Кайран Вэйл. Академия Морбус

Глава 19. Цена популярности

Слава в Морбусе не была ни золотом, ни шёлком. Её не чеканили на монетном дворе и не вручали в лавровых венках на потеху толпе. Она была более примитивной и куда более липкой субстанцией — слухами.

Слухи, родившись в самом тёмном углу самого дальнего коридора, обретали плоть и кровь, обрастая невероятными деталями, прыгали из уст в уста, из ума в ум, и в конце концов становились частью самой каменной кладки академии. А слухи, последовавшие за «Праздником Тени», были особенно живучими, ядовитыми и сладкими одновременно.

«Студент-первокурсник из Дома Костей. Один. В эпицентре прорыва Древнего. Он не убежал. Он не закричал. Он встал и… проглотил тьму. А девица из Дома Шёпота, что кричала без звука… она вернула его душу из пасти небытия.»

Нас не наградили. Не вызвали к Ректору для торжественных похвал. Официальное расследование инцидента утонуло в бесконечных комиссиях, отчётах о «недостаточной бдительности кураторов праздничного комитета» и внезапной, яростной кампании по проверке всех магических реликвий в хранилищах. Но истинная награда, а может — проклятие, пришла сама. В виде взглядов.

До этого дня на меня смотрели с подозрением, со страхом, с холодным любопытством Сирила, видевшего во мне проблему, которую нужно решить. Теперь взгляды изменились.

Старшекурсники из Домов Когтей и Теней, не замешанные в подлой войне с артефактами, смотрели на меня иначе. В их глазах читалось нечто среднее между уважением к опасному хищнику и расчётом прагматика. Их взгляд говорил:

«Ты чудовище. Но ты наше чудовище. Пока ты пожираешь их кошмары, а не наши, ты полезен».

Преподаватели на лекциях, даже Вербус, бубнивший о казуистике договоров с низшими духами, теперь задерживали на мне взгляд на лишнюю секунду. Не как на студенте. Как на аномалии, которую система пока терпит, но чью классификацию ещё предстоит уточнить.

Самыми же невыносимыми были взгляды моих однокурсников, особенно из Дома Костей. Ни страха, ни зависти. Чистый, неотёсанный голод. Голод по силе, по вниманию, по крупице той невероятной мощи, которую они, ошеломлённые, наблюдали (или думали, что наблюдали) в гуще хаоса.

Они не подходили, не задавали вопросов. Они просто смотрели. Как на редкий, опасный и потому безумно притягательный экспонат в музее собственной беспомощности. Их тихие шёпоты за спиной были фоном моей новой жизни:

«Это Вэйл. Тот самый… Говорят, он может… Говорят, Ректор лично…»

Именно эту новоприобретённую, душную «популярность» мы с Бэллой решили превратить в оружие. В отмычку.

— Стадный идиотизм, возведённый в абсолют, — констатировала она без тени эмоций, разворачивая на столе в комнате семь новый, безупречно точный план академии, добытый Леоном из глубин архива. Чернила были выцветшими, бумага — ломкой от времени, но геометрия камня, фундамента, несущих стен менялась редко. — Они видят не человека. Видят функцию. «Молот для гвоздей проблем». Хорошо. Мы дадим им этого молота. Но гвозди будем вбивать в их же собственный гроб, тихонько, по одному.

Её план был элегантен в своей дерзости. Мы формализовали наш «диагностический проект», превратив его в полуофициальную, санкционированную сверху службу «санации и каталогизации малых аномалий и геоматических сбоев».

Сирил, после долгого, молчаливого разглядывания нашего прошения (в его каменном лице я прочитал не сопротивление, а холодное одобрение свыше — Ректор дал добро), скрепя сердце согласился. Теперь у нас был волшебный пропуск везде.

«Жалобы на мигрени и потерю ориентации в западном крыле? Проведём диагностику».

«Хронический сквозняк и чувство тоски у статуи гаргульи? Будем на месте после ужина».

Мы шествовали по коридорам: Бэлла — с её прибором, сложной статуэткой из латуни и стекла, которая, как я подозревал, лишь на треть была настоящим сенсором, а на две трети — изящной бутафорией; я — с каменным лицом, изображая глубокую концентрацию. На самом деле я отключал внешнее и слушал. Не поверхностный шум магии, а ту самую глубинную, больную песню Камня, ноты которой Элрик научил меня различать.

«Популярность» расчищала путь. Дежурные, заслышав шаги и увидев моё лицо, быстро находили дела в противоположном конце коридора. Никто не хотел оказаться рядом, если «Вэйл снова начнёт всасывать в себя какую-нибудь дрянь». Это дарило нам драгоценные минуты уединения в самых заброшенных, самых странных углах Морбуса.

Именно так мы нашли первую из них. «Мёртвую зону».

Это был тот самый служебный ход за кухнями Когтей из первоначального списка Бэллы. Воздух там действительно был плотным и ледяным, будто выдыхаемый стенами. Но дело было не в физическом холоде.

Когда я закрыл глаза, отключив зрение, обоняние, тактильные ощущения, и ушёл внутрь себя, настраиваясь на тот самый фундаментальный Ритм, я наткнулся не на искажённую ноту, не на гулкий диссонанс. Я наткнулся на ничто.

Тишина. Не отсутствие звука, а его антипод. Активная, всепоглощающая, вытравливающая пустота. Это было похоже на то, как если бы в середине симфонии внезапно вырвали несколько тактов, оставив после себя звонкую, давящую паузу. От этой тишины сводило скулы и холодело в животе. Мой собственный внутренний голод, вечно присутствующий, как лёгкий озноб, в таком месте затихал, сжимался, становясь настороженным, почти робким. Он чуял не пищу, а нечто родственное, но выхолощенное, стерильное — свою собственную смерть в законсервированном виде.

— Здесь ничего нет, — мои слова прозвучали приглушённо, будто их поглотила та самая тишина. Я открыл глаза. — Нет магии, нет искажений, нет даже фонового эха жизни камня. Абсолютный нуль. Дыра в реальности.

Бэлла, не отрываясь от стрелок своего прибора, которые метались как угорелые, будто не в силах зацепиться ни за один параметр, кивнула.

— Геоматический вакуум. Слепое пятно в поле. Вопрос — зачем?

Я медленно, почти с опаской, прикоснулся ладонью к стене. Камень под пальцами был не просто холодным. Он был мёртвым. Лишённым той неуловимой, глубинной вибрации, что присуща даже неодушевлённой, но древней материи. Как тело, из которого вынули душу, оставив лишь идеально сохранившуюся оболочку.

— Система здесь не функционирует. Или… — я подобрал слово, — …здесь всё вычищено. До стерильности. Как операционная после сложнейшей ампутации.

Мы пометили точку на карте Леона. Не синим, не зелёным. Ярко-красным. «Зона тишины. Уровень угрозы: неизвестен».

Вторую такую зону мы обнаружили неделю спустя, казалось бы, в ничем не примечательном подвале под библиотекой Шёпота. На плане это место значилось как «заброшенная кладовая, вход замурован в тридцать четвёртом году после Инцидента с Певцом». Вход не был замурован. Он был мастерски замаскирован иллюзией старой, потрескавшейся и осыпающейся кладки — работой, достойной мастера. Бэлла, с её обострённым, почти болезненным восприятием любой фальши, уловила несоответствие сразу — слабый, мыльный привкус лжи на задней стенке сознания. За первой иллюзией скрывалась вторая дверь — гладкая, матовая, отлитая из того же тёмного, не магнитящегося металла, что и стена в ходу за кухнями. И от неё, конечно, веяло тем же леденящим душу отсутствием всего.

— Это не совпадение, — заявила Бэлла тем же вечером, водя тонким пальцем по карте, где теперь алели две кровавые точки. — Смотри. Они расположены… симметрично. Если наложить план на схему магических потоков, которые Леон восстановил по косвенным данным… — она сделала паузу, давая нам осознать, — …это точки сброса. Дренажные клапаны.

— Для чего? — спросил я, хотя ответ уже витал в тяжёлом воздухе комнаты.

— Для сброса давления, — отозвался Леон, не отрываясь от своих расчётов на отдельном листе.

Он стал нашим постоянным напарником, его аналитический ум дополнял моё сенсорное восприятие и стратегическую хватку Бэллы, образуя некое подобие ущербной, но эффективной троицы.

— Твоя гипотеза о больном организме находит прямое подтверждение. Когда в системе накапливается критическая масса «токсинов», нестабильной магии, проклятий, ментальных сколов, искажённых эмоций — их необходимо изолировать. Нельзя выбросить наружу, рискуя заразить внешний мир. Значит, нужно концентрировать внутри. В специально отведённых, изолированных ёмкостях. В «мёртвых зонах». — Его палец, обёрнутый в чертёжную кальку, ткнул в точку под библиотекой. — Логично предположить, что здесь аккумулируются ментальные и информационные шлаки. «Мыслительная желчь». А там, у Когтей, — нечто более… органическое. Витальное. Отходы магии крови и плоти.

Картина вырисовывалась стройная. И от этого невыносимо чудовищная. Морбус не просто болел. Он вёл тщательный учёт своей болезни, дренируя гной в специально оборудованные, стерильные накопители.

— А что происходит с этими… «отходами» потом? — спросила Бэлла, но в её голосе уже звучала та самая догадка, от которой по коже пробежали ледяные мурашки.

Леон пожал плечами, жестом учёного, столкнувшегося с неприятной, но неизбежной переменной.

— Утилизация. Рециркуляция. Возврат в систему для вторичного использования в качестве низкоуровневого топлива. Или… — он намеренно поднял взгляд и посмотрел прямо на меня, — …окончательное удаление. В некое центральное хранилище. В «приёмный резервуар». Или, если пользоваться твоей биомеханической метафорой, Бэлла, — в «желудок».

Слово упало между нами, тяжёлое и зловещее. Я вспомнил тот звук, услышанный мной в первые недели — далёкий, методичный, неумолимый скрежет, будто где-то в толще стен точили гигантский каменный нож.

Пищеварение… — тогда сказал Голос, и в его безличном тоне впервые прозвучало что-то вроде отвращения. Но с Праздника Теней я его больше не слышал, и он мне не отвечал. Если он пожертвовал собой, чтобы меня спасти. Жалко, но как интересного собеседника, как кладезь информации, как того кто жил «До» и вот появился «После».

— Нам нужно найти его, — тихо, но очень чётко произнесла Бэлла. Это был не вопрос и не предложение. Это был приговор, вынесенный ею самой себе и нам. — Центральный узел. «Пищеварительный тракт». Если мы поймём, этот метаболизм, как он перерабатывает свои отходы… мы найдём самую грязную тайну. И, возможно, — ахиллесову пяту.

Раньше Бэлла была расчётливым тактиком, холодным аналитиком, хирургом, планирующим операцию на теле врага. Теперь, после той ночи, когда я лежал в эпицентре хауса и из меня сочился свет распада, что-то в её собственном фундаменте дало трещину. Она залатала её наскоро, сталью воли и ледяным разумом, но трещина осталась. И сквозь неё сочился чистый, неразбавленный страх. Не за себя. За меня.

Каждая наша вылазка теперь планировалась с дотошностью, граничащей с безумием. У неё были основные маршруты, запасные маршруты к запасным маршрутам, сигналы руками, условные фразы, скрытые яды (на случай плена и необходимости «тихого ухода»), и даже детально проработанные сценарии того, как лучше инсценировать нашу гибель от «несчастного случая», если всё полетит в тартарары.

Она заставляла меня по два часа в день сидеть в медитации, не просто «закрывая» моё восприятие, а выстраивая сложные мысленные лабиринты и ложные воспоминания на случай ментального допроса. Она тренировала меня создавать иллюзию нормального, слабого магического поля до седьмого пота, пока у меня не начинало двоиться в глазах.

— Ты перестал быть просто инструментом, Кайран, — говорила она, её глаза в полумраке нашей комнаты горели не холодным огнём исследователя, а лихорадочным блеском часового на стене осаждённой крепости. — Ты стал мишенью. Для Сирила, который хочет загнать тебя в узду своих отчётов. Для Ректора, который видит в тебе уникальный многоразовый скальпель. Для самой системы, которая, я уверена, уже записала тебя в разряд «потенциально нестабильных элементов». И для любого мелкого пакостника из любого Дома, который захочет либо украсть твою силу, либо просто уничтожить угрозу. Твоя задача — стать тенью. Призраком. Нулевой величиной. Ничем.

Её забота, некогда проявлявшаяся в точных, деловых жестах, теперь стала удушающей. Она проверяла подклад моей мантии на скрытые следящие чары перед каждым выходом, пробовала мою еду кончиком языка (под предлогом «проверки на базовые нейротоксины», но я видел истинную причину в напряжённой линии её плеч), её взгляд, как радар, сканировал аудитории и коридоры, когда мы были на виду. Иногда глубокой ночью, когда она думала, что я сплю, я чувствовал лёгкое, почти невесомое, но отчаянно-цепкое прикосновение её пальцев к моему запястью — она проверяла пульс, слушала, живо ли ещё это хрупкое, ненадёжное тело, в которое она вложила столько страха и надежды.

Однажды, после того как она в пятый раз за вечер поправила капюшон моей мантии, будто этот клочок ткани мог стать щитом от всех бед, я не выдержал.

— Бэлла, хватит, — сказал я резче, чем планировал. Звук собственного голоса, полного раздражения, заставил меня вздрогнуть. — Я не фарфоровая кукла. Я пережил фантома, кровяную бомбу и древнего духа. Я справлюсь.

Она замерла. Её руки, только что поправлявшие складки ткани, повисли в воздухе. Потом медленно, очень медленно опустились. И на её лице, всегда таком собранном, таком контролируемом, что-то дрогнуло и развалилось. Не гнев. Не обида. Нечто куда более страшное — голый, беззащитный, всепоглощающий ужас.

— А если нет? — выдохнула она, и её голос, всегда такой ясный и отточенный, сорвался на хриплый, надтреснутый шёпот. — Кайран, я видела. Я видела, как ты умирал. Ты лежал, и из тебя текла не кровь, а свет, и ты смотрел сквозь меня, сквозь стены, в какую-то другую бездну, и я думала… я знала, что опоздала. Что теперь я одна. Одна с этой картой, с этой правдой, со всей этой тихой, каменной пыткой под названием Морбус. — Она сглотнула, пытаясь вернуть себе контроль, но её губы предательски дрожали, а глаза блестели неестественной влагой. — Я не переживу этого снова. Не с тобой. Поэтому ты будешь делать так, как я говорю. Не потому, что я не верю в тебя. Потому что я не переживу, если…

Она не договорила. Резко развернулась и вышла из комнаты, притворив дверь не хлопком, а тихим, окончательным щелчком.

Я остался стоять посреди комнаты, и чувство, охватившее меня, было столь жестоким и беспощадным, что я едва устоял на ногах. Я был последним подлецом. Она была абсолютно права. Её страх не был слабостью. Он был неизбежной платой, шрамом на душе, оставшимся после того, как она добровольно шагнула в эпицентр моего личного ада и силой воли, криком своего разума, выдернула меня из пасти небытия. И теперь её гиперопека, её паранойя, её удушающая забота — всё это было просто попыткой наложить жгут на собственную, невидимую, но кровоточащую рану. Рану по имени «возможность потерять его».

Мы помирились молча, через час. Она вернулась, неся две глиняные кружки с дымящимся, горьким отваром трав Чертополоха — напитком, укрепляющим психику и отгоняющим кошмары. Мы пили, не глядя друг на друга, слушая, как за стенами воет ночной ветер в башенных щелях.

— Прости, — наконец выдохнул я, глядя на тёмную поверхность чая.

— Заткнись, — парировала она, но её нога под столом мягко, почти нежно, упёрлась в мою, и это прикосновение сказало больше всех слов.

Страх никуда не делся. Он не испарился. Он просто вошёл в самую ткань наших отношений, стал ещё одной нитью в уже немыслимо сложном клубке из доверия, взаимной зависимости, любви, ужаса и общей, всепоглощающей цели.

И именно в таком состоянии — я, закованный в её планы как в доспехи из паранойи и заботы, и она, сжатая в тугую пружину ожидания удара, — мы нашли Его. Вход.

Окончательный расчёт Леона указал на область, лежащую в самой толще скального основания, прямо под пульсирующей Сердцевиной центральной башни. Согласно всем действующим, доступным планам, там располагался машинный зал «Усилителей фундаментального резонанса» — скучное техническое помещение. Но на одной-единственной, полуистлевшей, испещрённой пометками на забытом наречии схеме, которую Леон, рискуя всем, извлёк из «глаз-алмазного» архива, эта зона была обозначена иным словом. Одним. «Редуктор».

Мы двинулись туда под безупречным предлогом: «Проверка целостности магических контуров в нижних ярусах после катаклизма Праздника Тени». Задание было санкционировано Сирилом, подписано, завизировано. Путь вёл вниз, в самое нутро скалы, по узким, почти вертикальным чёрным лестницам, которые, казалось, были вырублены не для людей, а для чего-то более гибкого и безглазого. Воздух с каждым метром становился гуще, тяжелее, насыщенным запахом озона, раскалённого металла и… чего-то ещё. Сладковатого, органического, отдававшего гниющими фруктами и мокрым пеплом. Запах большой, старой свалки, тщательно спрятанной под землёй.

И наконец, лестница оборвалась. Мы упёрлись в Стену.

Не каменную. Не металлическую в привычном смысле. Она была сделана из того же тёмного, матового, абсолютно неотражающего материала, что и двери «мёртвых зон», но здесь масштаб был иным. Она занимала всю ширину прохода, от пола до потолка, сливаясь со скалой по краям так естественно, что казалась её древней, окаменевшей плотью. И от неё исходила та самая «мёртвая тишина», но не как отсутствие, а как давление. Физическое, давящее на барабанные перепонки, на рёбра, на само сознание. Здесь Ритм Камня не затихал. Он обрывался с такой резкостью, будто мир за этой стеной просто переставал существовать.

И в самом центре этой циклопической преграды, на высоте человеческого роста, было углубление. Не дверь, не люк. Идеально круглое, с гладкими, отполированными до зеркального блеска краями. А внутри — сложный, замысловатый рельеф, напоминавший то ли отпечаток гигантской, нечеловеческой руки с слишком длинными фалангами, толи окаменевший цветок с лепестками-шипами, готовыми сомкнуться.

Мы застыли перед ним, и даже Бэлла, обычно такая невозмутимая, сделала непроизвольный шаг назад. Холодный пот выступил у меня на спине, мгновенно остывая в мёртвом воздухе.

— «Редуктор», — прошептал Леон, сверяясь с фотокопией древней схемы. Его голос дрогнул. — Уменьшитель. Стабилизатор. Дроссельная заслонка. Или… — он обвёл взглядом массивную стену, — …жернова.

— Это он, — сказал я, и мой собственный голос прозвучал чужим, приглушённым, будто его уже начала поглощать пустота по ту сторону. — Конечная станция. Пищеварительный тракт. Здесь всё заканчивается.

Бэлла, преодолевая видимое сопротивление, словно воздух перед стеной был густым как смола, сделала шаг вперёд. Она не стала тянуться к загадочному отпечатку. Вместо этого она медленно, почти с благоговением, провела кончиками пальцев по гладкой, холодной поверхности стены вокруг углубления.

— Материал… — её голос был безжизненным, констатирующим. — Полный поглотитель. Никакого резонанса. Никакой эмиссии. Абсолютный нуль. — Она обернулась ко мне, и в её глазах отразилось леденящее понимание. — Если твой дар, Кайран, — это способность создавать активную, жаждущую пустоту… то это — её законсервированная, мёртвая противоположность. Антипод. Обратная сторона твоего проклятия.

Я подошёл ближе, превозмогая инстинктивное отвращение, заставлявшее всё нутро сжиматься. Моя внутренняя пустота, мой вечный голод, встрепенулся. Но не с вожделением. С чем-то иным. С тревожным узнаванием? С глухой, животной ненавистью к собственному бездушному отражению? Сложно было понять. Это было похоже на встречу с собственным трупом, идеально забальзамированным и выставленным на всеобщее обозрение.

— Что будет, если… активировать механизм? — спросил Леон, и в его голосе борьба учёного с инстинктом самосохранения была слышна как на ладони.

— Не знаю, — ответил я честно. — Но если сюда по трубам из тех «мёртвых зон» стекает всё, что система отфильтровала как шлак… то внутри должно быть… Всё. Концентрат. Выжимка из всех кошмаров, всех проклятий, всех сломанных душ и извращённой магии, что Морбус произвёл за века. Чёрная дыра, набитая отбросами.

Бэлла резко, с силой, которой я от неё не ожидал, дёрнула меня за рукав, оттаскивая от стены.

— Никаких экспериментов. Ни сейчас. Ни потом. Никогда, если мы не будем на все сто уверены в том, что делаем. — Её пальцы впились мне в предплечье. — Это не просто слабое место в броне, Кайран. Это… выгребная яма. Канализационный коллектор всей этой чудовищной архитектуры. Сунуть туда руку — не значит рискнуть быть укушенным. Это значит добровольно нырнуть в сгусток её экскрементов. Тебя не поглотит. Ты растворишься. Исчезнешь. Станешь ещё одной каплей в этом море дерьма.

Она была права. И в то же время — нет. Эта «выгребная яма» была ключом. Если здесь происходил конечный метаболизм системы, её финальное преображение отходов в… во что-то ещё, то здесь был сосредоточен самый главный её процесс. Здесь билось её самое грязное сердце.

Мы не тронули. Сделали бессмысленные замеры (приборы Бэллы зашкаливали в ноль и визжали тихими, жалобными звуками), я старался запечатлеть в памяти каждый изгиб рельефа в углублении, а Леон сделал несколько набросков. Потом мы ушли. Обратный путь наверх, к слабому свету грибных светильников и далёкому гулу жизни, казался бесконечно долгим, будто мы покидали не просто помещение, а иное измерение.

Вернувшись в нашу клетушку номер семь, мы долго молча смотрели на карту. Теперь в самом её центре, в основании башни, красовался новый символ — не точка, а чёрный, жирный круг. «Редуктор». Желудок левиафана.

— Теперь мы знаем, где оно бьётся, — наконец нарушила тишину Бэлла. Её голос был усталым, но в нём вновь зазвучала знакомая сталь. Страх, как опытный диверсант, снова ушёл в тень, спрятался за ширму действия и планирования. — Мы определили цель. Но теперь нам нужен уже не план исследования. Нам нужен боевой протокол. Потому что всё, что мы делали до сих пор, — это разведка боем, партизанские вылазки. А то, что впереди… это высадка десанта на берег, охраняемый всеми силами ада. На самый грязный, самый охраняемый его берег.

Она подняла на меня взгляд, и в её глазах не осталось и следа той недавней, жуткой уязвимости. Была только холодная, отточенная решимость. Сталь, закалённая в горниле страха за меня.

— И ты, Кайран Вэйл, не сделаешь ни шага в сторону той стены без моего прямого, чёткого, однозначного приказа. Ты понял меня?

Я понял. Это был не ультиматум партнёра. Это был приказ командира, отданный солдату, от которого зависит не просто победа, а смысл всего их общего пути. Ценой его нарушения была бы не ссора. Это была бы её внутренняя катастрофа. И я не мог этого допустить.

— Понял, — кивнул я, и в этом простом слове была клятва.

Мы нашли желудок чудовища. И теперь нам предстояло решить задачу, от которой зависело всё: как, чёрт возьми, вскрыть этот желудок, не будучи самим переваренными заживо и не растеряв по дороге последние остатки собственной человечности.