Бедовый 11. Источник

Глава 18

Что самое интересное в сложившейся ситуации, Егерь действительно больше не удостоил Виктора и толикой внимания. Хотя тот периодически гремел цепью, тяжело вздыхал (явно жалуясь на свою судьбу) и жалобно косил глаза. Будто бы винился за произошедшее. Что, собственно, довольно скоро и подтвердил Миша.

— Да хватит там скулить, все равно тебе никто не поверит. На, пожуй, только чтобы ни звука.

И бросил жиртресту сухую краюху хлеба, прежде валяющуюся на полу. Ее Виктор схватил с поражающей для своей комплекции прытью. Лично я чувствовал себя довольно неуютно — Егерь ходил по хижине, пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка: поднимал мебель, сгребал носком сапога осколки посуды в кучу, разглядывал уцелевшие травы. А я сидел на табурете почти в центре, не зная, куда себя применить.

— Поразительная сволочь, скажу я тебе, — продолжал Миша, будто ничего серьезного и не случилось, а подобная белиберда происходит тут постоянно. — Первое время мне казалось, что его пагубные привычки можно победить, а потом выяснилось, что и не привычки это вовсе…

— А что? — спросил я.

— Природа хиста. Понимаешь, помимо характера, индивидуальных предпочтений и прочей херни, у каждой нечисти есть своя особенность, присущая только этому виду. Особенность, граничащая с зависимостью. Они могут подолгу держаться — месяц, год, два, но когда-нибудь все равно сорвутся. Нечисть есть нечисть. Поэтому чего на нее обижаться.

— Даже высокоранговая? — спросил я, впервые осознав, как хорошо, что рядом не было Юнии. Едва ли ей понравилось бы, что сейчас говорил Егерь.

— Любая. Говорю же, нечисть есть нечисть. Ее человеком не сделаешь. Не мне тебе, конечно, рассказывать, но чудес не бывает. Даже в нашем мире все подчиняется строгим правилам.

— Когда человек не может объяснить определенную природу вещей, он и называет это чудом, — решил поспорить я.

— Ты напоминаешь мне прыщавого подростка, который считает, что первая давшая ему женщина будет избранницей на всю жизнь. Извиняй за резкость, но так и есть. Поверь мне, не первый год небо копчу. С нечистью можно жить, но приближать ее не надо. У них свои погремушки, у людей свои. И не всегда они находятся рядом. Просто понимай, что если берешь себе на постой нечисть, то будешь нести за нее ответственность. Я вот понимаю.

Он отмахнулся, давая понять, что это разговоры легкие, несерьезные, которые будто и внимания особого не стоят.

— Давай лучше от жиртреста к неразумной нечисти. Короче, как я и говорил, оставить твою… — на мгновение Егерь замер, будто боясь произнести слово вслух, но все же пересилил себя, — грифониху можно. Но для начала надо умаслить местного лешего. А он довольно своеобразный.

— Разве нельзя просто оставить ее здесь?

— Можно. Только тут, как в том анекдоте, есть нюанс. Забрать ты потом ее сможешь лишь силой.

— С чего это?

— Если не заявить права на нечисть, то получится, что она ничейная. Невероятно редкая нечисть, которая живет в лесу. Догадался, о чем я?

Я кивнул, потому что и правда начал догадываться, а Миша между тем продолжил:

— Понимаешь, лешие промеж собой тоже понты колотят. Почище каких-нибудь коммерсов или чиновников. У кого нечисти под рукой больше, у кого владений, у кого тварь какая уникальная. А ты сам подумай, если вдруг заведется здесь грифониха, захочет потом леший ее первому встречному отдавать?

— Я не первый встречный.

— Ты будто не в России живешь. Тут проще всего все промохать, а потом доказывать, что ты не верблюд. Да, да, Новгородское княжество, Тверское, Туровское, а по сути все одно. Поэтому надо сразу на берегу подумать, как и о чем ты с ним будешь разговаривать.

— А ты что подскажешь?

— Лешак тут старый, опытный, временами жесткий. Не дай бог ты свою слабость с ним покажешь, потом уже обратно не отыграешь. Надо обстоятельно ко всему подойти.

— Жесткий, говоришь? — задумался я. — Слушай, а у тебя есть еще хлеб? Только самый обычный.

— Хлеб есть, — спокойно ответил Егерь. — Я его сам пеку. У меня тут, понимаешь ли, вроде как один дополнительный рот, но такой десятерых стоит.

— А зачем ты его вообще держишь?

Виктор даже жевать перестал, обратившись в слух.

— Есть у него определенные плюсы, — почесал небритый подбородок Егерь. — Пусть и небольшие. Да и привык. Скажем так, он мне дорог как память.

Жиртрест обиженно засопел. Так сразу и не поймешь, что именно ему не понравилось: снисходительное обращение к нему в третьем лице или весьма сомнительный комплимент. Я же не стал допытываться.

Вместо этого позаимствовал еще у Егеря соль, потому что обычай требовал не просто явиться с краюхой хлеба, а щедро посолить ее. Мне думалось, что едва ли местный леший такой любитель подобного угощения, но своеобразные поконы и условности — то, что нечисть чтила больше всего. И в этом они очень походили на людей.

К примеру, я часто раньше спорил с бабушкой по поводу религиозных обрядов. Она, как человек православный, следовала им в точности, чего я (как особь, считающая себя прогрессивной) не понимал. Нашим излюбленным спором было: «Почему нельзя мыться на Пасху?».

Тут даже моя вечно спокойная бабуля теряла терпение, потому что наш разговор начинал превращаться в сказку про белого бычка:

— Почему нельзя мыться.

— Так принято.

— Почему принято?

— Потому что все так делали. И моя мать, и ее бабка.

Я начинал приводить разумные аргументы, выдвигал гипотезы. Мол, все может быть связано с тем, что в церковные праздники запрещалось работать. А топка бани — это как ни крути, работа: дров наколи, воды принеси. Но все объяснения разбивались о религиозную неприступность бабушки: «Деды делали, значит, и нам надо».

Лишь с возрастом, когда единственный родной человек умер, я осознал, что порой можно и промолчать, а не спорить до хрипоты. Да вот только вся эта житейская мудрость приходит, когда уже ничего не изменить.

Поэтому сейчас я не собирался изобретать велосипед. Раз уж обычай требовал прийти с хлебом и солью — так тому и быть. Я спрятал угощение в свой старенький кожаный рюкзак и выбрался наружу. Егерь шел позади, но как-то странно, будто неторопливо. И до меня вдруг дошло.

— Ты не должен знакомить меня с лешим, так?

— Не должен, — отозвался Миша, почесывая подбородок.

— Если что-то пойдет не так, то спрос будет и с тебя. — Продолжал размышлять я. — А поверь моему опыту, если со мной что-то может пойти не так, то обязательно пойдет. Получается, я один иду в лес и разговариваю с лешим.

— Почему один? Я пойду позади, вот только вмешиваться не буду. Хотя, на мой взгляд, торопишься ты, обдумал бы все еще.

— У меня так мозг устроен, что чем дольше думаю, тем хуже получается. Импровизация — мое все. Ладно, погнали.

Почему-то само присутствие Егеря, пусть и сохраняющего нейтралитет, прибавляло дополнительных сил.

Я на всякий случай стянул куртку и надел футболку наизнанку. Тут, в лесу, никто показы мод устраивать не станет, а это лишним точно не будет. Вдруг леший начнет озоровать. И заодно выстраивал в голове план общения со злой, как сказал Егерь, нечистью.

Говорите, лешие жуть как любят понты? Блин, даже жалко, что врать нельзя, я бы тут такого насочинял, ко всем умершим фантастам можно было бы подключать генераторы и вырабатывать электричество — так бы их в гробах вертело. Но разве может все быть легко у самого «везучего» человека в мире? Ладно, можно же говорить правду, но лишь ту, которая тебе нужна. Вдруг сработает? Сидеть и ждать, когда проклятие Источника (а по мне это было именно проклятие) закончится, мне не улыбалось.

Найти лешего не составляло особого труда. Точнее, может, это для однорубцового рубежника оказалось бы той еще задачкой. Для меня, который шастал к батюшке как к себе домой — плевое дело. Всего-то и надо — найти старый трухлявый пень, желательно больших размеров, потому что пень — своего рода стол.

Вот только здесь вмешалось мое невезение. Потому я бродил почти час, пока не встретил подходящий объект. Мог бы подумать, что это леший издевается и водит своими тайными тропами, однако я неслучайно неправильно надел футболку. К тому же, не мальчишка какой, а целый кощей. Попытайся тот вмешаться, я бы точно почувствовал.

Зато найдя пень, я подозвал к себе Кусю, которая явно решила, что это самый лучший день в ее жизни, потому металась по лесу, обнюхивала деревья и кусты, пробовала грибы. Сейчас грифониха напряженно смотрела на то, как я выкладываю хлеб на пень и посыпаю его солью.

— Дядюшко, волею судеб я оказался в твоих владениях, но хочу пройти их без злого умысла или ущерба тебе и твоей нечисти. Прими скромный дар от рубежника.

В прошлый раз обращение было более неформальным. К примеру, я опустил всю длинную часть (потому что мы с лешим оказались уже знакомы), а «дядюшку» заменил на «батюшку». В тетради Спешницы дозволялось использовать и первый, и второй вариант. Тогда, опираясь на внутреннее чутье, я решил сказать «батюшко». И точно не прогадал. Сейчас появилось ощущение, что нужно максимально дистанцироваться от местного хозяина.

Тот заставил себя подождать. Я чувствовал присутствие сильного хиста, но лешак не торопился выбраться наружу, чтобы познакомиться. То ли просто наблюдал за мной, то ли испытывал терпение. Жалко, что нельзя врать. Я бы сказал что-то типа: «Похоже, в этом лесу нет хозяина» и пошел. А сейчас приходилось просто терпеть.

Наконец среди могучих стволов деревьев показалась низкая, но невероятно кряжистая фигура. Будто кто-то выкорчевал ветвистый корень и вдохнул в него жизнь. Леший все еще отдаленно походил на человека — маленькие узкие глаза, приплюснутый нос, обвисшие щеки, но в некоторых нюансах угадывался возраст, а отсюда и долгая связь с лесом.

Левая щека оказалась покрыта то ли мелкими спорами грибов, то ли бородавками, брови по цвету больше походили на густой мох, а по толщине на реинкарнацию Брежнева, ноги же оказались босы. Хотя, судя по тому, как кольцами свернулись желтоватые ногти, едва ли эта нечисть сможет найти подходящую обувку.

Для себя я определил, что лешаку явно больше двухсот, но меньше пятисот. Нечто среднее, скажем, около трехсот. Наверное, он очень остро реагирует, когда на опушках его владений появляются трактористы, изводит их почем зря.

— Здрав буде, дядюшко, — поклонился я, чувствуя себя ни много ни мало прям русским богатырем. Таким, который болел в детстве или лежал на печи на низкоуглеводной диете.

— И тебе не хворать.

Голос лешего оказался скрипучим, как карканье старой вороны. А взгляд крохотных глаз при этом просвечивал круче всякого рентгена. Вроде ничего плохого не произнес, но на меня буквально пахнуло неприязнью. Как ни старался леший, но наглого кощея он разглядывал секунды три. А после его взгляд окончательно растворился в белом оперенье Куси.

— Я вот с чем пожаловал. Моя нечисть, — я нежно погладил грифониху по холке, — вошла в детородный возраст. Простор ей нужен, да и видел я, что у тебя грифоны водятся.

Произнес, а сам мысленно чертыхнулся. Вот ведь, хотел сказать «слышал», но проклятая правдорубка все вывернула на свой лад. Когда же это уже закончится?

— Был значит у меня раньше?

— Был.

— И на поклон не пришел.

— Не до этого было. Все впопыхах.

— Пусть так. А мне с твоей нечисти какой прок?

— Перед другими лешими хвастаться, что не просто в твоем лесу грифониха появилась, а именно здесь она забеременела.

Куся при этих словах больно клюнула меня в плечо. Наверное, сейчас у нее была физиономия, как у девушки из рекламы курсов иностранных языков в Балашихе. А все ее еще называют неразумной нечистью.

— Если грифониха, конечно, захочет, — добавил я.

Леший от нетерпения разве что не приплясывал. Было видно, что ему очень хочется согласиться, но вместе с тем он не может потерять лицо. Потому и приходится ему торговаться.

— Ты привел? — посмотрел он на Егеря и мотнул головой в мою сторону.

— Я сам пришел, — не дал я ответить Мише.

— Не тебя спрашиваю.

— Обо мне говоришь, значит могу слово сказать. Не немой.

Леший будто только того и ждал. Глаза его сверкнули, сам он отскочил в сторону, разом став выше меня. Застонали наверху от поднявшегося ветра деревья, заскрипел кустарник, точно через него кто-то пробирался, дохнуло промыслом — древесным, маслянистым. Я засунул руку на Слово, достав лишь рукоять меча и тем самым обозначая серьезность своих намерений. На меня его пугалки все равно не действовали. Хотя, справедливости ради, сражаться с лешим в самом центре его владений желания не было.

— Не хотелось бы до этого доводить, — честно признался я. — Но ничего, не впервой с лешими сражаться. Приозерский лешак тоже решил подраться, когда мы от Живня шли.

Уверенности в глазах собеседника резко поубавилось. Что там, ветер в лесу стих, разве что мой оппонент не торопился уменьшаться в размерах.

— Приозерский? — протянул он.

— Ага. Такой сучковатый, на дерево похож.

Я неторопливо описал ему встречного лешего. Что интересно, говорил искреннюю правду.

— Значит, это ты к Живню ходил, — совсем уж поник местный хозяин. — И что, и приозерского одолел?

— Миром разошлись, — опять не покривил душой я. — Приозерский решил, что так лучше будет.

Что удивительно, я говорил вполне искренне, при этом выставляя случившееся исключительно в том свете, который был нужен мне. И леший дрогнул. Он медленно опал, теперь будто бы став еще меньше.

— Так что, договорились? Поживет моя нечисть у тебя?

— Пусть живет, — махнул крепкой рукой леший. — Не жалко. Надолго ли оставишь?

Спросил он даже с некоторой мольбой.

— Врать не буду, не знаю. Так что как пойдет. Но заберу сразу, как настанет срок. И надеюсь, что препятствий ты чинить не будешь. Без нее я не уйду.

Было заметно, что лешему очень уж не по себе подобная манера разговора. Он даже зыркнул на Егеря, который, не будь дураком, специально под занавес нашей дипломатической встречи отошел в сторону. Когда уже понял, что все идет не к хорошей ссоре, а к тому самому дурному миру. Это правильно, Мише тут еще жить, если при нем авторитет лешего уронить, последний может начать подленько мстить. Егерь же поступил мудро и благоразумно.

— Пусть так, — наконец бросил леший. — Оставляй.

Он опять взглянул на грифониху, сам себе покачал головой и ушел к деревьям, да там и пропал. У меня же от пережитого подрагивали колени. Что тут скажешь — хорошая разминка перед переговорами со Стынем. Правда, того нахрапом точно не возьмешь.

Теперь же я повернулся к грифонихе и ласково погладил ее по белой голове. Когда-то они вырастают.

— Пока ты останешься здесь.

Куся недоуменно что-то проквохтала. Нечто вроде: «Дядя Петя, ты дурак?». А у меня же внутри все заныло. И понимаешь, что так поступить правильно, а вместе с тем сам этого делать не хочешь.

— Куся, пойми, тебе здесь будет лучше. Тут не будет угрожать опасность и вообще… На тебя возложена большая миссия.

Проклятая невозможность врать. Сказанное прозвучало как-то пошло, ужасно. Я хотел произнести совершенно другое, но куда уж там. Грифониха сделала несколько шагов назад и обиженно поглядела на меня.

— Ну что ты⁈ Иди! — махнул я руками. — Все время рвалась наружу, вот тебе свобода.

Куся широко открыла клюв и возмущенно им щелкнула. Но все равно замешкалась, явно не понимая, что сейчас сделать правильнее — окончательно обидеться или подождать, пока хозяин опять начнет дружить с мозгами.

— Иди! — я подошел и толкнул грифониху в бок.

Она медленно попятилась и пошла, периодически оглядываясь на меня. Вдруг я все-таки передумаю и пойду следом. Даже ворчала что-то на своем, птичьем. И неожиданно решительно разбежалась, проскочила между деревьев и, издав громкий вопль, взлетела. Всего секунд десять и ослепительное белое пятно скрылось в лучах холодного солнца. А мне вдруг показалось, что я потерял Кусю навсегда.

Так я и стоял, всеми покинутый и самый одинокий в целом мире, пока на плечо не упала тяжелая рука.

— Ты не переживай, грифониха не пропадет. Они существа живучие. К тому же, теперь за ней пригляд лешего будет. Да и я понаблюдаю. Тут есть несколько мест, где ей придется по душе. Через пару дней их навещу, погляжу.

— Спасибо, Миша.

— Ты сделал все четко. И с лешим хорошо раскидал. Я последний раз такое видел лет двадцать пять назад, когда на стрелках так базарили.

— А ты, прости, бандит?

— Хуже. Милиционер. Но это давно было. Ну чего ты замер с кислой миной?

— Да у меня дурное предчувствие. Словно вроде сделал все правильно, а ощущение, что все будет плохо.

— Так ты просто плюнь и разотри. Не верь всяким предчувствиям.

— Я бы с радостью. Вот только оно меня еще никогда не обманывало.