Кощег

Глава 2

— Златушка! — сестрица Любава, только завидев, подбежала, схватила Злату за руки, закружилась на месте, в хоровод на двоих увлекая.

Злата едва-едва успела сунуть лукошко проходившей мимо чернавке.

— Да что случилось-то, сестрица? — спросила она.

От сердца отлегло. Значит, не переполошились, не обеспокоились ее отсутствием.

— Ой, Златушка! Ведь допрыгнул. Двух бревен всего не дотянул до оконца!

Это Любава о женихе очередном рассказывала. Все старшие сестры, что не вылетели еще из отчего дома собственные гнезда вить, озаботились поиском женихов. Как и положено царевнам, выходить замуж они собирались не абы за кого, а за самых лучших. Женихам приходилось исполнять их условия. Царь-батюшка это только приветствовал: одного из зятьев он намерен был посадить на трон в будущем.

— А сам-то хорош! Волосом черен, очи, как уголья, а усищи!.. Знатные! У самого старого сома в пруду, которого уж и не поймешь сом он али уже водяник, и то таких не имеется!

— Иноземец? — встревожилась Злата.

— Из земель угрийских, зовется Элодом, — ответствовала Любава.

Злата выдохнула с облегчением. Не стал бы Кощей называться чужим именем. Ни к чему ему, да и страшиться некого.

— А какой у него конь! — Любава подпрыгнула от распиравших ее чувств. — Ох, если бы ты видела, Златушка! Истинно бурый! Одна шерстинка золотая, другая серебренная.

Любава долго так могла скакать, радостью своей делясь, да вышел на крыльцо Путята Аскольдович — царский воевода — окликнул, Злату к себе подозвал.

— Царь-батюшка видеть тебя желает, к себе требует, да не ко трону, а в горницу.

Злата кивнула, махнула на прощание Любаве, но та уже нашла себе других слушателей.

— Царь-батюшка гонцов к соседям посылал. И к Еремею, и к Авдею, и к Дадону. Ко всем, как оказалось, калика приходил. Каждого стращал, что украдет дочку Кощей Бессмертный. К Годону и Гведону только не заглядывал, да и ясно: у них сыновья лишь, — сказал Путята шепотом, пока по дворцу царскому шли.

— И что же? — спросила Злата. — Он полагает, беда минула?

— Он — да, но не ты?

— Не я.

Вот они и до резной двери дошли, через порог переступила Злата уже в одиночестве. Путята остался снаружи ждать.

— Здравствуй Златушка! Проходи, голубушка.

Для своего обыкновенно мрачного настроения царь казался очень уж приветлив. Таким младшая дочь привыкла видеть его лишь на пирах с чаркой зелена-вина в одной руке, ногой лебединой в другой. Означало ли это то, что и сейчас батюшка навеселе был? Характерного запаха не ощущалось.

— Радость у нас великая, Златушка! — продолжал тем временем Горон. — Оказалось, не на нас одних пало бремя взора кощеева.

— Чему ж тут радоваться, батюшка? — удивилась Злата. — Тому, что не над одними нами меч навис?

— Вот же, дура-девка! Хоть как парня и воспитывали, а все равно бабий ум короток, — махнул на нее рукой царь. — Да не этому я радуюсь… а хотя бы и этому. Ай, совсем ты меня запутала!

Злата скрестила руки на груди.

— Кощей ведь не падишах какой, ему гарема не надобно, — молвил царь. — Поняла теперь?

— Нет, — стояла на своем Злата.

— Дура! Стращал он нас всех! — выкрикнул Горон. — Не знаю, забавлялся так, наверное. Он ведь нечисть, ему человеческие увеселения неинтересны, дай жизнь кому попортить, напугав до полусмерти! — Голос царя вдруг стал мягче, проникновеннее: — Я ведь звал повиниться перед тобой, Златушка. Порушил злодей твое детство, сызмальства была отвлечена ты от нарядов да забав девичьих, вот и женихов твои сестры себе ищут. Тебе ведь тоже хочется, я ж вижу. Сердце родное не обманешь.

— Не надобно мне ни нарядов, ни женихов, — вымолвила Злата. — Вот уж чего не доставало!

— А чего надобно? — Горон сощурился. — Судьбы богатырок хочешь, которые на лошадях по-мужески скачут и бьют ворогов с ратниками наравне?

— А коли и так, то что?

— На них же ни один мужик не посмотрит. В жене первая добродетель — кротость должна быть. Твоя мать знаешь какой была… эх…

Злата вздохнула. Ругаться расхотелось, но это вовсе не означало, будто она желает нарядов и замуж!

— Ты хотя бы подумай, — попросил Горон.

— Хорошо, батюшка. Но не жди от меня быстрого решения. Жениха я если искать и стану, то уже следующей весной. Не верю я будто просто так приходил к нашему двору калика перехожий.

Путята ждал ее за дверью. Хороший воин, замечательный товарищ, пришедший на смену старому воеводе. Злате он всегда нравился больше других ратников, которые не столько порядок хранили, сколько пьянствовали да бедокурили. Горон и сам проводил дни в лености, и других настраивал на то же. На царство давно никто не нападал, хотя и сам Горон цапался с соседями по поводу и без, и те не отставали от него, гадости учиняя. Просто все окрестные цари боялись, как бы не вышла из чащи, до которой рукой подать, армия Кощея и не напала бы на дерущихся аль победителя.

— Царь уж победу отпраздновал, — прошептал Путята. — На будущем пиру новую байку расскажет: как испугался его Кощей Бессмертный, умолял о прощении и пообещал дочерей не красть.

— Ох, накликает, — промолвила Злата. — Ты приглядывай за ним, Путята. И войско в ежовых рукавицах держи.

Тот склонил голову.

— На тебя их всех оставлю, коли беда придет.

— Придет ли, Злата? — он остановился. Пришлось смерить шаг и ей. — Когда?

— Скоро узнаю, — бросила она через плечо, направляясь к себе.

Почивать днем считала Злата неправильным. Слабостью веяло от такого времяпрепровождения да леностью, однако коли собралась на сонную поляну, то не до гордыни. Травы усыпят намертво, их действие продлится некоторое время уже после того, как Вольх ее вынесет. Вот чтобы проснуться до света и во дворец вернуться, пока никто не хватился и ор не поднял, следовало выспаться вволю, чтобы даже единая мысль снова уснуть вызывала неприятие.

Придя к себе, выгнала Злата прислуживающую ей девицу, строго настрого наказав не беспокоить, закрылась на засов, вытащила из тайника заветный материн ларчик. Из него достала шкатулку с порошком сон-травы, отмерила так, чтобы проспать до вечерней трапезы сном беспробудным, и обратно спрятала. Плеснула в чарку воды ключевой, в ней же растворила порошок и выпила в два глотка, постаравшись не ощутить и даже не думать о вяжущей горечи снадобья, сильно заметной в воде, но почти полностью теряющейся в травяном отваре. Только и успела лечь и подумать, что стоит напоить тем же мамок-нянек, сторожащих каждую ночь сон царевен, как порошок подействовал.

Травкам всяким, заговорам и заклятиям Злату учила Ягафья — лучшая во всей округе травница, повитуха да ведьма. О последнем, правда, немногие знали, а те, кто знал, никому не рассказывали. Умела Злата чего и посильнее. Совой серой оборачиваться силенок не хватало, слишком сильна оказалась кровь человеческая, но вот отвести глаза хоть одному, хоть троим могла. Оттого нисколько она не тревожилась, как незаметно из дворца улизнет в лес, а опосля воротится.

Именно благодаря поляне с сон-травой Злата вызнала однажды собственный секрет, тщательно батюшкой хранимый. Случилось это когда ей и семи годков не стукнуло, но в чаще она уже за свою считалась. И пусть была Злата тогда еще совсем девчонкой несмышленой, а подмечать да сравнивать умела. Странными ей казались взгляды, какие нет-нет, а кидала в ее сторону челядь. Мамки и няньки все сюсюкать норовили, несмотря на ее нелюбовь к этому делу, а стоило прикрикнуть, руки в боки уперев и ножкой топнув, разбегались, словно жуки от ведра с помоями.

Учил Злату уму-разуму сам воевода, да не просто грамоте да былям, а делу ратному. Сказки сказывал все чаще страшные: про упырей, злыдней да убивцев, про болотников, глупых прохожих в трясину заманивающих, про ырку и болиглава, Змея Горыныча, Ягу Ягишну, леших, волколаков и много про кого еще. Какие-то из существ так и остались для Златы сказочными, с другими судьба дала свидеться. Вольх чуть горло ей не перегрыз в их первую встречу, благо леший вмешался, спас.

Очень россказни воеводы отличались от тех, какими сестер мамки-няньки пичкали: о землях заморских, жар-птицах сладкоголосых, нарядах да сластях, каменьях самоцветных и добрых молодцах, что обязательно приедут, добьются суженой, станут жить душа в душу и умрут в один день. Глупые те россказни казались в сравнении с путешествием Ивана-царевича в царство Подсолнечное или мореплавателя смелого за тысячу морей. Сестер еще и за рукоделие сажали, учили каким-то чисто женским премудростям. Злате же меч и колчан вручали, объясняли, как пройти так, чтобы и полевые мыши не услышали.

Злате ее времяпрепровождение всяко больше нравилось, она за пяльцы и гадания садиться точно не желала, уж лучше на Воронке по полям-лугам скакать и играть в салки с зайцами. Однако ж интересно. Почему к ней такое отношение? И вот однажды вышла Злата на полянку, а трава ей шепчет:

— Постой, расскажу.

Знала Злата, что на поляне, сон-травой заросшей, останавливаться — последнее дело. Бежать следует да так быстро, что, если на бегу заснешь, все равно поляну миновать сумеешь. Но не в этот раз. Села она на землю и принялась слушать тихие нашептывания. Веки сами собой прикрылись и привиделся ей сон.

Дни предзимние стояли, самые безрадостные да темные. Леший уж спать ушел. Листва с деревьев облетела, временами выпадал снег пусть пока и не укрывал землю целиком. Кощеево время — так звали. Родиться в такое беду накликать на весь свой род. Давно уж повитухи подметили: если рождался младенчик в кощеево время, то либо в год до того кто-то из родичей уходил в Навь, либо уйдет в скорости. Вот только Злата о том не знала. Хотя… вероятно, она все равно никак не смогла бы повлиять на день и час своего рождения. Ведь не сама же она решила родиться раньше положенного срока? Причем намного раньше.

Не могла царица ее доносить, сморил ее недуг. Если бы не старуха Ягафья, что специально из лесу пришла да в хоромах на целые три года поселилась, Злату не выходили бы. Не нашлось в ту пору подходящих кормилиц, потому Ягафья козье молоко травками и кровью сдабривала, никому о том не говоря, иначе обвинили бы, мол, погубить младшую царевну хочет. Ну а как стало окончательно ясно, что Злата выживет, батюшка решил празднества устроить.

Невесело они проходили. И вовсе не потому, что небо серой хлябью смотрело на землю, а дни стояли короткие. Народилось у царя шесть дочек и ни одного сына. Злата — последней надеждой для него была, да несбывшейся.

Как известно, беда одна не приходит. В ту пору ворота стояли настежь распахнутые. Любой путник мог прийти, сесть за общий стол, выпить да закусить. Зашел раз на закате калика перехожий. На гуслях играл да песни пел, всем гостям нравился. Он один смог кручину царскую развеять, за что Горон воспылал к нему искренней благодарностью. Пригласил царь калику сначала за свой стол, а после, как разговорились они, и в горницу.

Многое калика поведал. В том числе и о том, что не могло быть у царя сыновей. Ведь царица у него была особенной. До замужества носилась она по небу серой лебедью, щукой в реках плавала, могла с птицами и любым лесным зверем говорить.

Чем дольше рассказывал калика, тем сильнее мрачнел царь. Это поначалу, когда еще молод да глуп был, любил он похваляться, как встретил на берегу реки девицу, краше которой не могло быть на свете белом. Только умалчивал он, что одежу у купающейся в реке девицы стащил и тем вынудил за себя выйти. А уж об уговоре, мол, уйдет краса ненаглядная, когда седьмую дочь царю подарит, давно уж забыл и сам. Оказалась Злата той самой седьмой дочерью.

Калика дальше душу рвал отцу-батюшке, сказывал, как тот на каком-то пиру похвалялся будто никого не страшится, не указ ему сам Кощей Бессмертный.

— Было, было такое, — отвечал Горон.

— А неужто неведомо тебе, кто сосед твой? — спрашивал калика.

Горон понурился, зажмурился, но вдруг поднял голову, в глазах неожиданная надежда воспылала.

— Так разве же то Кощей? — сказал он. — Его так кличут лишь оттого, что в замке своем живет вроде как хозяин, а на самом деле будто пленник: ни к кому не ездит, пиров не устраивает, охотой и той не развлекается, поскольку замок находится на острове посреди озера зачарованного, а озеро — в самой чаще леса.

— Все так, — отвечал калика и смотрел на царя черными очами из-под седых бровей. Пристально, испытующе, жутко. Только Горон не столько в собеседника вглядывался, сколько в собственные думы. — Может и далеко вашему Кощею до хозяина Нави, а царство его непростое да волшебное и силушки ему не занимать. Может, и не бессмертный он, а ни одному мужу не одолеть его ни в честном бою, ни подлостью. Не следовало тебе, Горон, привлекать к себе его внимания.

Царь вздрогнул и, вероятно, впервые посмотрел на собеседника. А как посмотрел, так и вздрогнул. На миг почудилось ему, вовсе не калика то перехожий с гуслями да в обносках. Седина в волосах калики отливала благородным булатом, плечи уж больно широкими показались, богатырям впору, да и стать — истинно царская. Но только на миг. Затем калика отвел взгляд, принялся перебирать струны, и наваждение пропало. Для Горона, но никак не для присутствующей при разговоре бесплотной тенью Златы.

— Знай же, царь Горон! Как исполнится осьмнадцать самой младшей твоей дочери, прилетит за ней аль кем-то из сестриц ее Кощей и унесет в свой замок, — сказал калика, ударил по струнам пронзительно и пропал, словно его и не было.

А как исчез, как царь, держась за сердце и не в состоянии вымолвить ни слова с трудом отдышался, так легкой тенью скользнула в горницу Ягафья, принесла кувшин кваса, в чарку Горона плеснула, да и сказывала:

— Ты, царь-батюшка, не кручинься и не плачь.

— Как же мне не кручиниться, не лить слез? — молвил царь. — Я уж самого дорогого и светлого лишился, а теперь знаю, что лишусь и в будущем.

— Сам же слышал посланника, — гнула свое Ягафья. — Слова его — золото.

— Да что ты такое говоришь, старая⁈ — вышел из себя Горон. — Не окажись он колдуном распроклятым, приказал бы я в темницу его посадить на хлеб и на воду!

— Не на того гневаться нужно, кто о зле предупредил да указал, как избежать самого горького, — наставительно произнесла Ягафья.

— Ну?

— Сыновей у тебя нет, — знахарка явно заторопилась, пока царь вновь не впал в ярость.

— И не будет уже. Ни на одну не посмотрю боле.

— Это уж твое дело, — не стала спорить да убеждать в обратном Ягафья, — ты подумай над словами, что вестник обронил: «ни одному мужу не одолеть Кощея ни в честном бою, ни подлостью».

— Получается…

— А то и получается, — она развела руками. — Ты не смотри, не смотри злыднем-то, а смекай. Семь дочерей у тебя и осьмнадцать лет впереди. За Марфу беспокоиться ни к чему. Она в следующем годе уж будет женой князя Всеволода. Лукерья тоже в девках не засидится. А вот остальные…

— Клич по землям брошу! — воскликнул Горон. — Как не оскудеет земля русская богатырями, так и богатырки на ней имеются.

Ягафья только руками всплеснула.

— За твоей дочерью явится окаянный, здесь другие девки не помогут, — и принялась загибать пальцы, подсчитывая. — Василисе четыре годика уж, учить ее поздновато, хоть и можно. О старших и не говорю. А вот последнюю, Златушку…

— Почему Златушку? — удивился царь.

— А ты глаз ее не видал, что ли?

Горон промолчал. Он младшую дочь и не видел толком, да и, сказать по правде, видеть не хотел. Хоть и понимал, что не из-за младенчика жены лишился, а разочарование больно сильное испытывал. И от того, что снова дочь народилась, а не сын — особливо.

— Истое золото, нечеловечьи глаза-то, — заверила Ягафья. — Оно важно, когда Навь в человеческом ребенке сильна. Это значит, не одному лишь миру людскому дите принадлежит. Все прочие дочери твои — люди как люди и иной судьбы для себя не желают. А вот иные, навьи дети, наоборот, жить как все не хотят.

— Да что ты меня уговариваешь? — снова начал гневаться Горон. — Дело говори.

— Ты Златушку не обижай, царь-батюшка, мамкам-нянькам не давай портить, а как на ножки встанет крепенько, отдай ее сначала мне в лесную избушку, а потом… да хоть воеводе своему в обучение. Пусть он спуску не дает, всей науке своей ратной учит. А там… и иная сторона подтянется. Чаща-то рядом, царство Подсолнечное и того ближе: оно всегда за порогом, за околицей, за речкой и лесом. Выучится Злата, вырастет и сумеет дать отпор Кощею-проклятому будь он повелителем Нави аль просто колдуном могучим.

— Навь против Нави выступит? — усомнился Горон.

— Так и люди на людей войной идут, — улыбнулась Ягафья наполовину беззубым ртом. — Здесь нет ничего особенного. Тем, кто за границей чащи заповедной сидит, не всем по нраву неспособность ее покинуть.

— То есть?..

Царю в детстве рассказывали сказки всякие. Многие из них он помнил до сих пор. О том, как хозяйничала нечисть близ дорог, а то и в села иной раз заходила. Поговаривали, бродили злыдни повсюду после старой войны. Навь с Явью ратилась, а там, где битвы, все перемешивается. И люди в царство Подсолнечное, словно на двор к себе ходили. И нечисть с людьми жила через печку. Домовые вот так и остались при людях, банники с овинными — тоже. Даже кикиморы нет-нет, а приходили, жили с домовыми как жены с мужьями и людям не пакостили. Лешим с водяными и болотниками тоже в Яви жилось вольготно. Русалки — так и вовсе люди измененные. А бывало выходили из топей такие чуда-юда, что обрусевшая нечисть спасалась бегством и помощи у богатырей просила. Так и сгинули бы в конце концов и явяне, и навяне, перемешались промеж собой, да Правь вмешалась. Калики говорили, выступили Родовичи на стороне людей, да только Горон в том сомневался. Скорее, никого старшие боги не поддерживали, а младшие тем паче: растащили по углам, всыпали всем, до кого руки дотянулись, да велели не озорничать сверх меры. Вот и весь сказ.

Навские ходоки долго потом еще озорничали, да и люди — никак не меньше. У первых богатств всяких, каменьев самоцветных да злата-серебра целые горы имелись. Кто ж такое стерпит и не пойдет добывать? А перестали, когда вырос белокаменный замок на острове посреди озера зачарованного. Кощей нечисть к порядку призвал, строго-настрого запретил границу переступать. Однако ж и людям наказал не являться в его владения, а если уж кто явится, пусть пеняет на себя.

— Выходит, не просто так нечисть всякая к замку тянется? — Горон и не заметил, как сказал вслух.

— Правду смекаешь, царь-батюшка, — согласилась Ягафья. — Нечисть границу перейти не смеет. Кощей как сам себя в замке запер, так и границы свои держит на тридцати трех замках. Но только ты не думай, царь-батюшка, будто он людской род от нави хранит. Вовсе нет! Он армию собирает, к повиновению приучает. Наступит час, снова развяжет войну и, боюсь, никому покоя уже не будет! И никогда. Живых рабов погонит через реку Смородину да по Калинову мосту.

— А Правь как же?

— Они тогда едва со злодеем совладали. Сейчас же… — Ягафья покачала головой. — Сдюжат ли? Они ведь не молодеют, царь-батюшка. Да и Явь нынче уж не та стоит. Не Святогор нынче Родину защищает. Богатырем раньше всякого второго прозвать можно было, а нынче? Нынче ратники только за пиршественным столом бахвалятся да соревнуются, кто скорее бочку зелена-вина опустошит. Скажешь, не так сказываю?

— Да так. Так, старая. Только ты о другом поведай: кому-то из ваших не надо прихода кощеева? — задумчиво проговорил Горон.

— Конечно, царь-батюшка. Я вот в избушке своей посередь леса живу — горя не знаю. Лесовики, домовые, водяные с русалками свои владения и свой покон имеют. Ни к чему нам война, не хотим ее, тьфу на нее трижды и на зачинщика распроклятого! — Ягафья сплюнула сначала через правое, а затем через левое плечо. — Не сомлевайся даже, будут у Златушки лучшие наставники, обучат как победить и чисть, и нечисть.

Злата тогда проснулась в лесной избушке у бабушки Ягафьи. Ох и ругалась та. Говорила, что, если бы леший весточку ей не прислал, Злата так и осталась бы лежать на поляне, ни в век не пробудилась бы. Конечно, Злата принялась спорить: проснулась бы, еще как! Осень наступила бы, травы завяли…

— Упырицей! — припечатала Ягафья. А потом присмотрелась, губами пошептала, головой покачала. Бросила: — Знаешь, значит? Может, и к добру, а не к худу.