Император Пограничья 14

Глава 6

Утреннее солнце пробивалось сквозь тяжёлые портьеры, окрашивая гостевую спальню во дворце бывшего князя мягким золотистым светом. Ярослава всё ещё спала, устроив голову на моей груди, её медно-рыжие волосы растрепались по подушкам. Я осторожно высвободился, стараясь не разбудить княжну, и направился в ванную комнату. Холодная вода смыла остатки сна, но не тревожные мысли о предстоящей неделе.

Магофон завибрировал, когда я застёгивал рубашку.

— Доброе утро, Прохор Игнатич, — бодрый голос Коршунова прозвучал в трубке несмотря на ранний час. — Первичная аналитика по боярским родам готова. Можем обсудить?

— Говори, — коротко бросил я, устраиваясь в кресле у окна.

Родион изложил картину чётко и по существу. По всему Владимиру в закрытых кружках аристократов — салонах, где избранные лица собирались в частных домах для обсуждения литературы, искусства и политики — только и толковали, что о выборах и кандидатах. Вчера к пятерым официально зарегистрированным добавились ещё двое бояр — некий Скопин и Мстиславский, оба из захудалых родов, потерявших влияние при Веретинском. Впрочем, их всерьёз никто не воспринимал. Скопин откровенно рассчитывал на дешёвый пиар, надеясь хотя бы упомянуть имя своего рода в официальных протоколах думы. Мстиславский же, по слухам, выдвинулся после пьяного спора в ресторане.

— Реальная борьба развернётся между пятью фаворитами, воевода, — продолжал Коршунов, явно зачитывая записи. — Владимир фактически раскололся на фракции. Первая — реваншисты за Воронцова. Родня тех, кто полёг под стенами Угрюма. Близкие погибших гвардейцев, бояр и наёмников. Они жаждут мести пуще огня, и Воронцов стал для них не просто кандидатом — знаменем, ядрёна-матрёна. Символом, чтоб мне провалиться.

Я поморщился. Эмоциональный электорат — самый опасный. Рациональными доводами таких не проймёшь.

— Вторая фракция — консерваторы, поддерживающие Кисловского, — Родион сделал паузу, словно сверяясь с бумагами. — Древние торговые роды. Те, кто контролирует таможню, банки, местные купеческие гильдии. Боятся потерять привилегии при вашем правлении. Слухи о равенстве сословий в Угрюме их пугают больше любой войны. Боярин Кисловский обещает сохранить традиционный порядок, где каждый знает своё место.

— Понятно. Дальше.

— Третья — умеренные, выступающие за боярыню Ладыженскую, — в голосе Родиона послышались философские нотки. — Знатные семьи, пострадавшие от тирании Веретинского. Хоронившие сыновей после фальшивых обвинений в заговоре. Они устали от крови и хотят мира, стабильности. Опасаются как резких движений Воронцова с его жаждой реванша, так и ваших реформ, Прохор Игнатич. Ладыженская для них — тихая гавань после шторма, место, где можно отдышаться и зализать раны.

Собеседник сделал паузу, прежде чем продолжить:

— Четвёртая фракция — законники за Скрябина. Бюрократы, чиновники, администраторы. Те, кого Сабуров вычистил из властных структур, обвиняя в саботаже и взяточничестве. Они хотят порядка без революций, чтоб всё как прежде, только их вернули на места. Скрябин обещает укрепить аппарат управления, дать больше полномочий чиновникам, вернуть значимость их сословия. Воронья стая над падалью кружит, если хотите мнение старого вояки.

— И последняя? — я уже догадывался.

— Реформаторы. Ваша фракция, воевода, — в голосе Родиона послышалась усмешка. — Младшие сыновья боярских родов, которым не светит наследство. Бояре в первом поколении — недавние выслуженцы, только что возведённые в знатный чин, а не унаследовавшие его. Те, кто слышал о том, как всё устроено в Угрюме. Купцы и промышленники простолюдины, мечтающие о доступе к власти и развитию бизнеса. Офицеры без связей, продвигающиеся только благодаря способностям. Они видят в вас шанс изменить систему, где происхождение определяет всё. Эти люди голодны до перемен.

Я откинулся в кресле, переваривая информацию. Картина вырисовывалась ясная. Пять лагерей, пять разных видений будущего княжества. Воронцов предлагал месть и возвращение к прежнему величию. Кисловский — стабильность старого порядка. Ладыженская — примирение и исцеление ран. Скрябин — бюрократический контроль. А я… я предлагал перемены, которых многие боялись больше новой войны.

Формально право голоса имели только бояре, несколько богатейших торговцев да верхушка военных. Но реальная власть работала иначе. Торговые дома контролировали финансовые потоки — и какой боярин откажется от выгодного кредита или прибыльного контракта для своего бизнеса? Чиновники управляли повседневной жизнью княжества — без их поддержки любые реформы застрянут в бумажной трясине. Гвардейцы и наёмники составляли военную силу — их настроения определяли, кто реально контролирует улицы. Купцы-простолюдины и офицеры без связей не голосовали, но их деньги, влияние и мечи могли склонить чашу весов. Каждая фракция объединяла тех, кто голосует, и тех, кто давит на голосующих. Классическая игра интересов, где формальное право значило меньше, чем реальное влияние.

— Сколько голосов у каждой фракции? — уточнил я.

— Сказать сложно, сейчас это вилами по воде, но приблизительно… — Коршунов замолчал, явно прикидывая. — Реваншисты — пятнадцать процентов, консерваторы — двадцать пять, умеренные — двадцать, законники — десять, реформаторы — тридцать. Остальные колеблются или выжидают, — Коршунов помолчал. — Воевода, без переманивания голосов из других лагерей победа маловероятна. Чую запах подгоревшей каши — придётся крутиться.

— Понимаю, — коротко ответил я. — Отличная работа, Родион. Продолжай мониторить настроения.

Отключив магофон, я задумался. Тридцать процентов — это хоть и больше всех остальных, но слишком мало. Нужно работать с каждой группой. Находить аргументы, которые зацепят. Показывать, что мои реформы не угроза, а возможность. Договариваться, убеждать, торговаться. Всё то, что я ненавидел больше самой жестокой сечи.

Но выбора не было. Силой я мог взять Владимир за день, но удержать его без легитимности — невозможно. Заговоры, вредительство, покушения, бунты… Нет. Мне нужна была власть, признанная народом и боярами. Только тогда я мог начать реальные изменения, которые получат поддержку, а не саботаж со стороны подданых.

— Размышляешь о стратегии? — раздался сонный голос Ярославы. Княжна села на кровати, укутавшись простынёй, медные волосы рассыпались по обнажённым плечам.

— Коршунов доложил о расстановке сил, — пояснил я. — Нужно начинать переговоры. Сегодня же. Каждый день промедления — упущенная возможность.

Засекина потянулась, разминая затёкшие мышцы, и улыбнулась той самой редкой улыбкой, которая согревала даже в самые тёмные дни:

— Собираешься выйти в свет? Посещать дома, беседовать с боярами, изображать политика?

— Именно, — подтвердил я. — И мне нужна компания. Составишь мне её?

Ярослава рассмеялась — коротким звонким смехом:

— Ты хочешь, чтобы я, наёмница с большой дороги, помогала тебе очаровывать аристократов? Прохор, ты уверен?

— Абсолютно, — я подошёл к кровати, наклонился и поцеловал её. — Ты не лицемеришь и не интригуешь, как они. В мире, где каждое слово — игра, твоя прямота стоит дороже любой лести. Твоё присутствие рядом со мной — дополнительный аргумент. Княжна древнего рода, командир элитной ратной компании, поддерживающая меня. Это значит больше, чем любые речи.

Она притянула меня ближе, заглядывая в глаза:

— Хорошо. Но предупреждаю — если кто-то из этих надутых павлинов начнёт намекать на моё «недостойное» занятие, я не сдержусь.

— Хорошо, — улыбка мелькнула на моих губах. — Я буду держать, а ты их будешь бить. Стеклянной ножкой разбитого бокала для шампанского прямо в горло.

— Этот план мне нравится!

Муромец глухо ревел, несясь по мощёным улицам Владимира. За рулём сидел Безбородко, я устроился на заднем сидении рядом с Ярославой. Княжна рассеянно гладила меня по предплечью, её волосы были заплетены в элегантную косу — не боевую, с металлическими кольцами, а изящную, подходящую для светского мероприятия. Тёмно-зелёное платье подчёркивало её фигуру, на плечах покоился лёгкий бархатный палантин.

— Почему именно Ладыженская? — спросила Засекина, глядя в окно на проплывающие мимо особняки. — Ты же сам сказал, что реформаторы — наша фракция. Логичнее было бы начать с них.

— Реформаторы и так за нас, — пояснил я, наблюдая, как вечерние огни отражаются на брусчатке. — Им не нужны уговоры, им нужна уверенность, что я способен победить. А вот умеренные — другое дело. Они хотят стабильности. Боятся, что я всё доломаю, устрою революцию, пролью кровь ради своих идей. Ладыженская — ключ к этой группе. Она изначально не настроена против меня враждебно. В отличие от Воронцова, жаждущего мести, или Кисловского, цепляющегося за привилегии.

Ярослава повернула ко мне голову, серо-голубые глаза внимательно изучали моё лицо:

— Ты думаешь, она поддержит тебя?

— Думаю, боярыня вообще не хочет быть княгиней, — ответил я задумчиво. — В ней нет амбиций власти. Лариса Сергеевна — мать, потерявшая сына из-за безумия тирана. Она отвечает на вызов времени, потому что видит, как княжество катится в пропасть. Да, из таких людей порой получаются замечательные правители. Но она может стать союзницей и сыграть важную роль администратора при другом князе. При мне, например. Идеальный исход, если она вообще снимет свою кандидатуру и публично попросит умеренных голосовать за меня. Тогда я получу не только её электорат, но и легитимность в глазах тех, кто боится резких перемен.

— Значит, нужно убедить её, что ваши цели совпадают? — княжна усмехнулась. — Ты так не любишь политику, Прохор, а говоришь, как опытный интриган.

— Это не интрига, — возразил я. — Это честность. Я действительно хочу того же, что и она. Порядка. Справедливости. Торжества закона, а не прихотей безумных правителей.

Машина свернула на широкую улицу, обрамлённую старыми липами. Особняк Ладыженской возвышался в конце аллеи — трёхэтажное здание из светлого камня с колоннадой и высокими окнами, за которыми мерцал тёплый свет. Перед входом уже стояло несколько машин и конных экипажей. Безбородко аккуратно припарковался, открыл нам дверь.

— Подожди здесь, будь добр, — коротко бросил я. — Если затянется, я напишу.

Лакей в ливрее проводил нас в холл. Мраморная лестница вела на второй этаж, где располагался салон. Стены украшали портреты предков Ладыженских — суровые мужчины в камзолах, изящные дамы в старинных платьях. Всё дышало историей, древностью рода. Но при этом не было показной роскоши — обстановка скорее уютная, чем помпезная.

В просторной комнате уже собралось около двадцати человек. Бояре и боярыни рассаживались в креслах вокруг невысоких столиков, на которых расположились подносы с закусками и графины с вином и шампанским. Неформальная атмосфера высшего света — никаких жёстких протоколов, люди общались свободно, переходя от группы к группе. В дальнем углу у камина сидела сама хозяйка.

Лариса Сергеевна Ладыженская была женщиной лет шестидесяти, но держалась прямо, с достоинством. Седые волосы убраны в элегантный узел, тёмное платье простого кроя, без излишеств. Лицо избороздили морщины, но глаза — проницательные, живые — смотрели внимательно и оценивающе. В руках она держала трость с серебряным набалдашником, но опиралась на неё скорее для солидности, чем по необходимости.

Когда мы вошли, разговоры на мгновение стихли. Все обернулись. Ярослава держалась рядом со мной спокойно, с лёгкой улыбкой, но я чувствовал, как напряглись её мышцы под моей рукой. Княжна готова была в любой момент превратиться из светской дамы в воительницу.

— Маркграф Платонов и княжна Засекина, — представил нас слуга.

Ладыженская поднялась из кресла, опираясь на трость.

— Прохор Игнатьевич, Ярослава Фёдоровна. Добро пожаловать в мой дом.

Я склонил голову в почтительном поклоне:

— Благодарю за гостеприимство, Лариса Сергеевна.

— Прошу, располагайтесь, — боярыня указала на свободные кресла рядом с камином. — Надеюсь, вы не откажетесь от вина? У меня отличное красное с кубанских виноградников.

Мы уселись. Лакей разлил рубиновую жидкость в хрустальные бокалы, принёс поднос с закусками — сыры, вяленое мясо, маслины. Постепенно разговоры возобновились, но я чувствовал, как многие краем глаза следят за нами.

— Смелый шаг, Прохор Игнатьевич, — явиться в салон соперницы во время выборов, — заметила Ладыженская, отхлёбывая вино. — Обычно кандидаты предпочитают общаться только со своими сторонниками.

— Я не считаю вас соперницей, Лариса Сергеевна, — ответил я прямо. — Скорее потенциальной союзницей.

Рядом сидящий боярин средних лет с пышными усами — кажется, Фёдор Добронравов — хмыкнул:

— Интересная тактика. Приходить к конкуренту и объявлять его союзником.

— Я называю вещи своими именами, — повернулся я к нему. — Лариса Сергеевна выдвинулась не из жажды власти, а из чувства долга. Она хочет, чтобы в княжестве был порядок. Я хочу того же. Разве мы враги?

Пожилая дама в углу — кажется, вдова боярина Терентьева — подала голос:

— Вы говорите о порядке, маркграф. Но то, что вы устроили в Угрюме — бесплатное обучение магии для простолюдинов в вашей академии — это только начало, не так ли? Сегодня вы открываете им доступ к знаниям, завтра дадите места в управлении, послезавтра — право голоса наравне с боярством. Это хаос. Разрушение традиций, которые веками держали общество в равновесии.

— Традиции? — переспросил я, глядя ей прямо в глаза. — При князе Веретинском традицией стало казнить неугодных по сфабрикованным обвинениям. При Сабурове традицией стало отправлять людей на войну ради личной мести. Это те традиции, которые вы хотите сохранить? А что касается Угрюма — я не давал простолюдинам власти над боярами. Я дал им инструмент для защиты своих домов, для собственного процветания, для пополнения казны моего острога. Обученный маг-простолюдин на крепостной стене в Пограничье стоит дороже десятка необученных. Это не уравниловка. Это здравый смысл.

Повисла неловкая тишина. Ладыженская медленно поставила бокал на столик:

— Вы не боитесь говорить то, что думаете.

— Недомолвки и увиливания — удел слабых правителей, — ответил я твёрдо. — Я пришёл сюда не играть в дипломатию. Вы хотите знать, каким князем я буду? Честным. Прямым. Жёстким, когда нужно, но справедливым ко всем без исключения. Не стану обещать лёгкого пути или мгновенного процветания. Будет работа. Реформы. Изменения, которые потребуют усилий от каждого. Но я верю, что уже через пять лет Владимир станет сильнее и благополучнее, чем был когда-либо.

Боярин Добронравов склонил голову набок:

— А что станет с нами, аристократами? Вы лишите нас привилегий?

— Боярство нужно княжеству, и я это понимаю, — ответил я без обиняков. — Если вы управляете своим поместьем разумно, если ваши люди сыты и имеют достойную жизнь, если вы исполняете обязанности перед княжеством, в том числе налоговые, то у вас не будет причин для беспокойства. Но я не потерплю двух вещей. Первое — когда аристократы обирают своих людей до нитки, оставляя их в нищете. И второе — когда простолюдин не защищён от произвола. Когда боярин может избить или убить крестьянина по прихоти, не понеся наказания. При мне такого не будет. Власть без ответственности — это не привилегия. Это беззаконие.

Кто-то возмущённо вздохнул. Кто-то, напротив, задумчиво кивнул. Ярослава рядом со мной держалась спокойно, но я видел, как в её глазах плясали весёлые искорки — княжна наслаждалась реакцией аристократов.

Разговор плавно перетекал от темы к теме. Обсуждали правление Веретинского — большинство признавали его тираном, но некоторые оправдывали, мол, держал княжество в кулаке, не давал боярам разбежаться. Говорили о Сабурове — здесь мнения разделились сильнее. Одни называли его узурпатором и предателем, другие считали, что он избавил княжество от безумца.

— Сабуров был предателем, — сказал я твёрдо, когда очередь дошла до моего мнения. — Убить своего господина ударом в спину — это не геройство. Это трусость и подлость. Но Веретинский целиком и полностью заслужил свою судьбу. Тирана рано или поздно убивают. Вопрос лишь в том, кто именно это сделает.

После часа разговоров, когда многие гости разошлись по салону, образуя новые группки, Ладыженская тихо попросила меня пройти с ней в кабинет для приватной беседы. Ярослава осталась в салоне, окружённая любопытными боярынями, которые засыпали её вопросами о жизни наёмницы.

Кабинет был небольшим, уютным. Книжные полки, письменный стол, пара кресел у окна. Лариса Сергеевна опустилась в одно из них, указала мне на второе.

— Хорошо, маркграф, — начала она без предисловий. — Вы хотите моей поддержки. Объясните, почему я должна её дать?

— Потому что мы оба хотим одного — чтобы матери не хоронили детей из-за прихотей правителей, — ответил я просто.

— Красивые слова, маркграф. Многие правители говорят о заботе. Но когда приходит время отдавать приказы, павшие становятся для них просто цифрами в донесениях. Безликими потерями.

— У меня в Угрюме стоит стела, — ответил я твёрдо. — Серый камень, три метра высотой. На ней выбиты имена всех воинов, павших за острог. Почти пять десятков имён. Я помню каждое.

Я сделал паузу, глядя ей в глаза:

— Евдоким Попов и Фома Михайлов. Первые имена, вырезанные на стеле. Погибли при зачистке Мещёрского капища, где набирали силу Бездушные. Пётр Хлынов сгорел заживо, а Василий Замятин поймал пулю, когда польские наёмники атаковали острог. Пётр Ивашин и Михаил Сурков погибли под Копнино, последний, спасая жизнь товарища — принял на себя удар Стриги. Николай Медведев и Степан Лосев — погибли во время операции против рода Уваровых, которые массово убивали беженцев незадолго до Гона. Андрей Ласкин, Василий Дроздов и Пётр Молотов — все пали в первой волне атаки Бездушных. Пётр мечтал после Гона жениться. Не успел. Иван Васнецов — один из тех, кто погиб при отражении третьей волны штурма во время Гона. Всеволод Каменев и Марина Соколова — оба гвардейцы, профессионалы высочайшего класса. Погибли во время войны с Владимиром, защищая товарищей от ночной диверсии врага. Кроме них во время этой войны пали…

Лариса Сергеевна подняла руку, останавливая меня. В её глазах блеснули слёзы.

— Достаточно, — тихо произнесла она. — Я… понимаю.

Я замолчал, давая ей время собраться. Боярыня достала из рукава кружевной платок, промокнула глаза.

— Я не отправлял их на смерть бездумно, — продолжил я тихо. — Каждый раз, когда принимаю решение, которое может стоить жизней, я думаю об этой стеле. О том, чьё имя на ней появится следующим. Легче от этого не становится, но я знаю вес каждого своего решения.

Боярыня глубоко вздохнула:

— Мой сын… Александр. Ему было двадцать четыре. Умный, образованный, полный идей. Посещал собрания вольнодумцев. Говорил о конституции, об ограничении власти князя, о неотъемлемых правах боярских родов.

— Я помню его, — сказал я, и это была правда — память Платонова предоставила образ. Худощавый молодой человек с живыми глазами, который увлечённо рассуждал о теориях управления государством. — Мы часто беседовали. Он был… идеалистом. Верил, что можно изменить мир словами.

— Я пыталась отговорить его, — голос Ларисы дрожал. — Говорила, что это опасно, что Веретинский сходит с ума, что нужно переждать. Но он не слушал. Уверенность в собственной неуязвимости, ошибки молодости… И в итоге поплатился жизнью по вине безумца.

Она подняла на меня глаза, и я увидел в них старую, не зажившую боль:

— Вы тоже были среди них. На эшафоте. Я видела вас. Но вы выжили. А мой сын…

— Мне жаль, — сказал я искренне. — Я до казни относился ко всему этому кружку несерьёзно. Считал, что мы просто обмениваемся мыслями, играем в интеллектуалов. Но когда петля затянулась на шее, всё встало на свои места. Слова имеют вес. Идеи имеют силу. И за них платят жизнями.

Лариса Сергеевна вытерла уголки глаз платком:

— Вы обещаете, что при вас не будет таких безумств? Что вы не пошлёте сыновей на бессмысленную смерть?

— Обещаю, — ответил я твёрдо. — Я не могу гарантировать, что не будет войн. Враги у княжества есть и будут всегда. Но я никогда не пошлю людей умирать за свои непомерные амбиции или чужую месть. Только если их жизни — единственная цена за защиту тех, кто остался дома. И каждое имя павшего будет выбито на камне, чтобы потомки помнили их подвиг, а не забыли, как безликую статистику.

Мы сидели в тишине несколько мгновений. Затем боярыня медленно кивнула:

— Я подумаю над вашей просьбой, маркграф. Когда вы выступали в думе, я видела вашу силу и решимость, но боялась, что за ними скрывается лишь жажда власти. И только сейчас увидела человека, который действительно разделяет мои ценности. Это важно.

Меня кольнуло воспоминание и я решил спросить:

— Лариса Сергеевна, скажите, Пётр Ладыженский имеет отношение к вашей семье?

В памяти всплыл образ — молодой боярич, влюблённый в Елену Строганову, мачеху Василисы. Тот самый, что караулил возле моей спальни в Московском Бастионе с костяным кинжалом, посланный покойной княгиней избавиться от неудобного свидетеля. Я сломал ему руку и оставил связанным на полу.

Ладыженская слегка поморщилась:

— К несчастью, да. Мой двоюродный племянник из младшей ветви рода. Перебрался в Москву пять лет назад, ищет там счастья и покровителей, — она вздохнула. — Недалёкий и легкомысленный молодой человек, увы. Голова забита романтическими грёзами, а здравого смысла — с булавочную головку. Вы с ним сталкивались?

— Да, — коротко ответил я. — Ваша характеристика точна.

Боярыня покачала головой с лёгкой досадой:

— Надеюсь, он не натворил глупостей?

— Ничего непоправимого, — уклончиво ответил я, не желая вдаваться в подробности покушения.

Собеседница, видимо, уловив по моему тону, что тема неприятная, тактично её не продолжила. Вместо этого она встала, опираясь на трость, и неожиданно улыбнулась — первый раз за весь вечер:

— И ещё одно, маркграф. Совет от пожилой женщины, повидавшей жизнь. Судьба свела вас с замечательной девушкой. Княжна Засекина — редкая находка. Умна, сильна, предана. Поскорее окольцуйте её, пока кто-нибудь не умыкнул.

Я невольно рассмеялся:

— Учту, Лариса Сергеевна.

Возвращаясь в салон, я понимал — союзник найден. Боярыня не даст прямого обещания сейчас, слишком умна и осторожна. Но семя посеяно. И когда придёт время выборов, она вспомнит наш разговор. Вспомнит стелу с именами павших. Вспомнит, что я тоже стоял на эшафоте рядом с её сыном.

Политика — мерзкая штука. Но иногда она строится не на интригах и подкупе, а на простых человеческих вещах. На общей боли. На понимании. На надежде, что завтра будет лучше, чем вчера.