Кайран Вэйл. Академия Морбус

Глава 14. Свидетель Камня

Неделя выдалась относительно спокойной. Те самые «Певцы крови» затаились, а тех, что пострадали из-за своего ритуала… я их не запомнил. Но Бэлла говорит они поуспокоились. А мы продолжали заниматься своими планами. И сейчас был один из важных пунктов.

Визит к Элрику был запланирован заранее как официальная часть нашего проекта, и отменять мы его не собирались. Бэлла оформила всё безупречно:

«Изучение влияния долговременных симбиотических связей на восприятие магического поля».

Прошение подписали и Чертополох, и брат Хельвин. Сирил скрипя сердце одобрил — видимо, решив, что наблюдение за мной в присутствии двух профессоров будет даже полезнее.

Мы шли по знакомому коридору вглубь казематов Дома Костей. Бэлла несла артефакт — нечто среднее между компасом и камерой обскура, настоящий антиквариат, выданный из запасов Шёпота для правдоподобия. Я нёс папку с бланками для записей. Оба молчали, но напряжение между нами было почти осязаемым. После инцидента с «Певцами Крови» прошла всего неделя, и каждый шаг за пределы обычного расписания казался рискованным.

Дежурный у двери — тот же тощий некромант с блестящими глазами — кивнул, увидев наши пропуска, и отодвинул тяжёлую каменную створку без единого вопроса. Его безучастность была пугающей.

Внутри комнаты мало что изменилось. Тот же влажный, густой воздух, пахнущий старой землёй, сладковатым запахом разложения, который маскировали травы Чертополоха. Элрик сидел в той же позе у подножия своего дерева-тела. Листья на ветвях шелестели тише обычного, будто прислушиваясь к нашим шагам.

Вердания Чертополох уже была здесь. Она стояла у каменного столика, растирая в ступке смесь сухих трав и измельчённых кристаллов. Увидев нас, она лишь подняла бровь — единственный признак интереса на её аскетичном лице.

— Вовремя, — сказала она своим бархатным, глуховатым голосом. — Он сегодня более… собран. Но не обольщайтесь. Периоды ясности коротки. Будьте кратки и конкретны. Я переведу, что смогу.

Бэлла, не теряя деловитости, установила прибор на треногу и начала что-то настраивать, щёлкая рычажками и сверяясь с небольшим блокнотом. Я положил папку на свободный угол стола и подошёл ближе к Элрику.

Его «лицо» медленно повернулось ко мне. Две тёмные щели-глаза казались чуть глубже, осмысленнее, чем в прошлый раз. Из них по-прежнему сочилась янтарная смола, но медленнее, словно дерево экономило силы. Я чувствовал на себе его внимание — тяжёлое, древнее, лишённое человеческой спешки.

— Мы здесь, чтобы провести серию измерений, — начал я по заученному сценарию, стараясь говорить чётко и нейтрально. — Зафиксировать колебания магического фона в вашем присутствии и их корреляцию с общеакадемическими показателями.

Из щели, служашей ртом, вышел звук. Не просто скрип. Что-то вроде скрежета камня о камень под давлением. Звук был настолько тихим, что я услышал его скорее костями, чем ушами.

— Лжёшь…

Я вздрогнул, невольно отступив на шаг. Бэлла замерла с рычажком в руке. Даже Чертополох перестала растирать смесь в ступке, её пальцы застыли на ручке пестика.

— Что он сказал? — тихо спросил я, не отрывая взгляда от тёмных щелей.

Чертополох медленно поставила ступку на стол и подошла ближе. Её зелёные глаза, обычно холодные и отстранённые, сузились, изучая меня, потом Элрика.

— Он говорит: «лжёшь». — Она сделала паузу, как бы перепроверяя восприятие. — Обращение не к прибору. К тебе лично.

Внутри всё сжалось в ледяной ком. Он знал. Чувствовал суть под слоем официальной легенды. Я приготовился к худшему — к разоблачению, к крику Чертополоха, к появлению стражи.

«Успокойся,» — тут же прошипел Голос, его мысленный голос прозвучал как удар хлыста. — «Он не читает мыслей. Он чувствует диссонанс. Твоё нутро резонирует с фундаментом иначе, чем у других. Покажи ему эту суть. Говори правду, но не всю.»

Я сделал шаг вперёд, игнорируя предостерегающий взгляд Бэллы. Моё сердце колотилось, но голос, к моему удивлению, прозвучал ровно.

— Хорошо. Мы здесь, потому что я хочу понять ритм этого места. Тот самый, что ты слышишь постоянно. Не магический фон. Глубинный ритм.

Элрик замер. Шелест листьев прекратился, будто весь его организм затаил дыхание. Тишина в комнате стала абсолютной, давящей, нарушаемой только тихим шипением пламени в масляной лампе. Даже Бэлла перестала дышать.

Потом он медленно, со скрипом, словно давно не смазанные шарниры, поднял руку — ту самую, похожую на суховатый сук, покрытый мягкой, бархатистой коркой. Он указал не на меня. Он указал вниз. Кончиком своего подобия пальца он ткнул в каменный пол перед собой, затем провёл короткую линию, будто чертя карту.

— Слушай… — проскрипел он. Голос Чертополоха прозвучал как эхо, чуть запаздывающее, но точное: «Слушай.»

Я не стал спрашивать «как». Я опустился на колени на холодный, слегка влажный камень. Положил ладони плашмя на его поверхность. Закрыл глаза. Начал с дыхания — медленного, глубокого, как учили на медитативных практиках в Доме Костей. Отсек запахи — травы, смолу, запах собственного страха. Отсек звуки — тихое бормотание Бэллы, что-то записывающей, шорох пестика в ступке, вернувшейся к работе Чертополоха. Отсек ощущение их взглядов на своей спине.

Я пытался услышать то, что слышал он. То, что было под полом. Под фундаментом.

Сначала — ничего. Только собственное сердцебиение в ушах, гул крови. Потом — далёкий, вездесущий фон. Гул Сердцевины, который был здесь, как воздух, привычный до невидимости. Монотонный, как шум моря в раковине, отдающий в кости.

Я уже начал чувствовать разочарование, стыд перед Бэллой и Чертополох, когда Голос прошептал:

«Не ушами. Ты слушаешь звук. А должен вибрацию. Костями. Кровью. Пустотой внутри. Отпусти контроль. Стань проводником.»

Это было страшно. Отпустить контроль — значит позволить голоду, этой тёмной части себя, выйти на поверхность. Но иного выбора не было. Я расслабил тело не полностью, но достаточно, чтобы позволить вибрациям камня проникнуть глубже кожи. Я представил, как моя пустота — не барьер, а резонатор. Как струна, натянутая над пропастью.

И тогда…

Я услышал.

Это не был звук в обычном понимании. Это было колебание. Ритм. Медленный, тяжёлый, неумолимый, как биение гигантского сердца, замурованного в скале на невообразимой глубине. Раз-два. Длинная пауза. Раз-два. Снова пауза. Он шёл снизу, из самой тёмной утробы мира, и пронизывал собой всё здание, каждый камень, каждую балку, каждый кирпич. Это был пульс самой академии Морбус. Её истинный метроном.

Но это был не просто механический пульс. Это была… музыка. Искажённая, больная, исполненная скрытой ярости и бесконечной усталости. В ней были пропуски, словно некоторые клавиши гигантского органа сломаны. Фальшивые ноты, которые резали внутренний слух. Пассажи, где ритм спотыкался, захлёбывался, пытался начать сначала. Как если бы огромный, умирающий зверь пытался выстукивать лапой свой последний марш.

И в этой музыке были разрывы. Яркие, болезненные точки диссонанса. Места, где ткань ритма рвалась, и сквозь дыру сочилось что-то… другое. Холодное. Голодное. Один такой разрыв был совсем близко — где-то под нами, в фундаменте восточного крыла, прямо под лабораториями Когтей. Он пульсировал неровно, прерывисто, как гниющая рана. Тот самый «слабый узел», о котором говорил Голос, был не абстракцией. Он пел свою уродливую, призывающую песню.

Я открыл глаза. Свет в комнате показался неестественно ярким, резким. Комната вернулась в фокус медленно, словно из-под воды. Бэлла смотрела на меня, затаив дыхание, её пальцы белы от силы, с которой она сжимала блокнот. Чертополох стояла неподвижно, её лицо было каменной маской учёного, но в уголках глаз я видел мельчайшие морщинки напряжения.

— Что… что ты услышал? — тихо спросила Бэлла, и её голос прозвучал хрипло, будто она долго молчала.

Я попытался встать, но колени дрожали. Опираясь на стол, я выпрямился.

— Ритм, — выдохнул я, и это слово показалось ничтожно малым для того, что я ощутил. — Всё здание… оно бьётся. Как одно огромное сердце. Но больное. Очень больное.

Элрик снова издал скрип. Длинный, многосложный. Чертополох слушала, её губы шевелились беззвучно, повторяя звуки. Потом она заговорила, её голос был ровным, переводческим:

— «Он слышит. Он слышит Песню Камня. Песню Основания. Она изменилась. С тех самых пор, как ты пришёл сюда, мальчик-пустота.»

— Изменилась как? — спросил я, не отрывая взгляда от тёмных щелей Элрика. Мне казалось, я вижу в их глубине отблеск того самого ритма.

— «Она… ищет новый такт. Новое равновесие. Раньше была ровная, монотонная боль. Теперь… в боль появилась рябь. Надежда? Нет, слишком сильное слово. Возможность. Как трещина в каменной стене, куда может прорости семя. Ты — это семя. Или тот, кто просунул в трещину нож, чтобы расширить её. Пока не ясно.»

Я обернулся к Бэлле. Её глаза горели холодным интеллектуальным огнём. Она уже понимала.

— Ты говоришь, что моё присутствие здесь что-то меняет в самой основе? — уточнил я, обращаясь к Элрику.

— «Ты — инородное тело в организме. Ты — пустота в шуме. Ты создаёшь тишину там, где её не должно быть. И шум, поток, сила — пытается обтекать эту тишину, меняет своё течение. В местах, где течение уже было слабым, больным… давление падает ещё сильнее. Стенки могут не выдержать.»

Слова Элрика, пропущенные через перевод Чертополоха, звучали отстранённо, как строки из учебника по геоматической гидродинамике. Но смысл был ясен и страшен. Я был не просто пассивным наблюдателем, студентом, пытающимся выжить. Я был активным элементом в системе. Диссонансом, который заставлял больной орган фальшивить ещё сильнее, который мог — чисто теоретически — довести его до разрыва.

Бэлла подошла ко мне ближе, её лицо было сосредоточенным, ум работал с видимой скоростью.

— Значит, твой дар — это не просто поглощение магии, — прошептала она, больше для себя, чем для меня. — Это ещё и… камертон. Аномальный резонатор. Ты можешь настраиваться на сбои в самой системе. Не на поверхностные аномалии, а на глубинные точки напряжения. На структурные слабости.

— Кажется, да, — ответил я, и голос мой прозвучал чуждо. — Я могу их слышать. Чувствовать.

Чертополох медленно сложила руки на груди. Её взгляд скользил между мной, Бэллой и Элриком.

— Интересная… и чрезвычайно опасная гипотеза, — произнесла она с ледяной чёткостью. — Если это так, то ваш милый академический проект по изучению «малых аномалий» приобретает совершенно иное, куда более весомое значение. Картография призраков в библиотеке — это любопытно. Картография структурных слабостей фундамента Узилища Морбус — это уже не академический интерес. Это знание оперативного, стратегического уровня. Знание, за которое здесь не просто исключают. За которое растворяют в стенах, как неправильный ингредиент в общем котле, не оставляя и воспоминания.

Её слова повисли в тяжёлом, пропитанном запахами трав воздухе. Никто не спешил их оспорить.

Бэлла первая нарушила молчание, вернувшись к своему прибору и сделав несколько записей в блокноте. Но я видел, как напряжены её плечи.

— Тогда нам нужно быть не просто осторожными, — сказала она, не поднимая головы. — Нам нужно быть точными, как хирурги. И действовать в рамках, которые не вызовут подозрений. Кайран, ты можешь попробовать… не просто пассивно слушать? Слегка воздействовать? Минимально. Не разрушая. Прощупывая, как врач прощупывает пульс или проверяет рефлексы.

Я посмотрел на Элрика. Он снова сидел неподвижно, но его листья, эти бархатистые образования цвета старой крови, слегка дрожали, как от ветра, которого не было.

— Я не знаю, — честно признался я. — Боюсь сделать хуже. Сорвать что-то, что держится на волоске.

— «Не бойся,» — проскрипел он, и Чертополох тут же перевела, почти синхронно. — «Тихий звук не порвёт натянутую струну. Он заставит её лишь задрожать и показать своё истинное натяжение. Сыграй… свою ноту. Тише шёпота. Посмотрим, что ответит Камень.»

Это было приглашение. И вызов. Я снова опустился на колени. Камень под ладонями казался уже не просто холодным — он был живым. Спящим, но живым. Я снова закрыл глаза, отыскивая внутренним слухом ту самую фальшивую ноту под восточным крылом. Ту самую аритмию в сердцебиении фундамента.

Нашёл. Она пульсировала, как гнойник: тупой, тёплой, отвратительной болью в общем холодном потоке.

И я… подул. Мысленно. Как дуют на тлеющий уголёк, чтобы проверить, жив ли ещё огонь. Послал в эту точку крошечный, точечный импульс своей пустоты. Не поглощение, не разрушение. Просто прикосновение. Лёгкий укол булавкой в спящую кожу. Намерение было простым: «Эй. Я тебя чувствую.»

Ответ пришёл не мгновенно. Прошла пара секунд тягостного молчания. Потом ритм под восточным крылом дрогнул. Фальшивая, захлёбывающаяся нота на миг смолкла, будто затаила дыхание. Потом вернулась — но уже другой. Не более чистой. Просто иной. Более… настороженной. Как будто система, столкнувшись с непонятным, микроскопическим вмешательством изнутри, попыталась перестроиться вокруг новой помехи, классифицировать её, найти ей место в своей больной симфонии.

А потом что-то ответило мне.

Не из-под пола. Из меня самого.

Голод — тот самый, древний, ненасытный инстинкт, который я считал частью своего проклятия — вдруг дёрнулся. Не к еде, не к чужой магии вокруг. Он дёрнулся к той самой точке, которой я коснулся. Как зверь, учуявший по запаху крови другого, родственного по духу, но чужого зверя. В этом ответе не было страха. Было любопытство. И жадность. Как будто там, в этой слабости, была не просто болезнь, а… пища. Непривычная, странная, возможно, даже ядовитая, но пища.

Я резко оторвал руки от пола, как от раскалённого железа. Вскочил на ноги, пошатнувшись. По спине, от копчика до затылка, пробежала ледяная волна мурашек. Во рту встал тот самый горький привкус, который бывал после поглощения, но сейчас он был чище, острее.

— Что? Что случилось? — Бэлла была рядом в два шага, её рука непроизвольно потянулась ко мне, но остановилась в сантиметре от моей руки.

— Он… откликнулся, — пробормотал я, с трудом переводя дыхание. Голос сорвался на хрип. — Не просто ритм. Не просто бездушная вибрация. Что-то в этом ритме… живое. И оно голодное. И оно почувствовало меня.

Чертополох нахмурилась, её пальцы сжали складки мантии.

— Описание… совпадает с некоторыми маргинальными теоретическими моделями, — сказала она, и в её голосе впервые зазвучала не просто научная отстранённость, а лёгкая, сдерживаемая тревога. — Если фундаментальный геоматический эгрегор — Основание — действительно является частью живой, пусть и глубоко искажённой, системы, а не просто механическим аккумулятором… то её «иммунный ответ» на вторжение может быть не пассивным, а агрессивным. Целенаправленным. Будь осторожен, мальчик. Ты играешь не с мёртвой машиной, а с раненым, спящим в глубокой берлоге зверем. Ты ткнул в него палкой. Он ещё не проснулся, но ему уже приснилось, что его тронули.

Элрик издал долгий, протяжный скрип, полный чего-то невыразимо печального и древнего. Чертополох слушала, и её лицо стало мягче, почти скорбным.

— «Зверь спит,» — перевела она. — «Но сон его тяжёл и полон кошмаров. И он видит сны. Плохие сны, которые просачиваются сквозь камень, как вода. Они поднимаются наверх… и становятся нашими снами. Нашими страхами. Нашими маленькими безумиями.»

Бэлла, побледнев, но собранная, записывала всё в свой блокнот быстрыми, уверенными штрихами.

— Значит, аномалии, искажения, «проклятые» артефакты, внезапные помешательства… — она говорила, формулируя мысли вслух. — Это могут быть не просто случайные сбои в магической матрице. Это могут быть… выбросы. Как гной из нарыва. Система, этот «зверь», пытается избавиться от внутреннего яда, от боли, от чужеродных включений, и этот яд воплощается в предметах, в людях, в событиях. Он материализует свои кошмары.

Теория обретала жуткие, но невероятно стройные очертания. Морбус был не школой, не тюрьмой в обычном смысле. Он был гигантской, живой раной на теле мира. И всё, что в нём происходило — обучение, исчезновения, магия Домов, политические интриги — было симптомами. Попытками организма зажить, пусть и уродливыми, болезненными, ведущими к ещё большим метастазам.

— Нам нужно больше данных, — заключила Бэлла, со щелчком закрывая блокнот. — Систематическое, но крайне осторожное сканирование. Не карта аномалий. Карта этих самых «фальшивых нот», точек напряжения, потенциальных разрывов. Если мы сможем предсказывать, где система с наибольшей вероятностью даст сбой, где прорвётся её «гной»…

— …мы сможем либо заранее укреплять эти места, чтобы сохранить статус-кво, — медленно закончил я её мысль, глядя куда-то в пространство за её плечом, — либо, наоборот, целенаправленно ослаблять их. Чтобы контролируемо спустить пар. Или чтобы вызвать контролируемый обвал.

Чертополох резко покачала головой, и её седые волосы колыхнулись, как грива.

— Очень, очень опасная игра, дети, — сказала она, и в её голосе не было снисхождения, только трезвое предупреждение. — Вы оба умны не по годам и, кажется, начали понимать истинные масштабы поля, на которое выступили. Но поймите и это: если вас заподозрят не просто в сборе интересной информации, а в попытках диагностировать и, упаси Тени, лечить или калечить само Основание… вас не просто исключат с позором. Вас не просто убьют. Вас сотрут. Растворят в магическом потоке так тщательно, что даже память о вас начнёт распадаться у тех, кто вас знал. Вы станете ещё одним кошмаром, который приснится спящему зверю и будет тут же переварен. Выбор за вами.

— Мы будем предельно осторожны, — сказала Бэлла, но в её голосе не было и тени страха. Был холодный, отточенный азарт исследователя, стоящего на пороге открытия, способного перевернуть его мир. — И мы будем действовать только в рамках одобренного проекта.

— Который я, как куратор, буду время от времени инспектировать, — сухо добавила Чертополох. — Для вашей же безопасности. И для чистоты эксперимента. Теперь, если вы закончили первичный контакт, предлагаю завершить сеанс. Ему нужен покой.

Мы собрали прибор, поблагодарили Чертополоха и Элрика — он ответил коротким, дребезжащим скрипом, который Чертополох даже не стала переводить, — и вышли в коридор. Каменная дверь закрылась за нами с глухим, окончательным стуком.

В полумраке коридора Бэлла сразу же схватила меня за локоть и потащила прочь от двери, в боковую нишу, где свет светящегося мха был особенно слаб.

— Весперу и Валемару мы подаём усечённый отчёт, — зашептала она, её глаза блестели в темноте. — «Подтверждена гипотеза о пассивном резонансном восприятии симбионта, требующая дальнейшего сбора данных.» Ни слова о ритме. Ни слова о слабых местах. Ни слова о воздействии. Это остаётся строго, между нами, Чертополохом и… им. Понятно?

— Понятно, — кивнул я. Горло было сухим. — А она? Она нас не выдаст?

Бэлла покачала головой.

— Нет. Она… из другого теста. Она видит в Морбусе сложный, больной организм и хочет его изучать, как врач изучает интересный клинический случай. Мы для неё — новый, многообещающий диагностический инструмент. Она будет нас прикрывать, пока мы полезны для её исследований. Это взаимовыгодно.

Мы пошли обратно, и с каждым шагом я чувствовал, как мир вокруг меняется. Теперь я не просто существовал в гуле магии, в её давящем фоне. Я слышал её биение. Её больную, уставшую песню. И в этой песне я мог искать слабости. Не просто для того, чтобы их чинить, как хотел бы Ректор. Для чего — я ещё не решил. Но знание, которое только что обрушилось на меня, было оружием колоссальной силы. Или инструментом невероятной тонкости.

«Ты сделал первый настоящий шаг за пределы клетки,» — сказал Голос. Его тон был странным — довольным, почти горделивым, но и усталым. — «Теперь ты не слепой щенок, тычущийся мордой в прутья. Ты видишь структуру решётки. Видишь, где металл проржавел. Следующий шаг — понять, как приложить рычаг. И куда направить усилия. Но не спеши. Сначала научись слушать так, чтобы слышать не только песню, но и слова в ней.»

В спальном блоке царила обычная вечерняя рутина. Леон, как всегда, что-то вычислял на большом листе бумаги, покрытом столбцами цифр и странными геометрическими фигурами. Увидев меня, он отложил перо и снял очки, чтобы протереть их.

— Вернулся от профессора Чертополох? — спросил он без особого интереса, водружая очки обратно. — И как ваш древесный оракул? Пролил свет на тайны мироздания?

— Он подтвердил, что долговременное слияние с геоматическим эгрегором даёт уникальное сенсорное восприятие, но делает вербальную коммуникацию практически невозможной и крайне энергозатратной для субъекта, — я выдал заученную, сухую фразу, которую мы с Бэллой приготовили для таких вопросов.

Леон кивнул, приняв это как данность, и снова углубился в свои расчёты.

— Жаль. Мог бы быть бесценным источником по ранней истории академии. Всё, что старше пятидесяти лет, здесь либо засекречено до уровня «глаз-алмаз», либо намеренно искажено в угоду текущей политике.

Он что-то пробормотал себе под нос, проводя линию. Я забрался на свою койку, но не стал сразу ложиться. Сел, прислонившись спиной к холодной каменной стене, затянутой тканью, и закрыл глаза.

И снова попытался услышать.

Теперь, когда я знал, что искать, когда мой собственный внутренний «инструмент» был настроен, это давалось легче. Ритм Камня был везде. Он был в низком гуле вентиляции, в отдалённых, приглушённых шагах дежурного в коридоре, в мерном тиканье каких-то часов вдалеке, в тихом шёпоте собственной крови в ушах. И под всем этим, фундаментом всего — тот самый тяжёлый, больной пульс Основания. Его нельзя было не слышать, если знал, как слушать.

Я сосредоточился на нашей башне. На Склепе. На месте, которое должно было стать моим домом, моей крепостью на пять лет. Искал фальшивые ноты здесь, в логове Дома Костей.

И нашёл.

Не одну. Несколько. Тонких, едва уловимых, как паутина трещин в самом прочном стекле. Они вибрировали на разных частотах. Одна — прямо под общим залом, там, где мы отдыхали, прямо под центральной плитой пола. Её пульсация была глухой, усталой, как ноющий старый перелом. Другая — в толще стены рядом с архивом, там, где хранились самые старые и опасные свитки. Она звенела высоко, нервно, словно натянутая струна, вот-вот готовая лопнуть. Третья… третья вибрировала где-то рядом с личным кабинетом Сирила. Её ритм был скрытным, прерывистым, будто что-то там пыталось затаиться и прислушаться к окружающему миру.

Я открыл глаза. Сердце забилось чаще, но теперь это был не страх, а странное, почти пьянящее возбуждение. Знание было одновременно пугающим и дарующим невиданную силу.

Я мог слышать болезнь своего дома. Я мог находить его скрытые раны, его тайные слабости.

Что я буду с этим делать — пока не знал. Возможно, укреплять их, чтобы обезопасить себя и тех немногих, кто начал мне быть небезразличен. Возможно, однажды — использовать. Но одно было ясно с леденящей ясностью: игра, в которую я ввязался, только начиналась. И у меня, Кайрана Вэйла, последнего наследника выродившегося рода, мальчика с проклятием-даром, только что появилось уникальное, тихое, смертельно опасное преимущество.

Я выглянул из-за занавески. Леон по-прежнему склонился над своими цифрами, его лицо было озарено сосредоточенным светом грибкового светильника. Марк тихо спал, укрывшись с головой. Гаррет ворочался и ворчал что-то неразборчивое во сне.

Обычная жизнь. Обычные студенты, решающие свои обычные студенческие проблемы.

А я сидел среди них, в этой каменной утробе, и слушал, как под нами, в непроглядной тьме, поёт раненый камень. Его песня звала куда-то в глубину. И часть меня, тёмная, голодная часть, уже начинала ей вторить.