Кайран Вэйл. Академия Морбус

Глава 23. Совет в тенях

Решение не снизошло как озарение. Оно выкристаллизовывалось медленно и мучительно, как лёд, намерзающий на скале под леденящим ветром. Внутри меня бушевала гражданская война. С одной стороны — холодный, безжалостный голос логики.

«Он предлагает власть. Конец страхам. Ты сможешь не просто выжить — ты станешь творцом новых правил. Разве не этого ты хотел? перестать быть жертвой?»

С другой — тихий, но неумолимый укор, отзывавшийся болью в самых потаённых уголках души при воспоминании о пустых глазах Алисии, искажённом ужасе Торна. И над всем этим — её голос. Бэлла. Её неожиданные слова о любви не к архитектору, а к человеку. Они стали единственным якорем в шторме соблазна.

Я не мог решить это один. Слишком велика была ставка. Я был всего лишь оружием, хоть и уникальным. Но для того, чтобы направить это оружие против самой системы, требовался ум стратега и холодный расчёт аналитика. Нужен был Совет.

Мы собрались в комнате семь в тот час, ночью, когда даже вечный гул Сердцевины, казалось, притихал, уступая место зловещей, давящей тишине. Бэлла привела Леона. Он вошёл, бледный, с тёмными кругами под глазами, но его взгляд за стёклами очков был острым и ясным. Он уже понял по тону её вызова, что игра вступила в финальную, смертельную фазу.

Я, не давая ему опомниться, не тратя слов на предисловия, выложил всё. Всю встречу в круглой комнате, леденящие подробности предложения Ректора, его расчётливый ультиматум, прикрытый бархатом перспективы абсолютной власти. Я говорил ровно, почти монотонно, стараясь выжать из рассказа всю эмоцию, оставив лишь голые, чудовищные факты.

Бэлла сидела рядом, её рука лежала на моём запястье — не для утешения, а как проводник, как напоминание о том, что я не один. Её пальцы были тоже холодными.

Леон слушал, не перебивая. Когда я закончил, он медленно снял очки и начал протирать линзы краем мантии с такой методичностью, будто от чистоты стекла зависела вся его дальнейшая жизнь. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием и отдалённым скрежетом каменных плит где-то в глубине здания.

— Контролируемый коллапс, — наконец произнёс он своим сухим, безэмоциональным тоном лектора. — Интересная концепция. Если рассматривать Узилище академии как замкнутую энергодинамическую систему с выраженной нелинейностью и точкой бифуркации — этим самым узлом… Теоретически, каталитическое воздействие на точку бифуркации с последующей перенастройкой базовых параметров системы возможно. — Он водрузил очки на нос и посмотрел на меня поверх них. — Для этого требуется катализатор, способный не только выдержать кинетику первоначального энерговыделения, но и выполнить роль управляемого клапана, направляющего поток по строго заданным контурам. По сути, живой трансформатор с уникальными резонансными свойствами. — Он сделал паузу. — То есть ты.

— А цена его «обновления»? — спросила Бэлла. Её голос был ледяным. — «Отсечение гниющей плоти»?

Леон вздохнул, и этот вздох прозвучал устало, по-человечески.

— В момент фазового перехода система будет находиться в состоянии критической нестабильности. Любой элемент с резонирующей, но не синхронизированной с новым базовым тоном сигнатурой будет воспринят как угроза целостности. Произойдёт автоматическое… отбраковывание. Наиболее вероятный механизм — резонансное гашение. Погашение жизненной и магической искры. По сути, мгновенная, безболезненная смерть сознания и души. — Он мельком глянул на свои бесчисленные графики и формулы, разложенные на другом конце стола. — Мои модели, основанные на данных о магических сигнатурах студентов и преподавателей, а также на исторических «несчастных случаях», дают оценку в тридцать-сорок процентов от текущего контингента. В зоне риска — индивидуалисты, обладатели нестандартных или сильных даров, те, чья психика демонстрирует высокую лабильность, и просто… статистические отклонения. Случайные жертвы.

Тишина стала физически густой, её можно было резать ножом. Тридцать-сорок процентов. Не абстрактные цифры. Марк с его эмпатией. Гаррет с его тупым упрямством. Десятки знакомых и незнакомых лиц в столовой, на лекциях, в коридорах. Даже профессор Чертополох с её холодным любопытством. Все они — «гниющая плоть».

— Это не рациональное управление, — тихо произнёс Леон, ломая молчание. — Это термодинамический фанатизм. Жертвоприношение системы ради её же мифического идеала. И он предлагает тебе, Кайран, стать не просто жрецом, но и ножом.

— Он предлагает выбор: стать ножом или стать жертвой, — поправил я. Мой голос звучал чужим, плоским. — У нас есть третий вариант?

Я посмотрел на Бэллу. Она была нашим стратегом, нашим тактиком. Её ум, отточенный, как у выпускника Дома Шёпотов, должен был найти лазейку в этой, казалось бы, безнадёжной шахматной партии.

Она медленно подняла голову. Слёз не было. Её лицо было маской из белого мрамора, но глаза… глаза горели холодным, почти нечеловеческим пламенем. В них читалась не надежда, а та отчаянная, клинковая решимость, которая рождается, когда отступать некуда.

— Есть, — сказала она чётко, отчеканивая каждый слог. — Но он не просто рискован. Он кощунственен с точки зрения любой логики, любого инстинкта самосохранения.

Мы замерли, ожидая.

— Ты принимаешь его предложение, — выговорила она. — А мы берём на себя роль твоих помощников в ритуале «стабилизации». Мы входим в самое сердце его плана. Но в момент истины, когда канал откроется, когда энергия узла хлынет через тебя, Кайран… ты сделаешь не то, что он ждёт. Ты не направишь её по его подготовленным, «очищающим» контурам. Ты развернёшь весь этот накопленный, сжатый до предела хаос и вольёшь его обратно. Не для стабилизации. Для катастрофического разрыва. Ты не залатаешь слабое звено. Ты разорвёшь его на клочки.

Леон ахнул, будто его ударили в солнечное сплетение. Он отпрянул, и его очки съехали на кончик носа.

— Это… это самоубийство! — его голос, всегда такой ровный, сорвался на визгливый шёпот. — Ты спровоцируешь неконтролируемую цепную реакцию! Взрывная волна искажённой магии сметёт не только ритуальный круг, но и половину академии! Защитные купола не выдержат такого направленного удара изнутри! Мы все погибнем в течение первых секунд!

— Не обязательно, — парировала Бэлла с ледяным спокойствием. Её ум, казалось, уже проработал все возражения. — Ритуал будет проводиться у Сердцевины — в точке максимальной концентрации энергии и, следовательно, максимальной защиты. Ректор, уверенный в своём контроле над процессом, ослабит периферийные щиты, сконцентрировав все ресурсы на управлении потоком через Кайрана и на защите ядра системы. Первичный удар придётся не по физическим стенам, а по метафизической структуре Узилища, по самым его основам. Физические разрушения могут быть… локализованы в центральной башне и прилегающих зонах. Те, кто окажется на окраинах, в подвалах, в толстостенных хранилищах… у них будет шанс. Шанс пережить обвал, а не быть тихо и эффективно «отсечёнными» по чьей-то воле.

— Это игра в кости, где на всех гранях написана «смерть»! — Леон был в панике, его аналитический мир рушился под натиском этой безумной авантюры. — Вероятность тотального коллапса пространства-времени в эпицентре стремится к ста процентам! Вероятность выживания даже на периферии — менее двадцати!

— А вероятность сохранить в себе что-то человеческое, согласившись на его план — ноль, — безжалостно отрезала Бэлла. Её глаза сверлили Леона. — Я выбираю двадцать процентов хаоса и свободы против ста процентов упорядоченного рабства и соучастия в геноциде. Я выбираю возможность умереть, устроив этому дому пожар, а не возможность выжить, подливая масла в его печь.

Она перевела взгляд на меня. В её глазах не было мольбы. Было ожидание вердикта. Она, как истинный стратег, представила свой самый отчаянный, самый безумный ход. Теперь решение, тяжёлое, как гиря, висело на моих плечах.

Я закрыл глаза. Передо мной проплывали лица. Сирил с его бесстрастными отчётами. Вербус, разглагольствующий о законности насилия. Пустые, как выгоревшие угли, глаза моей «спасённой» жертвы. И Ректор, в своей стерильной комнате с игрушечным макетом, спокойно рассуждающий об отсечении живых людей, как о садовой стрижке.

Я открыл глаза. Воздух в комнате казался ледяным.

— Делаем по-твоему, — сказал я Бэлле. Голос прозвучал низко, но не дрогнул. — Мы рвём узел. Всё к чёрту.

Леон издал звук, средний между стоном и всхлипом, и уронил голову на скрещённые на столе руки. Его плечи тряслись. Потом он резко выпрямился, смахнул слёзы ярости и бессилия и схватил карандаш.

— Хорошо, — прошипел он, и в его голосе зазвучала та же отчаянная решимость. — Если это наш выбор… тогда мне нужны данные. Точные. Энергетический потенциал узла, экстраполированный из твоих субъективных ощущений. Географические координаты ритуальной площадки у Сердцевины. Схемы контуров защиты — мне придётся взломать архив безопасности. И план отхода. Если мы чудом переживём имплозию, последует фаза распада. Обрушения, пробуждение артефактов, возможно, разрывы реальности. Нам понадобится бункер. Неприступный.

— «Редуктор», — без колебаний сказал я. — Стены из абсолютного поглотителя. Если что и устоит, так это он. Наш ковчег в потопе.

Бэлла кивнула, её ум уже дорисовывал картину.

— Значит, так. Кайран соглашается. Мы участвуем в подготовке, выведываем все детали. В час Х, у Сердцевины, Кайран перенаправляет удар. Мы используем хаос, всплеск энергии и падение щитов, чтобы прорваться к «Редуктору». Леон, ты обеспечиваешь нам временное окно во внешней защите. Мы запираемся внутри и пережидаем первую, самую мощную волну распада. А потом… — она сделала паузу, — …потом вылезем и посмотрим, какой мир мы сделали.

Это был не план. Это было завещание, написанное кровью на стене обречённой крепости. Но это было наше завещание. Не ректорское. Не системы. Наш последний, отчаянный, совместный жест неповиновения.

Леон, стиснув челюсти, углубился в расчёты, его пальцы летали по бумаге. Мы обсудили сигналы (один короткий, ментальный толчок от Бэллы — «пора»), точку сбора (заброшенная кладовая в пяти минутах от «Редуктора»), скудный набор припасов (вода, сухари, кристалл с чертежом, блокнот Малхауса — как свидетельство, если выживет).

Когда техническая часть была исчерпана, Леон ушёл, согбенный под тяжестью невероятной задачи, но с огнём в глазах — огнём учёного, бросившего вызов самой Вселенной. Мы с Бэллой остались вдвоём в тихой комнате, где пламя единственной свечи отбрасывало гигантские, пляшущие тени на стены.

Наступила та самая «последняя ночь». Тишина между нами была неловкой, переполненной всем несказанным, всем, что могло быть, но не будет.

— Я пойду, — вдруг сказала Бэлла, не глядя на меня. — Проверю маршрут к кладовой ещё раз. Подготовлю наши… вещи.

Она говорила о плане, о действиях, но её голос был пустым. Она боялась остаться со мной наедине. Боялась, что её выдержка дрогнет.

— Останься, — попросил я. И это была не просьба. Это была мольба.

Она замерла у двери, её рука на медной ручке. Потом медленно обернулась. В её глазах стояли слёзы, которые она отчаянно пыталась сдержать.

— Кайран, я не могу… если я сейчас останусь, я… я развалюсь. А завтра мне нужно быть железной. Для тебя. Для нас.

— Ты и так железная, — сказал я, подходя к ней. — И мне нужна не железная Бэлла сейчас. Мне нужна просто… ты.

Она ахнула, коротко, сдавленно, и бросилась ко мне. Не в объятия. Она просто упёрлась лбом в мою грудь, её плечи затряслись от беззвучных рыданий. Вся её броня, вся её холодная расчётливость, вся её ярость — рассыпалась в прах, оставив лишь девушку, смертельно испуганную потерять того, кого любит.

— Я так не хочу тебя терять, — выдохнула она сквозь слёзы. — Я не хочу, чтобы это был наш последний вечер. Я хочу ссориться с тобой из-за глупостей. Хочу ворчать, что ты разбрасываешь вещи. Хочу стареть где-нибудь на краю света, где нет этих камней, этого гула… — её голос прервался.

Я не говорил ничего. Просто держал её, гладил по волосам, чувствуя, как её отчаяние и моё сплетаются в один тугой, болезненный узел. Мы стояли так, пока её рыдания не стихли, сменившись тихой, безнадёжной икотой. Она отстранилась, вытерла лицо рукавом, но глаза оставались красными, опухшими, невероятно уязвимыми.

— Прости, — прошептала она.

— Не извиняйся. Никогда не извиняйся за это.

Мы не ложились. Мы сели на пол, в самом тёмном углу, прислонившись спинами к холодным камням, и просто сидели. Она взяла мою руку в свои, переплела пальцы и прижала нашу сцепленную ладонь к своему сердцу. Оно билось часто-часто, как птичка в клетке.

— Знаешь, что я буду делать, если мы выживем? — тихо спросила она под утро, когда свеча догорела и комната погрузилась в сизый полумрак.

— Что?

— Открою лавку. Где-нибудь в тихом городке. Буду продавать книги и странные травы. А ты… ты будешь сидеть в углу и хмуриться на клиентов, и все будут думать, что ты страшный и опасный, а я буду знать, что ты просто стесняешься.

Я рассмеялся. Коротко, хрипло. Это был странный, надтреснутый звук.

— А я буду говорить, что все травы — отрава, а книги — ересь. И отгонять клиентов.

— И мы будем вечно спорить, — она улыбнулась, и в этой улыбке была такая щемящая нежность, что у меня перехватило дыхание. — И это будет прекрасно.

Мы молчали, даря друг другу эту хрупкую, невозможную мечту. Потом она повернулась ко мне, и её лицо в полутьме было серьёзным, почти суровым.

— Обещай мне одно. Что бы ни случилось завтра… когда ты будешь там, в центре всего… помни это. Не его власть. Не свою силу. Не месть. Помни… лавку. И книги. И споры. И меня. Держись за это. Это наше оружие. Единственное, чего у него нет.

Я не мог говорить. Я только кивнул, притянул её к себе и поцеловал. Это не был поцелуй страсти. Это было причастие. Тихое, торжественное, прощальное слияние двух душ на краю бездны. В нём была горечь предчувствия, соль её слёз и безоговорочная, абсолютная преданность. Она отдавала мне не тело, а всю свою суть — всю свою хрупкую, стальную, прекрасную суть — в последний раз, как заклинание, как оберег, как клятву.

Мы просидели так до самого рассвета, не двигаясь, слушая, как бьются наши сердца в унисон, отсчитывая последние часы. Когда в окно пробился первый, грязно-серый свет, мы поднялись. Двигались молча, как скелеты, помогая друг другу стряхнуть оцепенение. Бэлла привела себя в порядок с леденящей эффективностью: умылась ледяной водой, заплела волосы в тугой, безупречный узел, поправила мантию. Но в уголках её глаз, в лёгкой дрожи рук, выдавалась та уязвимость, что она показала только мне.

— Я пойду к Леону, — сказала она, её голос снова стал деловым, но в нём звенела тонкая, как лезвие бритвы, сталь. — Проверим последние расчёты, сверим маршрут. Ты иди к нему. Дай свой ответ. И… — она сделала шаг, взяла моё лицо в ладони и посмотрела мне прямо в глаза, — …вернись ко мне. Живым. Хотя бы до начала. Хотя бы для того, чтобы мы пошли туда вместе.

— Я вернусь, — сказал я. И это было единственное честное обещание в мире, построенном на лжи.

Я вышел в утренний коридор. Морбус просыпался. Студенты шли на молитвы, зевая. Дежурные пересчитывали ключи. Воздух пах пылью, озоном и привычным страхом. Никто не знал, что сегодняшний рассвет — последний для этого мира в его привычном виде.

Путь в круглую комнату я помнил наизусть. На этот раз массивная дверь была приоткрыта. Ректор стоял спиной, разглядывая свой макет. Мерцание больного узла на восточном крыле отбрасывало на его чёрную мантию зловещие блики.

— Ну что, Вэйл? — его голос прозвучал в тишине, не оборачиваясь. — Ты определился со своей судьбой?

Я вошёл и встал в нескольких шагах от него. Внутри не было ни страха, ни сомнений. Только холодная, как космический вакуум, решимость.

— Да, — сказал я. — Я буду вашим катализатором.

Он медленно повернулся. Тень под капюшоном, казалось, качнулась в знак удовлетворённого кивка.

— Разумный выбор. Приготовься. Ритуал начнётся сегодня, в полночь, в Зале Сердцевины. Тебе будет дан последний инструктаж. Не подведи нас. Не подведи новый мир.

— Я не подведу, — ответил я. И в этих словах была абсолютная, непоколебимая правда, которую он, в своей слепоте, понять не мог.

Я повернулся и вышел, чувствуя, как его незримое, давящее внимание провожает меня до самой двери. Он купился. Он поверил в силу своего соблазна, в логику страха и жажды власти. Он не разглядел в моих глазах иного пламени — пламени тотального, разрушительного отказа.

Я шёл обратно, и каждый камень под ногами, каждый свод над головой казались уже призраками, миражами уходящей реальности. Сегодня в полночь мы либо умрём, либо разнесём эту каменную тюрьму в пыль. Третьего не было.

И последней мыслью, перед тем как я вернулся к Бэлле, к нашему последнему, страшному свиданию с судьбой, была простая и ясная: хотя бы это будет наш взрыв. Наш огонь. Наш конец. Не его.