор продуктов. Потому что председатель банально ворует провизию. Сливает со склада то, что должно идти студентам на котёл. А грузить награбленное зовёт Гогу.

Ну ничего, тебя мы живо прижмем. Будет тебе репортаж про сбор картошки с полей твоего колхоза!

Я медленно сложил записку и сунул её в карман.

— Сань, что там? — спросила Света, подходя.

— Ничего, — я сделал безразличное лицо. — Чек из ларька. Выброшу.

Но в голове уже зрел план.

Я посмотрел на часы. До половины двенадцатого ночи было ещё уйма времени. Но нужно подготовиться.

— Ладно, ребята, мне пора, — сказал я, поднимаясь. — Дела есть.

— Какие еще дела? Вечер же в самом разгаре! — удивились мне.

— Журналисткие, — ухмыльнулся я. — Готовить материал к следующему номеру.

Я отошел от компании, оставив за спиной шум и смех. Почувствовал адреналин и азарт. Наконец что-то нормальное, а не эти рафинированные статьи про картошку и колхоз!

Но мне нужны доказательства. Обязательно нужно взять с собой фотоаппарат. Только вот как быть со вспышкой? Так фоткать? Нелепо и невозможно. Заметят. Придется разбираться с диафрагмой фотоаппарата и выставлять длинную выдержку. Эх, не фотограф я! Но буду рисковать.

Кусты шиповника у задних ворот склада № 2 кололи руки и цеплялись за куртку. Я сидел на корточках, прижимая к груди фотоаппарат, с нетерпением вглядываясь в полосу света от единственного фонаря, освещавшего грязную площадку перед складом.

Воздух остыл, от ближайших полей тянуло сыростью и прелой травой. Где-то далеко кричала какая-то ночная птица. Я проверил настройки камеры в сотый раз: выдержка, диафрагма. Снимать ночью на советскую пленку та еще лотерея. Вспышку я не взял, она бы меня сразу выдала. Придется надеяться на свет фар и тот самый одинокий фонарь. Ну и на луну. Повезло и погода была хорошей — ни единого облачка на небе.

Внезапно в тишине пророкотал мотор. Я затаил дыхание. На площадку, подпрыгивая на ухабах, выкатился потрёпанный «Москвич-412». Он резко затормозил, из него вывалился Гога. Он был пьян.

Пошатываясь, Гога что-то невнятно пробормотал себе под нос. Потом встал у колеса и начал мочится.

Его «крепкие ребята» так и не появились. Видимо, после моего разгрома его авторитет сильно пошатнулся, и никто не захотел идти с ним на ночную авантюру. А может и сам Гога пожадничал делить общую выручку на всех и решил все забрать себе.

Дверь подсобки со скрипом открылась, и на площадку вышел председатель Евшаков.

— Ты один? — его голос прозвучал резко и громко в ночной тишине. — Где же остальные? Я же сказал, еще кого-то взять!

Гога что-то промычал в ответ, бессвязно размахивая руками. Евшаков смерил его взглядом, полным презрения и злости.

— Ты что, пьяный?

— Я чуть-чуть, только горло смочить!

— Ах ты, шантрапа пьяная… Кто грузить будет, я тебя спрашиваю?

— Вдвоем справимся! — промямлил тот.

— Вдвоем! Ты на ногах еле держишься! Еще и за руль в таком состоянии садился? — зашипел Евшаков, потом, немного успокоившись, махнул рукой. — Ладно, черт с тобой. Придется потаскать. Только смотри, если разобьешь что-нибудь, вычту из оплаты вдвойне!

Председатель нехотя повернулся, звякнул ключами и открыл тяжелый навесной замок на двери склада. Дверь со скрипом отъехала в сторону, открыв черную дыру входа.

И тут началось. Они стали выносить коробки. Гога ковылял, спотыкаясь о собственные ноги, но жажда легких денег, видимо, заставляла его держаться более-менее вертикально. Евшаков, злой и мрачный, работал молча, с каменным лицом, бросая тяжелые деревянные ящики в кузов и багажник «Москвича» с такой силой, что машина покачивалась.

Я поднял «Вилию». Сердце колотилось где-то в горле. Мой палец нажал на спуск.

Щёлк. Фотоаппарат едва слышно щёлкнул. Первый кадр: Евшаков выносит из склада ящик с надписью «Масло сливочное».

Они прошли внутрь склада. Я перебежал в другую заросль, ближе к машине.

Щёлк. Второй кадр: Гога, с перекошенным от натуги лицом, волочит коробку с макаронами. Рядом стоит Евшаков, смотрит на него с нескрываемым отвращением.

Щёлк. Третий кадр: Крупный план. Руки председателя, впившиеся в ящик с тушёнкой. На заднем плане — открытая дверь склада, за которой видны пустые полки.

Я снимал, забыв обо всем. О колючках, о затекших ногах, о риске. Передо мной была история. Настоящая, без приторной сладости лозунгов плакатов. Не приукрашенный отчет о колхозном празднике, а грязная изнанка системы.

Евшаков, заметив, что Гога вот-вот уронит ящик с консервами, схватился за другой конец.

— Да ты что делаешь, остолоп! Аккуратнее!

— Попрошу без оскорблений, — пьяно рявкнул Гога.

— Да заткнись ты! Раскричался тут! Неси давай!

Они понесли коробку вместе, переругиваясь.

Щёлк. Еще один кадр. Два вора, один от власти, другой от улицы, несущие награбленное. Идеальный символ.

Наконец, «Москвич» был забит под завязку. Евшаков, тяжело дыша, захлопнул заднюю дверцу. Он достал из кармана смятые купюры, сунул их Гоге в руку и что-то резко сказал. Тот, почти не глядя, запихал деньги в карман и, пошатываясь, побрел прочь, в темноту, не оглядываясь.

Евшаков еще секунду постоял, оглядывая площадку, потом плюнул, сел за руль и завел мотор. «Москвич» рванул с места и скрылся в ночи, увозя с собой доказательства.

Я остался сидеть в кустах, прижимая к себе фотоаппарат. Внутри него была пленка. Пленка с историей. Теперь осталось только рассказать эту историю всему миру.

Николай Семенович сидел за массивным, заваленным бумагами столом и читал. Читал очень долго. Вдумчиво. Молча. Изредка он поправлял очки на переносице, и стекла на мгновение вспыхивали от света лампы под абажуром, скрывая его глаза. Лоб главного редактора еще с первых строк прочертила глубокая борозда, да так и осталась там.

Я сидел напротив на краешке стула, стараясь не скрипеть и не дышать слишком громко. В мозгу стучало:

«Дурак, самоубийца, зачем принес? Кто ты такой? Твоего слова никто не услышит. Сметут. И всё это засунут под сукно, а тебя попросят на выход. Молчать бы надо было…»

Но тут же одернул себя. Молчать? Нет. Молчать — значит быть соучастником. Я уже однажды прошел мимо, в прошлой жизни. Не остановил Гребенюка, не докопался до Коваленко вовремя. И получил пулю в спину. Молчать я больше не намерен. Даже если это бессмысленно.

Редактор наконец отложил исписанные листы. Потом взял в руки фотографии. Разглядывал их еще дольше, поворачивая к свету, вглядываясь в размытые ночные силуэты, в надписи на коробках, в лицо председателя, искаженное злобой и напряжением.

Потом Николай Семенович сложил снимки в аккуратную стопку, положил сверху текст и уставился на меня поверх очков. Его истинные эмоции были скрыты за непроницаемой маской партийного функционера. Смотрел долго, так, что мне окончательно стало не по себе и я потупил взор.

— Воронцов, — начал наконец редактор. — Вы понимаете, что принесли мне?

— Понимаю, Николай Семеныч, — кивнул я, сглотнув комок в горле. — Факты. Доказательства хищения социалистической собственности.

— Фа-акты… — он растянул слово, будто пробуя его на вкус. — Это не просто факты. Это бомба. Очень остро. Очень колко. Такое… — он сделал паузу, подбирая выражение, — такое будет сильно резать глаза. Очень многим людям. Очень. О таком обычно не принято писать.

Мое сердце упало. Вот оно. Сейчас начнется. Отложит в сторону, скажет «не в формате издания», «не время», «надо перепроверить», «компетентные органы разберутся». Стандартный набор отговорок.

— Я… я просто хотел, чтобы правда, — начал было я, но он резко перебил меня.

— Правда? — он усмехнулся, но беззлобно, скорее с какой-то горькой иронией. — Правда, она, брат, как стекловата. Голыми руками ее не возьмешь. Поранишься.

Он помолчал, снова глядя на статью. Потом тяжело вздохнул, снял очки и принялся протирать их носовым платком.

— Председатель колхоза. Делегат райкома. Орденоносец, между прочим. Ты представляешь, какой вой поднимется?

Я уже мысленно собирался встать и уйти, потерпев фиаско. Но тут он неожиданно сказал:

— Но, я это напечатаю.

Я замер, не веря своим ушам.

— Простите, что?

— Напечатаю, — повторил он, водружая очки на нос. Его взгляд стал жестким и решительным. — Не в том виде, как ты принес, конечно. Подкорректируем. Незначительно. Уберем самые острые углы. Назовем его не «вором», а «руководителем, допустившим серьезные нарушения в организации учета и хранения материальных ценностей». Все-таки мы печатное издание, а не соответствующий орган. А вор он или нет — это пусть суд разбирается. Только в его компетенциях так людей называть. И твои личные выводы… их не будет. Будут только факты и фотографии. И вопрос к компетентным органам: как такое могло произойти?

Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел не страх, а нечто другое. Усталую ярость. Опыт. Понимание того, как надо бить, чтобы попасть в цель, а не просто издать громкий звук.

— Разоблачать такое, — продолжил он, упираясь пальцем в текст, — тоже иногда нужно. Чтобы другим неповадно было. И чтобы знали, что «Заря» не только про доярок и субботники. Понял?

Я мог только кивать, ошеломленный. Я готовился к бою, к сопротивлению, а вместо этого получил неожиданного союзника.

— Спасибо, Николай Семенович! Огромное спасибо!

— Не благодари раньше времени, — сухо парировал он. — После выхода статьи тебе спасибо не скажут и руки пожимать не будут. Наживёшь недругов и завистников. Готовься. Звонков будет… и критики. Тот же Серебренников… Ох, чувствую, не обрадуется он такому. Ладно, это уже мои проблемы. Иди, жди верстки. И, Воронцов… — он остановил меня на выходе. — В следующий раз, если что подобное раскопаешь, предупреждай заранее. Ясно?

— Ясно, — кивнул я.

Я уже взялся за ручку двери, мысленно торжествуя, когда голос редактора остановил меня:

— Воронцов! Постой-ка.

Я обернулся. Николай Семенович покопался в одном из ящиков своего стола и с некоторым усилием вытащил оттуда перевязанную бечевкой стопку писем. Он с глухим стуком положил её на край стола.

— Забыл отдать. Это тебе.

Я с недоумением посмотрел сначала на редактора, потом на пачку писем. Конверты были самые разные — от простых серых до цветных, с марками.

— Мне? — искренне удивился я. — Что это?

— Это, брат, народная любовь, — в голосе редактора прозвучала ирония. — Читатели. Отклики.

Он снял очки и снова принялся их протирать, глядя куда-то в пространство.

— На твою фантастическую статью. Про эти… карманные телефоны. Роботов там, автоматизацию. Со всех концов пишут. Ученые, инженеры, студенты, школьники… Кто хвалит, кто ругает, кто советы дает, кто теории свои излагает. Дискуссия, понимаешь, развернулась. Да не шуточная! Не прогадал я значит, что «добро» дал на эту статью.

Я молча посмотрел на пачку. Она была размером с хороший кирпич.

— Людмила Ивановна уже волосы на голове рвет, — хмыкнул редактор. — Места под письма не хватает. Зайди к ней, она тебе еще… э-э-э… три таких же пачки выдаст. Принимай, как говорится, трудовую эстафету.

Я осторожно взял тяжелую пачку. Она была теплой на ощупь, шершавой. И вдруг сообразил — именно поэтому Степан Николаевич не зарубил мою нынешнюю статью про разоблачение председателя колхоза. Редактор понял, что такой мощный теплый отклик на предыдущую статью дают что-то вроде иммунитета от твердолобых кабинетных начальников, которым новая моя статья точно не понравится.

— Спасибо, — пробормотал я, не зная, что еще сказать.

— Не за что, — отмахнулся Степан Николаевич. — Теперь ты звезда. Наш доморощенный фантаст. Только смотри… — он снова посмотрел на меня поверх очков, и его взгляд стал серьезным. — Не зазнавайся. И не забывай, зачем ты сюда пришел.

— Понял, — кивнул я, прижимая к груди бесценный груз.

— И с той статьей… — он кивнул на лежавший на столе материал про председателя-вора, — готовься. После нее писем будет еще больше. Но совсем других. И внимание к тебе будет… пристальное. Очень пристальное. Ты готов к этому?

Я взвесил пачку писем в руках и представил сотни людей, которые поверили в будущее, о котором я написал. А потом посмотрел на стол редактора, где лежала статья, грозившая взорвать настоящее.

И почувствовал странное спокойствие.

— Да, Николай Семеныч. Готов.

Дверь в квартиру открылась с привычным скрипом. Привычно пахло жареной картошкой и ещё чем-то сладким — мама, видимо, пекла пирог. Я сбросил куртку и тут же наткнулся на ее встревоженно-возбужденный взгляд.

— Сашенька, ну наконец-то! — она сделала шаг навстречу, понизив голос до шепота. — Папа твой… с ума сошел, по-моему.

— Почему? Что случилось? — я насторожился, мгновенно представив худшее. — Опять сердце?

— Нет. — мама мотнула головой в сторону зала. — Просто твоя статья… Та самая, про будущее… Прочитал вечером, помолчал, помолчал… А потом как зашуршал бумаги, как застучал счетной машинкой! До сих пор сидит, не оторвешь. Ужинал прямо за столом, крошки на чертежи сыпал. Ничего не слышит, ничего не видит.

Я слегка приоткрыл дверь и заглянул в зал.

Отец сидел за своим столом, обычно заваленном радиодеталями и схемами приемников. Но сейчас ничего этого там не было. А на столе, и на полу вокруг него пространство было заполнено множеством исписанных листов с непонятными мне символами и надписями… Отец с циркулем и логарифмической линейкой склонился над листом ватмана, на котором уже проступали контуры какого-то устройства, похожего на раскрытый портсигар.

Он что-то бормотал себе под нос, в такт работе линейки:

— … антенна… проблема с миниатюризацией… эффективность при таком размере будет стремиться к нулю… — он отложил линейку, схватил карандаш и принялся что-то яростно вычислять на отдельном листе. — Нет, с питанием вообще беда… Никель-кадмиевые аккумуляторы… слишком громоздкие, слишком малая емкость… нужен прорыв в химии источников тока… Или снижать энергопотребление… но как?..

Он замолчал, уставившись в одну точку, будто пытаясь разглядеть решение в потрескавшейся краске на стене.

— … микросхемы… надо уменьшать топологию… но это же фантастика… хотя… — он вдруг снова оживился и принялся строчить еще быстрее. — Гетеродин… смеситель… проблема синтезатора частоты… чтобы он был стабильным и при этом помещался в карман… бред…

Я стоял, завороженный этим зрелищем. Мой отец, скептик и прагматик, инженер до кончиков пальцев, не просто прочитал мою статью. Он увидел ее. Он принял вызов. Он не спорил, не доказывал, что это невозможно. Он сел и начал решать конкретные инженерные задачи, которые стояли на пути к этой «невозможности».

— … дисплей… но где его взять? Телевизор «Электроника» целиком не запихнешь… — он провел рукой по лицу, оставив на щеке след от графита. — И клавиатура… кнопочная… контакты должны быть… упругими, долговечными… или сенсорная? Но это уже из области…

Он замер, уставившись на свой чертеж. Потом медленно поднял голову и увидел меня. Его взгляд был остекленевшим, отсутствующим, он смотрел сквозь меня, все еще находясь в мире конденсаторов и резисторов.

— А… Саша… — он моргнул, пытаясь вернуться в реальность. — Ты… это… насчет твоей статьи…

— Да, пап? — я сделал шаг вперед.

— Там насчет размеров, — он ткнул пальцем в чертеж. — Ты написал «карманный». Но карман карману рознь. Имеется в виду нагрудный карман пиджака? Или штанов? Потому что, если штаны, там вообще экстремальные условия по вибрации и механическим воздействиям. Или это будет устройство с ремнем, как портативный магнитофон? Надо определиться.

Я смотрел на него, на его серьезное, озабоченное лицо, испачканное чертежной пылью, и не мог сдержать улыбки.

— Думаю, сначала, как телефон-чемоданчик, только маленький, — осторожно сказал я. — А потом уже до кармана докрутим.

Отец хмыкнул, снова погружаясь в расчеты.

— Чемоданчик… Это уже полегче. Место для аккумулятора есть… Антенну выносную можно… — он снова что-то забормотал, отвернувшись ко мне спиной.

Мама, стоявшая у меня за плечом, вздохнула — то ли с облегчением, то ли с тревогой.

— Ну вот, опять его понесло. Теперь до полуночи не оттащишь. Иди ужинать, Саш, остыло все уже.

Я кивнул и пошел на кухню, оглянувшись на отца. Он снова склонился над своими расчетами, целиком уйдя в мир, который всего сутки назад называл «блажью» и «гаданием на кофейной гуще».

Я понял, что только что одержал самую важную победу. Не в газете, не над председателем-вором. Я достучался до самого главного своего скептика. И он не просто сдался. Он взял в руки карандаш и пошел в атаку на будущее.