Господин следователь. книга шестая

Глава пятая Буратину на царство!

К дедушке мы пока съездить не собрались. Отложили на потом. Дела, заботы. Батюшка уехал на службу еще до завтрака. С чего вдруг, что там стряслось — не сообщал, да и не мое это дело. Маменька, после завтрака, отправилась проводить шопинг по питерским магазинам и лавкам. И не одна, а вместе с Анной Игнатьевной. Госпоже министерше показалось, что прислуга ее сына недостаточно прилично одета. К портнихе они уже съездили, мерки с Аньки сняли, а теперь отправились в магазины готового платья. Ладно, пусть развлекаются. Маменька, после моего рассказа о происхождении кухарки, запретила той стряпать, но не стала указывать причин. Нюшка устроила маленький бунт —мол, ей жалованье платят, да и скучно будет без дела сидеть, но матушка проявила твердость и бунт был подавлен на корню. Впрочем, как сказать… А скажу, что был достигнут некий компромисс. — завтраки для Ивана Александровича станет готовить сама.

Отмечу — меня тоже не обделили обновками. Свой цивильный костюм я оставил в Череповце. Думал, что обойдусь мундиром (это я маменьке так сказал!), но, по правде-то говоря, у штатского моего платья оказались некоторые проблемы… Вроде, его моя Нюшка не стирала, но он тоже отчего-то сел. С пиджаком все нормально, а вот в талии. И какой смысл брать один пиджак и жилетку, если нет штанов?

Но со мной дело оказалось попроще. Рядом с Таврическим садом имелась швейная мастерская, куда меня маменька и отвела, а там, после снятия мерок, мне обещали пошить костюмчик за пару дней. Правда, пришлось слегка переплатить, но это нормально. А партикулярное пальто можно купить в магазине готового платья. Матушка, конечно вздыхала, но махнула рукой. Пальто пришлось бы шить неделю, если не больше.

Так что, все домочадцы умотали, а я, позабытый и позаброшенный, сидел в своей комнате и изучал самый противный предмет, который предстояло сдавать — статистику.

Нет, на самом-то деле, как историк, люблю статистику. Как же нам без таблиц, в которых описывается количество маслобоек в Рязанской губернии, протяженность железных дорог на одну квадратную версту или потребление водки на одну крестьянскую душу? Обожаю земскую статистику!

Но пользоваться таблицами или даже их составлять — для диссертации, кстати, мне пришлось составить таблицу, где приводились данные — какое количество крестьян Русского Севера решились переселиться на хутора, порвав связь с трудовым коллективом, а какое ограничилось получением отрубов.

Однако, совсем другое, сдавать эту саму статистику как отдельный предмет. И, как на грех, отыскать какой-нибудь учебник или курс лекций мне не удалось, поэтому пришлось ограничиться книгами, отысканными в библиотеке батюшки. А их, нужно сказать, оказалось не много. У господина товарища министра внутренних дел имелись «Статистические очерки России» г-на Арсеньева К., «Российская статистика» г-на Зябловского Е. и «Географическо-статистический словарь Российской империи» в 4 томах, составленный «по поручению Русского Императорского Географического Общества действительным членом П. Семеновым».

Фамилии Арсеньева и Зябловского мне были известны. Константин Иванович Арсеньев — один из основателей Русского географического общества, Зябловский Евдоким Филиппович некогда являлся деканом историко-филологического факультета Петербургского университете. А вот кто такой П. Семенов? На ум приходил лишь один Семенов. Не тот, кто создатель романов о Штирлице, а тот, что Тян-Шанский[1].

А книги-то интересные! Пожалуй, надо бы их к себе утащить, авось, батюшка и не заметит. Нет, неприлично. Ну, попрошу, так он их и сам отдаст. Или новые купит. Да, лучше новые.

Итак, что у нас со статистикой? Выпишу, что статистика изучает количественную сторону общественных явлений в отличие от других общественных наук; она изучает массовые явления; количественная сторона изучается в неразрывной связи с качественной.

Дверь в комнату не закрыта, но все равно, хорошая прислуга обязательно постучит, прежде чем войти.

— Да-да, — разрешил я.

Оказалось, что это Лидочка — горничная маменьки. Я немножко смутился, увидев девушку, но она протянула мне серебряный поднос, на котором лежал одинокий конверт.

— Иван Александрович, вам письмо, — лукаво улыбнулась горничная, протягивая мне поднос.

— Спасибо, — поблагодарил я девушка, цапнув конверт. А горничная, еще разок улыбнулась и ушла.

Неужели от Леночки? Так быстро? Из Череповца до Санкт-Петербурга почта идет дня три или четыре. Если моя невеста написала письмо и отправила его в день моего отъезда, то могло бы уже и дойти. И я смутился еще больше.

Почему я смущался и отчего горничная улыбалась, рассказывать не стану. Намекну лишь, что вчера вечером (или это уже была ночь?) я оказался в… Неважно, но оказался не один. В комнате, пусть и со свечой, но ничего не видно. Лег, а рядом… Ну, не выгонять же было? Все-таки, я человек вежливый. А может, права моя однокурсница Надька Зуенко, уверявшая, что все мужики — сплошные козлы, а еще жеребцы? Сам-то я всегда думал, что не такой, а тут, вишь…

Но утром рядом со мной никого не отыскалось. Может, все просто приснилось? Да, точно, это был сон.

Любопытно, зачем письма приносить на подносе? Ладно, если бы их было много, а тут и всего-то одно!

Письмо было не от Леночки (я вздохнул с облегчением — харе-то стыдно), а от моего потенциального издателя господина Лейкина. Он очень просил, чтобы г-н Чернавский как можно скорее приехал в Санкт-Петербург, зашел в редакцию, где он бывает ежедневно, кроме воскресения с 10 до 14, а потом с 16 до 20 часов. А если Иван Александрович пошлет телеграмму, укажет — когда и в какое время ему удобнее, то он готов принять и в воскресенье. Обещал, что оплатит мне стоимость проезда и даже гостиницу.

Прочитав письмо, испытал легкий стыд. Надо бы радоваться, что издатель готов пойти на такие жертвы, ради неизвестного автора (не забудем, что Лейкин уже и аванс заплатил!), но я понимал, что это не моя заслуга, а Алексея Толстого, у которого я беззастенчиво украл «Приключения Буратино».

Слабое утешение, что Алексей Николаевич взял за основу сказку Карло Коллоди, а еще более слабое, что он якобы присвоил работу Нины Петровской, которая первой опубликовала русскую версию итальянской сказки.

Мои дамы явились как раз к обеду, а следом появился и батюшка. Пока дамы готовились выйти за стол (Анька теперь сидела вместе с нами, набиралась манер), Чернавский-старший сказал:

— Узнал сегодня любопытную вещь. — Посмотрев на меня, со значением добавил. — Из Канцелярии Его Величества. Между прочем, тебя касается, обалдуя.

— Тогда не рассказывай, — обиделся я.

— Отчего это?

— Если я обалдуй — то ничего интересного не будет.

— Вань, ну чего ты, как малый ребенок — сразу дуешься? — развел руками отец. Подойдя ко мне, обнял за плечи. — Ванька, я же это так, любя говорю. Ну, кто же тебя еще обалдуем-то назовет? К тому ж, ты и на самом деле у меня обалдуй. Тебя лупить надо, как Сидорову козу.

— За что меня лупить?

Чернавский-старший обернувшись к дверям — не слышит ли кто? Спросил:

— Ты чего у себя опять в Череповце устроил?

— Когда устроил?

— Вань, дурака не валяй. Пусть я не в Новгороде теперь, но все самые важные сведения о раскрытых преступлениях ко мне идут. Засаду на грабителей кто устроил? Этих, как их там? Да, братья Пукиревы. И слух распустил о якобы несметных сокровищах. Такого раскрытия уже лет десять, как не было. В провинции, по крайней мере, точно не было.

— Вот ведь, какой гад! — в сердцах сказал я.

— Кто гад? — не понял отец.

— Как кто? Друг мой, череповецкий исправник. Просил же его, как человека, ничего не сообщать.

— А твой друг особо ничего и не сообщал, — усмехнулся отец. — Но в копии рапорта, который мне из Новгорода прислали, указано, что план был разработан судебным следователем по особо важным делам Чернавским. И что оный следователь принимал участие в задержании преступников. Только сегодня из Новгорода доклад получил. Ну, с копиями рапорта.

Слух резануло слово «преступник», но как еще назвать грабителей и убийц?

— Все равно Василий — поросенок, — твердо завил я.

— Ой, Ванька, ничего ты не понимаешь! — расхохотался отец. — Абрютин, по моему разумению, самый твой лучший друг. Другой бы на его месте всю славу себе приписал, а он, вишь, о друге не позабыл.

— Батюшка, даже если бы мы с ним не были друзьями, Абрютин бы все честно изложил.

— Не сомневаюсь, — кивнул отец.

— Да, а канцелярия государя здесь при чем?

— А при том, дорогой мой сын, что у государя нашего имеется особая папочка, куда складываются все документы о деяниях череповецкого следователя Чернавского. Мне один мой старый приятель о том шепнул. Дескать — Его Императорское Величество иной раз, вместо романов, читает о твоем сынишке.

— Это плохо, — загрустил я. — У меня мечта — сидеть себе потихонечку в Череповце, работать….

— Я же тебе уже говорил — сам виноват, — вздохнул отец. — Башку высовываешь и там, где надо, и там, где не надо. Эх, как мне не хочется, чтобы тебя сейчас в Петербург-то вытащили. А государь уже раздумывал, куда бы тебя определить. Либо в судебную палату, либо в Военное министерство.

— А в Военное-то министерство каким боком? — удивился я.

— Так военные следователи, пусть они в статских чинах, по военному ведомству значатся. А ты думаешь — в этом ведомстве мало работы для следователя?

Вот тут я совсем загрустил. Иди на службу в Военное ведомство? Разбирать — кто и сколько украл при поставках? Или — куда девались сапоги для новобранцев? Ну его на фиг!

Наверное, стоило прислушаться к совету батюшки, когда тот предлагал мне взять отпуск на службе и поступить в университет. С Леночкой, конечно, видеться бы пришлось редко, но разлука лишь укрепляет любовь. А так, учился бы себе, горя не знал, а по окончанию универа получил бы чин коллежского асессора. Вон, Петр Ильич Чайковский, пока учился в консерватории, надворным советником стал. Но теперь уже поздно. И прошение отправлено, и, как говорится деньги плочены.

— Меня на следующей неделе министр к Его Величеству поведет — представляться нужно государю, наверняка разговор о тебе зайдет.

— Батюшка, отмазывай! — сложил я руки в молитвенной позе. — Можешь сказать, что сын у тебя на голову больной, каретой ушибленный, и не надо ему в столицу… И не чинов ему не надо, ни орденов. Захочет государь наградить — лучше деньгами. Мне диплом получать, потом на Леночке жениться.

— Э, Ваня, ты уж не заговаривайся, — возмутился отец. — Попробую убедить государя, что тебе нужно еще в провинции посидеть, опыта накопить. Но, сам понимаешь… Прикажет, куда мы с тобой денемся?

Обед прошел в дружеской обстановке. Анна Игнатьевна молодец — столовые приборы не путала, а когда подали чай, в блюдечко его не наливала, а пила из чашки. Вообще, правила этикета девчонка усвоила быстрее меня. Ну, у Аньки организм молодой, мозги светлые, ей положено.

Отец уехал, время приближалось к 16 часам. Выяснив, что Анна Игнатьевна вечером не занята, предложил ей составить компанию и вместе сходить к редактору. А заодно поинтересовался у матушки — должна ли Анька брать меня под руку?

— А вот это, как твоя спутница пожелает, — сообщила маменька. — Все равно прохожие посчитают, что вы родственники, а родственникам можно ходить и так, и этак. Но лучше возьмите извозчика.

Я и так собирался взять извозчика. Наша собственная карета, вместе с кучером, пока не вернулись из министерства, к тому же, я не был уверен, а знает ли кучер, где находится 7-я Рождественская улица?

А извозчик отвез нас с Анькой по Фурштатской, потом по Кирочной, мимо Таврического сада, свернул на (не знаю, как она сейчас называется, но очень похожа на Суворовский проспект), а тут, как оказалось, мы и приехали… И фиг ли было платить? Это же Советская улица! Правда, под каким номером она идет, не помню.

Нам от Фурштатской досюда неспешным шагом минут десять. Но это если знать — куда идти. Ладно, зато теперь знаю.

И даже вывеска есть. "Редакція журнала «Осколки». Хм… А это журнал, а не газета? А я-то и позабыл. А то и вовсе не знал. Точно, это еженедельный журнал.

— Анна, держись скромно, но твердо, — сказал я Нюшке. — Не забывай, что ты, в первую очередь, мой литературный агент. Значит, какая твоя задача?

— Не допустить, чтобы автор потерпел финансовый ущерб!

— Умничка! — похвалил я девчонку.

На входе в редакцию нас встречал неизменный для питерских домов швейцар.

— Скажите, любезный, а господин Лейкин на месте? — поинтересовался я у швейцара.

Швейцар с некоторым недоумением посмотрел на мою форменную шинель, фуражку с гербом юстиции, потом перевел взгляд на Аньку. Не знаю, какие мысли его одолели, но он сразу же ответил:

— Так точно, ваше благородие, на месте.

— И где его искать? — спросил я, вытягивая из кармана двугривенный. Уловив взглядом недовольные мину Нюшки, сунул монетку в ладонь служителя.

— Вы, ваше благородие, на второй этаж пройдите, там справа. Пройдете сквозь комнаты, а кабинет Николая Александровича сразу за ними и будет.

Редакция журнала занимала четыре проходных комнаты, в которых сидели люди, Кто-то писал, а кто-то пил не то кофий, не то чай. А уж накурено-то было!

Перед входом в кабинет имелось нечто вроде «предбанника», потому что назвать это приемной, значило бы погрешить против истины. Полный бардак, иначе именуемый-ка творческий беспорядок. Зато там был шкаф, где на полках громоздились подшивки газет и журналов и стол, заваленный бумагами, а еще лохматый молодой человек.

Увидев меня, молодой человек строго сказал:

— Ну, наконец-то!

— А что такое? — удивился я.

— Вы должны были явиться третьего дня, а пришли только сейчас.

— С чего бы это я должен явиться к вам третьего дня? — хмыкнул я. — И еще — что это у вас за выражение такое — должен? Я лишь сегодня получил письмо от господина Лейкина.

Понятное дело, что здесь какое-то недоразумение, но очень не люблю, если на меня наезжают ни с того, ни с сего.

— Простите, а разве вы не судебный пристав? — сменил тон молодой человек. Секретарь или кто он здесь?

Упоминание пристава мне не понравилось. Это куда же я отправил рукопись?

— А пристав должен вывезти мебель? Или только ее описать? — поинтересовался я. Если так, то нужно искать другое издательство.

— Аванс не вернем, — тут же заявила Анька. Не то мне, не то секретарю.

— Какой аванс? — захлопал глазами секретарь. — И при чем тут мебель?

— Ладно, давайте-ка еще раз, — предложил я. — Я хотел вам представиться, а вы мне говорите про судебного пристава. Так вот — я автор, фамилия моя Чернавский. Собираюсь издаваться в вашем журнале.

— Господи, так чего же вы мне сразу-то не сказали? — встрепенулся секретарь. — Сказали бы, что Чернавский, а вы мне голову морочите. Сейчас…

Секретарь скрылся в кабинете редактора, а мы с Анькой переглянулись и пожали плечами. Вопрос, конечно, кто кому голову морочит?

Секретарь выскочил и любезно приоткрыл дверь.

— Пожалуйста, господин Чернавский, — пригласил он. Посмотрев на Аньку, с сомнением сказал: — А барышне, наверное, лучше у меня посидеть. У меня где-то конфета была. Нет, уже сперли.

— Барышня со мной.

Кабинет господина Лейкина, в отличие от приемной, был едва ли не образцом аккуратности. Книжный шкаф во всю стену, книги и журналы выстроены по ранжиру, огромный стол, где кроме письменных принадлежностей ничего не было, картины на стенах.

А навстречу мне уже шел сам хозяин — мощный и бородатый дядька, напоминающий медведя.

— Здравствуйте господин Чернавский, — радостно пожал мне руку господин Лейкин. Ух, а ручища-то — будь здорово. — Я даже и не думал, что вы так быстро откликнитесь…

— Случайно, — отозвался я. — Я по делам в столице, а тут как раз ваше письмо. Так что, все удачно совпало. Если бы был дома, то вряд ли бы сумел к вам выбраться. Служба…

Господин Лейкин словно бы только сейчас понял, что перед ним чиновник, да еще и юстиции.

— Признаться, я считал, что вы либо преподаватель гимназии, либо земский деятель, — растерянно сказал он. Наморщив лоб, спросил: — Простите, а вы, часом, не родственник новому товарищу министра?

Врать не хотелось, правду говорить тоже. Я ограничился тем, что пожал плечами, а потом перевел разговор на мою спутницу.

— Позвольте вам представить Анну Игнатьевну. Не удивляйтесь, но ваш автор — который Павел Артамонов, наполовину Иван Чернавский, наполовину Анна Сизнева. Так то, прошу нас любить и жаловать.

— Как скажете, — кивнул редактор. Вот, молодец. Но, скорее всего, за годы свой работы он и не такое видел. Не предложив нам раздеться, он кивнул на стулья и мы, только расстегнув пуговицы, уселись.

— Господин Чернавский, должен признаться, что я давно не читал таких замечательных произведений, как ваше, — сказал редактор. Подумав, перевел взгляд на Аньку. — Мадмуазель, моя похвала, разумеется, касается и вас. Просто я не знал, что вас двое. Зато мне стало понятно, отчего первые части сказки написаны э-э… женским и довольно-таки юным почерком.

— Анна Игнатьевна, с силу своего возраста еще не имеет права подписывать документы, — сообщил я. — Поэтому мы решили, что пока в роли полноценного автора стану выступать я один. Но не волнуйтесь, никаких юридических проблем у вас с нами не будет.

— Очень надеюсь, — кивнул редактор. — Тем более, что наш договор подписывали вы, а если у вашего соавтора… соавторши и возникнут претензии, то выступать ответчиком станете вы. Но, как я понимаю, вы сам юрист и знаете обо всем лучше меня.

— Да, кстати, — решил-таки я спросить, — ваш секретарь меня очень смутил. Он принял меня за судебного следователя. Разве у редакции имеются какие-то проблемы?

— Нет-нет, проблемы не у нас, а у нашего конкурента, с которым мы судились и выиграли тяжбу. Но конкурент уже разорился, выплачивать иск ему нечем. Судебный пристав должен был изъять имущество на погашение долга, а к нам зайти, чтобы уточнить — нужна ли нам какая-то мебель или лучше ее сразу выставлять на аукцион.

Мы с Анной переглянулись. Если так — тогда ладно. Теперь главное.

— Николай Александрович, вы пригласили меня в Санкт-Петербург. Неужели наш вопрос нельзя было решить письменно?

— Увы, господин Чернавский, в письмах можно решить далеко не все, — покачал головой редактор. — Многие авторы очень ранимы. Они не допускают даже малейшего изменения в своих текстах. Да что там — некоторые очень обижаются, если редакция исправляет орфографические ошибки. Говорят — это авторский стиль! Но у вас все более серьезно. Нам необходимо внести правки в сказку. Причем, правки серьезные, потому что иначе ее не пропустит цензура! Если все согласовывать по почте, это займет много времени. У меня уже готова верстка для восьми номеров — на два месяца, а цензура не подписывает!

— Цензура не желает пропускать сказку? — удивился я. — Что может быть крамольного в приключениях деревянного человека?

Лейкин полез в стол, вытащил папку. Похоже, здесь уже не рукопись, а гранки. А еще — письма цензора.

— Я бы и сам не заметил, но цензор отыскал немало революционных высказываний и выражений. Имеются марксистские воззрения.

Я вытаращился на редактора, а господин Лейкин принялся шелестеть страницам:

— Вот, начнем с самого начала. Папа Карло, который создал деревянного мальчика из полена — это, часом не Карл Маркс?

— Упаси боже! Это старый столяр, да еще и любящий пропустить по стаканчику со своим другом Джузеппе.

— А вот цензор полагает, что вы, таким образом, маскируете идею формирования нового человека — человека труда. И, именно папа Карло, словно Карл Маркс, вытесал из полена пролетария.

— Буратино — пролетарий? — обалдел я. — Да он — лодырь и лоботряс. Променял возможность учиться в школе на приключения. Работать он не желает. Пустился вслед за двумя мошенниками. Какой уж он пролетарий?

Лейкин только пожал плечами и продолжил зачитывать претензии цензуры.

— Так, в конце все уходят в волшебную страну. Это не намек на свершившуюся революцию? Новый мир? Опять-таки — нападки на частную собственность.

— А собственность-то при чем?

— Ну папа Карло забрал все игрушки, а ведь они собственность Карабаса-Барабаса. Еще… — Лейкин снова зашелестел страницами. — Вот, еще такая странность. Вы пишете, что «Папа Карло оттолкнул Карабаса-Барабаса, ударил дубинкой Дуремара и дал пинка лисе Алисе». А почему вы не стали наказывать кота? Базилио — мерзкая личность.

— Котиков обижать нельзя, — веско сказал я. Вздохнув, спросил: — Николай Александрович, уверен, что вы, как опытный издатель, знаете, как обойти все подводные камни. Итак…?

— Обойти просто. Надо, чтобы в конце сказки все игрушки признали Буратино своим царем. Вот и все. В этом случае у цензуры снимаются все вопросы.

— Так и пусть признают, — согласился я. — Пусть в конце сказки куклы кричат: «Буратино на царство!» Или на княжество.

— Замечательно! — просиял Лейкин. — Если вы не станете возражать, я дам именно такую концовку. Пожалуй, князь Буратино звучит интереснее. Буратино — имя ведь не склоняется? Если Буратину — то не звучит.

— Господин Лейкин, — спросила Анька, но сбилась, голос сошел на писк. Прокашлявшись, барышня спросила: — А ваши изменения повлияют на оплату — на гонорар авторов?

Издатель с уважением посмотрел на девчонку и помотал головой:

— Нет-нет. Все строчки на месте, мы внесем лишь малюсенькие изменения.

— Тогда, как говорит Иван Александрович — ноу проблем!

Анька, когда я такое говорил? А если и говорил, не стоит повторять.

— Николай Александрович, это все? Или нет? — спросил я. Мне уже было жарко в шинели.

— Еще не все, — хмыкнул Лейкин. Отложив сторону одну папку, полез за другой. — Вот здесь ваше «Обыкновенное чудо». Опять скажу — отлично! Почти гениально! Я давал цензору вашу рукопись и попросил дать предварительную оценку. Он говорит, что нужно убрать некоторые намеки.

— Например? — спросил я, хотя уже предполагал, что может не понравится. И не ошибся.

— Ну, скажем — необходимо убрать фразу, которую говорит король — мол, мне попала шлея под мантию. Это может дать читателю намек на некоторые действия императора. Скажем, на упрямство…

— Шлея под мантию — звучит интереснее. Но, если желаете — убирайте. А чем вы замените?

— Да хотя бы — у меня плохое настроение. Еще нужно убрать про предков короля — ну, одного задушили, второго отравили, третьего в глаз чем-то острым ткнули. Это же намек на прадеда нашего государя, и на прочих императоров.

— Убирайте, — махнул я рукой.

Лейкин был на седьмом небе от счастья.

— Господин Чернавский, как же с вами приятно иметь дело! — заявил он. — Если бы все авторы были настолько покладистыми — редакторы бы горя не знали.

Вот-вот… Как раз в том и дело, что я не настоящий автор. Как говорят — не свое, так и не жалко.

.

[1] Действительный тайный советник и выдающийся ученый Петр Петрович Семенов получил приставку Тян-Шанский в 1906 году за заслуги в открытии и исследовании горной страны Тянь-Шань.