Кайран Вэйл. Академия Морбус

Глава 22. Предложение, от которого нельзя отказаться

Леденящая ясность, обретённая после изучения чертежа, длилась недолго. На смену ей пришло тяжёлое, липкое похмелье от знания. Мы — я, Бэлла и Леон — владели секретом, способным снести гору, но мы были муравьями у её подножия. Каждый наш шаг теперь отзывался гулким эхом в собственных душах.

Леон с головой ушёл в расчёты, его стол в нашей общей комнате завален испещрёнными формулами листами; он говорил о «точках бифуркации», «критических нагрузках» и «каскадных отказах», и его глаза горели холодным огнём учёного, стоящего на пороге великого (или ужасного) открытия.

Бэлла изучала символику мандалы, её лицо было бледным и сосредоточенным, пальцы иногда дрожали, когда она переводила очередной архаичный символ, обозначавший «подавление воли» или «перенаправление витальных потоков».

А я… я пытался «прислушиваться». Во время наших санкционированных обходов, во время скучных лекций, даже ночью, лёжа в койке, я направлял своё восприятие туда, на восток, в ту точку, где в проекции пульсировал больной узел. Я чувствовал его не как боль, а как… искривление.

Как место, где ткань реальности Морбуса была натянута слишком туго и вот-вот должна была лопнуть. Мой голод реагировал на это искривление с глухим, жадным интересом. Оно было похоже на запах крови для хищника — не еда, но верный признак того, что еда близка.

Именно в это состояние напряжённого, почти болезненного ожидания и врезался очередной вызов. Не через Сирила. Не через кристалл. Через тишину.

Я возвращался после практикума по распознаванию ядов, чувствуя во рту горький привкус антидотов, когда воздух в безлюдном переходе между крыльями вдруг изменился. Он не стал холоднее или теплее. Он стал… гуще. Более инертным. Звуки шагов из соседнего коридора притихли, будто их поглотила вата. Свет от светящихся мхов померк, стал плоским, лишённым теней.

Я замер, сердце заколотилось где-то в горле. Это не была аномалия. Это был знак.

— Кайран Вэйл.

Голос прозвучал не позади и не впереди. Он возник внутри самой тишины, как смысл, вложенный в пустоту. Я узнал его. Ректор.

Я обернулся. Он стоял в трёх шагах от меня, появившись беззвучно, как будто всегда был там, а я просто не замечал. Его чёрная мантия не колыхалась, тень под капюшоном была абсолютной, непроницаемой.

— Господин Ректор, — выдавил я, склоняя голову в формальном поклоне. Внутри всё сжалось в ледяной ком.

— Пройдёмся, — сказал он. Не приказ. Констатация неизбежности.

Он повернулся и пошёл, не оглядываясь. Я последовал, ноги двигались сами, будто их тянула невидимая нить. Мы шли не в сторону его кабинета. Мы спускались. По узким, незнакомым мне лестницам, мимо запертых стальных дверей с тусклыми руническими знаками, вглубь скалы. Воздух становился суше, пахнущим озоном и статикой. Здесь не было следов студентов или профессоров. Это были служебные, утилитарные пространства, артерии организма Морбуса.

Наконец мы вошли в помещение, непохожее ни на кабинет, ни на лабораторию. Оно было круглым, с высоким, тёмным куполом потолка. В центре на низком постаменте из чёрного камня стоял… макет. Идеальная, миниатюрная копия академии Морбус, выполненная из того же тёмного, матового материала, что и стена «Редуктора». От неё исходила слабая, едва уловимая вибрация — точная, уменьшенная копия того Ритма, что я слышал в фундаменте. И на этом макете, в районе восточного крыла, мерцал тусклый, неровный свет. Тот самый узел.

Ректор подошёл к макету и остановился, глядя на него. Его бледные руки, сложенные за спиной, были единственным выделяющимся пятном в темноте.

— Красиво, не правда ли? — его голос прозвучал задумчиво, почти человечно. — Узилище Морбус. Величайшее творение магической архитектуры со времён Катастрофы. Машина, способная удерживать в равновесии хаос, порождённый падением старого мира. Она — наш ковчег. Наш щит. Наша тюрьма.

Он медленно обернулся, и я почувствовал, как его незримый взгляд тяжёлой гирей ложится на меня.

— Но даже у ковчегов есть течь, Вэйл. Даже у щитов есть слабые места. А тюрьмы… тюрьмы имеют свойство разрушаться изнутри. Под грузом того, что в них заперто.

Он сделал паузу, давая словам просочиться в сознание.

— Ты почувствовал её, да? Трещину. Слабое звено. Тот самый изъян в расчётах Совета Основателей, который мы все эти века латали, затыкали, сдерживали ритуалами, жертвами, дисциплиной. — Он кивнул в сторону мерцающей точки на макете. — Он растёт. С каждым годом, с каждым новым студентом, впускающим в стены свою нестабильную силу, с каждым экспериментом, подбирающимся к запретным границам… давление растёт. И скоро — очень скоро — наши заплатки перестанут держать.

Я стоял неподвижно, боясь пошевелиться, боясь дышать. Он знал. Он знал всё. Не только то, что мы нашли чертёж. Он знал, что я чувствую узел. Он вёл меня сюда, к этой демонстрации, как опытный рыбак ведёт рыбу к сетям.

— Что… что будет, когда он лопнет? — спросил я, и голос мой прозвучал хриплым шёпотом.

— Катаклизм, — просто сказал Ректор. — Выброс накопленного искажения такой силы, что сравняет с землёй не только академию, но и добрую часть материка. Откроется прямой портал в Трещину, и то, что оттуда хлынет, сделает нашу нынешнюю Тьму похожую на солнечный пикник. Мир, который мы знаем, прекратит существование. Это не метафора, Вэйл. Это инженерно-магический расчёт.

Он отступил от макета и приблизился ко мне. От него не пахло ничем. Только пустотой.

— Но есть иной путь. Не латать дыру. Не сдерживать давление. Перезапустить систему. С нуля. Используя саму природу угрозы как инструмент.

Моё сердце замерло.

— Как?

— Через контролируемый коллапс, — ответил Ректор. Его голос стал тише, но от этого — только весомее. — Мы не можем устранить узел. Он вплетён в саму основу. Но мы можем… перенаправить энергию его разрыва. Использовать колоссальный выброс силы не для разрушения, а для перезаписи базовых параметров Узилища. Сбросить накопленные искажения. Очистить систему. И построить её заново — более совершенную, более стабильную, более… управляемую. Без слабых мест. Без необходимости в постоянных жертвах и чистках.

Он протянул руку, и над его ладонью возникло небольшое магическое изображение — схема, поразительно похожая на ту, что мы видели в архиве, но с одним ключевым отличием. Вместо пульсирующего, больного узла там была ровная, мощная линия энергии, втекающая в центр мандалы и равномерно распределяющаяся по всей структуре.

— Для этого нужен катализатор, — продолжал Ректор. — Уникальный инструмент, способный в нужный момент поглотить первоначальный, самый хаотичный выброс энергии узла, стабилизировать его и направить по нужному руслу. Инструмент, чья природа — пустота, голод, способность поглощать и трансформировать искажённую магию. — Его незримый взгляд снова впился в меня. — Ты, Кайран Вэйл. Ты и есть этот инструмент.

Мир вокруг поплыл. Пол под ногами перестал быть твёрдым. Его слова врезались в сознание, как лезвия. Он предлагал не просто использовать меня. Он предлагал мне стать Архитектором. Соавтором нового Морбуса. Ценой… ценой чего? Контролируемого коллапса? Что это значило на практике? Сколько «неконтролируемых» элементов — людей, как Алисия Вейн, как Элиас Торн, как все те, чьи имена были в папке Малхауса — будет «сброшено» в процессе этой «перезаписи»?

— А те, кто внутри? — вырвалось у меня. — Студенты. Преподаватели. Они… переживут этот «перезапуск»?

Ректор медленно покачал головой. Жест был почти что сожалеющим.

— Система будет сохранена. Знания, структура, функционал. Но отдельные элементы… — он сделал многозначительную паузу, — …могут быть утрачены. Как отсекают гниющую плоть, чтобы спасти тело. Это цена обновления, Вэйл. Цена выживания вида. Не всего человечества, но того его рода, что мы здесь, в Тени, растим. Чистого, сильного, свободного от сантиментов старого мира.

Он говорил о людях, как о винтиках. О «гниющей плоти», которую нужно отсечь. И он предлагал мне стать скальпелем.

— А если я откажусь? — спросил я, уже зная ответ.

— Тогда ты подтвердишь, что являешься частью той самой гниющей плоти, — безжалостно сказал он. — Необходимым, но неуправляемым элементом. И тебя устранят до того, как твоя нестабильность спровоцирует спонтанный, неконтролируемый разрыв. Ты умрёшь. Система в конце концов рухнет без твоего участия, но это будет медленнее, мучительнее, и у нас будет время эвакуировать ядро. Ты же станешь просто ещё одной статистической потерей в истории упадка.

Выбора не было. Как всегда, в Морбусе, выбор был между плохим и худшим. Между ролью палача в грандиозном, безумном плане и ролью жертвы, которую устранят по дороге к тому же плану.

— Мне нужно подумать, — сказал я, и это была жалкая, ни на что не влияющая попытка выиграть время.

— Конечно, — кивнул Ректор, и в его тоне прозвучала тонкая, ледяная насмешка. — У тебя есть сорок восемь часов. После этого я ожидаю твоего решения здесь. И помни, Вэйл… это не просто предложение работы. Это предложение смысла. Ты всю жизнь был аномалией, проклятием, ошибкой. Я предлагаю тебе стать решением. Стать тем, кто не просто выживает в системе, а перестраивает её под себя. Стать не инструментом в чужих руках, а архитектором собственной судьбы и судьбы всего нашего мира.

Он повернулся к макету, давая понять, что аудиенция окончена. Я стоял ещё мгновение, глядя на его спину, на мерцающий узел на идеальной копии нашего ада, а потом, шатаясь, вышел в коридор. Давящая тишина отступила, сменившись обычным, гулким эхом шагов в каменных тоннелях. Но она переехала мне в голову.

Я не пошёл в комнату семь. Я не пошёл в спальный блок. Я почти бежал, куда глаза глядят, пока не упёрся в знакомую дверь — в наше первое «укрытие», архивную комнату в северном крыле. Я вломился внутрь, захлопнул дверь и прислонился к ней, тяжело дыша.

Он знал. Всё знал. И его предложение… оно было чудовищным. Оно было логичным. Оно было единственным шансом не просто выжить, а получить власть. Настоящую, безраздельную власть над этим местом, которое пыталось сломать меня с первого дня. Часть меня, та самая тёмная, голодная часть, отозвалась на это предложение глухим, мощным гулом одобрения. Стань архитектором. Разорви узел. Поглоти хаос. И стань хозяином на руинах старого мира.

Дверь тихо приоткрылась, и вошла Бэлла. Она, видимо, искала меня. Увидев моё лицо, она побледнела.

— Кайран? Что случилось? Сирил?..

— Ректор, — перебил я её, и слово вырвалось хриплым, надтреснутым звуком. — Он вызывал меня. Показывал макет. Знает про узел. Всё знает.

Я видел, как по её лицу прокатывается волна ужаса, но она мгновенно взяла себя в руки, схватила меня за руку и потащила к столу.

— Говори. Всё. С самого начала.

Я говорил. Сбивчиво, путано, но она слушала, не перебивая, её глаза становились всё холоднее, всё безжалостнее. Когда я закончил, рассказав про «контролируемый коллапс» и «архитектора нового порядка», в комнате повисла тяжёлая, гробовая тишина.

— Чёрт, — наконец выдохнула она. Её руки сжались в кулаки на столе. — Он не просто знает. Он ждал этого. Ждал, когда появится кто-то вроде тебя. Ждал, когда узел станет достаточно нестабильным. Всё это время… мы думали, что исследуем его тайну. А он просто готовил для тебя сцену.

— Он дал сорок восемь часов, — пробормотал я. — На решение.

— Какого решения?! — её голос сорвался, в нём впервые зазвучала неконтролируемая ярость. — Это же не выбор! Это ультиматум, прикрытый бархатом! «Стань моим орудием геноцида или умри»!

— Он говорит о спасении системы, — слабо возразил я, пытаясь хоть как-то восстановить в голове ход его ледяной логики.

— Системы! Да плевать мне на его систему! — она вскочила, начала метаться по крошечной комнате. — Он говорит об «отсечении гниющей плоти»! Это мы, Кайран! Это Леон! Это все те, кто не вписывается в его идеальный, чистый, новый мир! Ты думаешь, после «перезапуска» место для таких, как мы, найдётся? Для любопытных? Для сомневающихся? Для тех, кто помнит? Мы станем первыми кандидатами на «утилизацию»! И ты… ты станешь тем, кто нажмёт на рычаг!

Она остановилась передо мной, её глаза горели.

— Ты хочешь этого? Хочешь стать его палачом? Хочешь, чтобы каждую ночь тебе снились лица тех, кого ты «отсек» ради его великой цели? Хочешь, чтобы этот… этот голод внутри тебя стал единственным, что у тебя останется?

Её слова били прямо в цель, в ту самую часть меня, что сжималась от ужаса при мысли о таком будущем. Но другая часть, тёмная и могущественная, шептала: «А что ты имеешь сейчас? Страх. Унижение. Борьбу за каждый день. Она предлагает тебе лишь продолжение этой борьбы, до бесконечности. Он предлагает тебе власть. Конец страху. Ты сможешь защитить её, если захочешь. Если будешь хозяином.»

— А что мне делать, Бэлла? — голос мой звучал сломанно. — Отказаться и ждать, когда меня устранят как угрозу? А потом ты останешься одна. С Леоном. С этой правдой. И система всё равно рухнет, медленно и мучительно, и ты, возможно, погибнешь в этом хаосе. Разве это лучше?

Она смотрела на меня, и вдруг вся ярость, всё напряжение ушли из её лица. Осталась только бесконечная, леденящая душу печаль. Она опустилась на колени перед моим стулом и взяла мои холодные руки в свои.

— Кайран, — сказала она тихо-тихо, и в её голосе не было больше ни стратега, ни тренера, ни даже союзника. Была просто девушка, умоляющая того, кого любит, не потерять себя. — Послушай меня. Пожалуйста. Я не говорю о миссии. Не о долге перед другими. Не о спасении мира. Я говорю о тебе. О том мальчике, который пришёл сюда, напуганный и злой, но в котором всё ещё было что-то человеческое. Который предпочёл искалечить, но не убить. Который дрожал от отвращения после того, как сломал разум невинного. Ты помнишь это? Помнишь тот ужас в своих руках?

Я помнил. Как помнил вкус маны Солерса, холодную пустоту Алисии, немой крик Элиаса Торна. Каждое пятно на моей душе.

— Он предлагает тебе избавиться от этого ужаса, — продолжала она, её пальцы сжимали мои с отчаянной силой. — Предлагает назвать его «необходимостью», «ценой прогресса». Но это ложь, Кайран. Это самый страшный соблазн из всех. Соблазн перестать чувствовать боль от того, что ты делаешь. Стать таким же пустым, как он. Как Сирил. Как эта вся каменная могила. Ты думаешь, тогда тебе будет легче? Ты просто перестанешь быть собой. И всё, что есть между нами… всё, ради чего я рискую, всё, что держит меня здесь, в этом аду… это исчезнет. Потому что я люблю не архитектора, не орудие, не хозяина Морбуса. Я люблю Кайрана Вэйла. Проклятого, испуганного, жестокого, но живого. Человека. Не инструмент.

Слёзы, которых я не чувствовал, потекли по моим щекам. Они были горячими и солёными, последнее доказательство того, что я ещё не полностью окаменел. Её слова разрывали плотину внутри, ту самую, за которой клокотал соблазн власти, мщения, окончательного конца борьбы.

Она предлагала не стратегию. Не план выживания. Она предлагала остаться человеком. Ценой, возможно, жизни. Ценой всего.

— Я… я не знаю, смогу ли я, — прошептал я, и это была самая горькая правда. — Этот голод… он хочет этого. Он хочет разорвать, поглотить, стать сильным. Он устал бояться.

— А я устала бояться за тебя, — сказала она, прижимая мою ладонь к своей щеке. Её кожа была влажной от слёз. — И я выбираю бояться за человека, а не за монстра. Даже если это будет стоить мне всего. Потому что иначе… иначе зачем всё это? Зачем мы копали, рисковали, искали правду? Чтобы в конце концов просто стать более эффективными винтиками в его новой машине?

Она поднялась и обняла меня. Не как любовница, а как утопающий обнимает последнюю соломину. В этом объятии не было страсти. Была отчаянная, безоговорочная надежда. Вера в то, что я смогу сделать выбор не умом, не голодом, а чем-то другим. Тем, что она назвала «человеческим».

— Сорок восемь часов, — повторила она шёпотом у меня в ухе. — Мы не можем сбежать. Не можем спрятаться. Но мы можем выбрать, на чьей стороне умереть. На стороне тех, кто хочет всё контролировать, даже если это значит убить в себе всё живое. Или на стороне тех, кто, даже проигрывая, остаётся собой. Я уже сделала свой выбор, Кайран. Я с тобой. Не с архитектором. С тобой. Какой бы выбор ты ни сделал… я буду с тобой. Но умоляю… послушай не его. Послушай меня. Послушай себя. Того себя, который боится стать тем, кого всегда ненавидел.

Мы просидели так, кажется, целую вечность, пока тусклый свет из окна не сменился кромешной тьмой. Её слова висели в воздухе, тяжёлые, как свинец. Любовь как последний аргумент против тьмы. Последний якорь, который она бросила в бушующее море моего страха и соблазна.

Ректор предлагал власть, смысл, конец борьбы. Бэлла предлагала только себя. И мою собственную, хрупкую, израненную человечность.

И теперь, когда часы уже тикали, мне предстояло решить, чего на самом деле стоит моя душа.