Господин следователь. книга шестая

Глава восемнадцатая Знакомство с делом

Москва моего времени, по сравнению с позапрошлым веком, изменилась гораздо сильнее, нежели Питер. Улица Тверская узкая, да еще и кривая. Прямо посередине рельсы, по которым пара усталых лошадок тащат забавный вагончик. Дома пониже, какие-то непривычные. А памятник Пушкину не там, где ему полагается быть. Стоит рядом с каким-то монастырем. До наших времен монастырь не сохранился, логично подумать, что снесли.

Матушка вместе с Нюшкой и горничными перебрались к очередной сестрице, а я твердо ответил — не поеду! Понимаю, что мне обещана отдельная комната (родственница должна целый флигель нашей компании выделить), но я наотрез отказался. Простите, дорогие родственники, но у меня служба. Я на нее ухожу к семи утра, возвращаться стану часам к семи, а то и к восьми. И я вас стану стеснять, потому что не смогу вписываться в графики завтраков-обедов-ужинов, да и вы меня тоже. Если бы речь шла о моем пребывании в Москве месяца на два, снял бы себе квартиру. Но на две недели никто не сдаст. Поэтому, придется пожить в гостинице. Маменька, разумеется, немного попереживала, но поняла, что так будет правильнее. Некогда сыну вникать во все родственные взаимоотношения, болтать о друзьях-знакомых, судить и рядить– кто и чем занят, почему этот дядюшка вышел в отставку, не дожидаясь генерала, а тот так и не женился, несмотря на то, что ему уже пятьдесят лет? А зачем племянник тетушки Марьи — подающий надежды чиновник, ушел от красавицы жены к любовнице, немолодой, обремененной детьми и долгами?

Нюшка устроила выревку — дескать, а как же Иван Александрович без над надзора? В том смысле — что без присмотра? Мол, пропадет он в гостинице, ограбят, тигры сожрут или еще хуже — помрет от голода? И барышни там разные ходят. Ладно, если вовлекут ненадолго, на ночку. А если возьмут, да и окрутят молодого да интересного, под венец отведут, а как же ее ответственность перед Еленой Георгиевной?

Но маменька от Аньки лишь отмахнулась, даже спорить с ней не стала, заявив, что юные барышни не живут вместе с молодыми людьми. И, вообще — сиди, набирайся хороших манер и французский учи. И Аньке польза и самой маменьке развлечение.

Я бы снял для себя что-нибудь поскромнее, сообразно кошельку провинциального титулярного советника, но супруга товарища министра встала на дыбы — мол, чтобы ее сыночек, да куда попало? Нет, только в самую лучшую и дорогую. Но не туда, где останавливаются купцы да молодые офицеры, вроде «Славянского базара» или «Дрездена», а респектабельную. Вот, о гостинице, что в Камергерском переулке идет хорошая молва — про пьяные дебоши не слышали, и цыган не пускают, туда и пойдешь. А то, что тамошний нумер из двух комнат стоит одиннадцать рублей за сутки — это пустяки. Ну, если для маменьки — это пустяк, то спорить не стану. Я даже у нее денег не стал брать. Как-никак, осталось еще от отцовских, данных на путевые расходы, да и свои не потратил. Некуда. Собирался пройтись по книжным лавкам, но на это и время нужно, и знать, где оные располагаются. Забежал только в книжную лавку на Каменном мосту, но ничего толкового не нашел. Все то, что я видел в каталоге в Череповце.

Чем еще хорош нумер, так это тем, что при нем имеется ванная комната с настоящей ванной. Правда, горячую и холодную воду прислуга носит с первого этажа, из кухни и заполнение емкости отнимает изрядное время. Но если я за все это плачу — трудитесь. Я не преминул воспользоваться услугами, но предварительно проследил, чтобы горничная как следует вымыла ванну. Знаю я эту гостиничную прислугу — посчитают, что и так чисто.

Жаль, завтраки и обеды в стоимость нумера не входит, зато при гостинице имеется ресторан. Так что, позавтракаю в Камергерском — «впишусь» в полтора рубля, а пообедаю и поужинаю около Окружного суда, где в переулке имеется «демократичный» ресторанчик.

Нет, друзья мои, не понимаю, как в Москве чиновники-то живут с такими ценами? Разумеется, по дорогим гостиницам они нумера не снимают, но даже квартира, если снимать с пансионом (то есть — у тебя комната, а кормежка от хозяина) обойдется рублей в тридцать пять. А еще всякие сопутствующие траты. Прачка там, покупка-починка мундира. Я-то, допустим, потяну, а как быть мелким чиновникам, у которых все жалованье сорок рублей в месяц? Нет, не хочу в Москву. В Санкт-Петербурге расходы еще выше, потому что жилье дороже. Столица, блин. Так что, туда я тоже не хочу.

Хочу домой, в Череповец. Там я преуспевающий чиновник, занимаю видную должность, и могу позволить себе зайти в любой ресторан или трактир. А в Москве еще подумаешь.

Из моего окна вид красивый. Вру. Самый обычный вид. Переулок, он и есть переулок. Камергеры по нему не ходят, хотя, вроде бы, и положено. Видно трехэтажное здание. Что-то оно мне напоминает, но отдаленно. Может, это нынешний МХТ? В том смысле, что будущий?

Тут бы неподалеку положено памятнику стоять, отцам-основателям. Помнится, мне у него одна девушка свидание назначала: «Ну, приходи к памятнику… к этим, как их там? Один Немирович, второй Данченко».

Но в окошко смотрел всего пару раз. Днем меня не бывает, ближе к вечеру — не до того. А ночью я уже сплю.

По жизни считаю себя разгильдяем, хотя окружающим кажется, что я чуть ли не образец трудолюбия и дисциплины. Но противоречия никакого нет. Если понадобится — то я могу быть человеком пунктуальным, въедливым и скрупулезным, а нет — так и зачем мне сотрясать воздух и делать лишние телодвижения?

Сейчас, похоже, пришло время отнестись к делу со всем тщанием и радением. Во-первых, несмотря на то, что я хорохорился, меня пугал этот Сергей Петрович Куликов, которого прокурор Геловани охарактеризовал как сукина сына. В прежние времена все время терялся, ежели сталкивался с троллями. Им-то все пофиг, а я отчего-то переживал. Беда, что и морду им не набьешь. Увы и ах. Единственное что понял, так это то, что не стоит вступать с провокаторами в дебаты. Это, как говорят, тоже самое, что играть в шахматы с голубем.

Во-вторых, терпеть не могу быть должным, но коли диплом я заполучил как бы авансом, то теперь следует расколоться в доску, но дело сделать. И, желательно, не выглядеть при этом смешным. Но проявить профессиональную некомпетентность гораздо хуже, нежели подвергнуться насмешкам со стороны адвоката.

Поэтому, я уже четыре дня изучаю дело по обвинению в умышленной краже, которую совершил священник. Делаю выписки, а само дело уже заполнилось закладками. Ищу, надо сказать, погрешности.

Итак, что следует из материалов дела?

А следует, что 14 декабря 1883 года бывший священник церкви Успения Богородицы вошел в свой храм во время заутрени. Никто на это особого внимания не обратил. Отец Петр, хоть и запрещен во служение, но креста не лишен. А то, что он стоит среди прихожан в своем облачении, пусть и вызывает удивление, но никакого криминала здесь нет. Имеет полное право.

Вот и теперь, он стоял, молился, вышел из храма, а когда служба закончилась, то настоятель отец Николай спохватился — пропала дароносица, а ему как раз нужно было отправляться на «требы» — посетить двух мирян, которые не смогли из-за болезни явиться к Причастию. Богаделенка (а кто это?) Арина Лыкова, убирающаяся в храме сообщила, что видела, как во время службы в алтарь прошел отец Петр. Но значения этому не придала. Мол — батюшка вошел, ему можно.

Настоятель велел послать за полицией, а явившемуся городовому унтер-офицеру Степану Сангину изложил все обстоятельства.

Городовой и Арина Лыкова отправились в дом отца Петра и там обнаружили украденную дароносицу. Унтер-офицер забрал украденную церковную ценность, а заодно приказал отцу Петру идти с ним в участок.

Полицейский пристав Ермолаев составил рапорт, собрал первичные показания настоятеля, богаделенки, а также самого подозреваемого. Ввиду того, что отец Петр был запрещен во служение, а кража из храма квалифицируется как святотатство, товарищ окружного прокурора титулярный советник Капустин (А, это тот, который слегка заикается), распорядился поместить священника под стражу. Это что, получается, что батюшка пребывает под стражей уже полгода? Или почти полгода. И Окружной суд держал старого человека в тюрьме, ожидая, что к ним приедет какой-то хмырь, вроде меня, на которого можно спихнуть это дело? А если бы я не появился?

Но с другой стороны — а куда его девать? И дел, простите, у Московского суда всегда хватает. Вон, даже у нас, в захолустном Череповце не бывает так, чтобы после подписания обвинения и передачи материалов в суд, рассмотрели хотя бы в течение месяца. Ладно, если бы суд присяжных мог уложиться в один день. Но, как показывает опыт, процессы всегда затягивается. Еще ладно, что не как в Петербурге, где уже второй год рассматривают дело по обвинению в убийстве девочки-подростка Сарры Беккер.

Материалы переданы судебному следователю Московского окружного суда коллежскому регистратору г-ну Дмитрию Николаевичу Максимову. Чего? Моему полному тезке из той жизни?

Ну да ладно, фамилия Максимов — не самая редкая в этом мире.

Значит, следователь открыл дело по статье 241 Уложения о наказаниях Российской империи о «святотатстве» то есть — «всякое похищение церковных вещей и денег, как из самих церквей, так и из часовен, ризниц и других постоянных и временных церковных хранилищ».

Дароносица — серебряная, с позолотой, оценена в сумму триста рублей. Будь это иная вещь, «светского» назначения — дело бы пошло к Мировому судье, но святотатство, как квалифицированное преступление, рассматриваются Окружным судом. И грозит старому священнику ни много, нимало — лишение всех прав состояния и ссылка в каторжные работы на заводах на время от четырех до шести лет.

Так, какие показания получил мой тезка от подозреваемого?

Прежде всего — а для следователя это самое главное, отец Петр не запирался, а честно сообщил, что кражу он совершил целенаправленно, прекрасно понимал, на что идет. И он в этот день был абсолютно трезв.

А мотивом, побудившим священника войти в алтарь и украсть дароносицу — нищета, в которую он вошел после запрета на служение. Ему бы уже полагалось уйти на покой, получать пенсию за сорокалетнюю службу в храме, а запрет перечеркнул все планы спокойно дожить свои годы. Из дома продавать уже нечего — все продано, брать в долг не позволяет совесть — вернуть все равно не сможет, а просить милостыню не позволяет гордыня. Как-никак долгие годы был пастырем, наставляющим прихожан, что просить — неприлично, что истинный христианин должен сам зарабатывать себе пропитание. Отчего решил совершить кражу из церкви — так оттого, что помнит, что в алтаре лежат две дароносицы. Еще одна — старая, медная, хранится в ризнице. Если стереть с нее пыль — еще годится для того, чтобы переносить в ней святые дары.

Так что, украв священный сосуд, батюшка не оставил бы храм без дароносицы.

А выбор объекта кражи был обусловлен тем, что одна дароносица — стоимостью в пятьсот рублей, пожертвована рязанским купцом Кашиным, а вторая, которую он и собирался украсть — дешевле, зато она пожертвована его же прихожанами. Купец далеко, у него попросить прощения трудно, а прихожане — они поймут и простят. А то, что по закону его накажут, отец Петр тоже понимал. Но он считал так — ежели, украдет дароносицу, сумеет ее продать, то проживет на вырученные деньги еще год или два. А нет, так в тюрьме его станут кормить за казенный счет…

Но в самом конце допросного листа подозреваемый сделал заявление — мол, он понимает, что его проступок имел корыстную цель, свойственную имущественным посягательствам вообще, но об оскорблении религиозных чувств верующих речь не идет, так как дароносицу он вынес украдкой и этого никто не видел.

Прочитав подобные откровения я слегка охренел. А ведь уже сто первый раз себе говорил, что удивляться ничему нельзя. Как говорил один незабвенный политический деятель — никогда не было, а вдруг опять. Если бы батюшка отвечал на вопросы следователя в присутствии адвоката, тот бы подсказал, что имелся следующий умысел — украсть священную вещь не для того, чтобы ею воспользоваться в узкокорыстных интересах, а чтобы сесть в тюрьму.

Но где-то на задворках сознания мелькнула мысль — а не напоминает ли это мне коммунистические представления о собственности? Ежели, в церкви добра много, так отчего бы ей не поделиться с бедными? В частности — с бывшим настоятелем? Нет, здесь немножечко не то.

Будь я присяжным поверенным, уже знал бы, на что упирать в своей речи. И, кстати, попытался бы внести раскол и смятение в умы присяжных. Да, с одной стороны, кража из церкви — это святотатство. Но с другой — можно ли назвать святотатством нормальное желание не умереть с голоду?

Мне-то, как обвинителю понятно — святотатство, оно святотатство и есть, как ты его не маскируй. И не предусмотрено законом послабление за то, что вор идет похищать чужое имущество, потому что он хочет кушать. Но присяжные, в отличие от прокурора (ладно, помощника прокурора), всего лишь люди. Глядишь, они и дрогнут. И еще многое зависит от того, как сформулирует свои вопросы председательствующий на суде. Вон, тот же Кони, что председательствуя на суде по обвинению Веры Засулич, фактически подсказал присяжным формулировку, по которой они признали террористку невиновной. Предположим, если сформулировать вопрос так: «Имел ли запрещенный в служение священник Васильев намерение совершить святотатство?». А ведь присяжные вполне себе могут ответить — нет. А за простую кражу суд, скорее всего, даст отцу Петру не больше года, а с учетом ранее отбытого наказания его прямо в зале суда и освободят.

М-да, беда мне с самим собой. Я должен подготовить обвинение, по которому батюшку посадят тюрьму, а сам уже думаю — как бы ему помочь?

Итак, имеется дух закона и буква закона. Если судить по букве — то святотатство. А по духу, то нет. До начала процесса еще три дня. Наверное, следует сходить в библиотеку, поискать там что-то соответствующее, провести анализ и так запутать дело, чтобы и самому остаться с победой, и священника чтобы не слишком-то замурыжили.

Я должен быть тверд, аки служитель закона, а мне отчего-то батюшку жалко. А этого делать нельзя. Представил, что бы было, если бы дело вел я сам? Есть у меня некое подозрение, что я бы его благополучно похерил. Для начала вытащил бы старика из тюрьмы. Допустим — отправил бы его на поруки трудового коллектива. То есть — нынешнего настоятеля храма. Второе — поговорил бы с настоятелем, а тот вполне бы мог отозвать свою жалобу. Дескать — священный сосуд возвращен, претензий у нас к бывшему коллеге нет. А отцу Петру следует иное наказание, не мирское. Возможен ли такой вариант? Теоретически, вполне, а вот на практике? Но на практике мне все равно сие не проверить. Дело открыто, человек в тюрьме, суда ждет. Утешу себя тем, что в тюрьме батюшку кормят.

Интересно, а почему нет никаких характеризующих данных на отца Петра, что везде именуется как Петр Петрович Васильев?

Шестьдесят лет, вдовец, понятное дело, что православный. Бездетен. Шестьдесят лет даже по моему времени — возраст довольно-таки солидный. Предпенсионный. А здесь… Значит, к этому времени Васильев должен быть награжден какими-то наградами. Читал я как-то формуляры священнослужителей. У подсудимого, как минимум, должен быть набедренник, фиолетовая камилавка. Наверняка не прошел мимо и бронзовый наперсный крест «В память войны 1853–1856 гг.». Его, кажется, всем давали. Мог и орден святой Анны быть. Тоже, обычное дело, если батюшка получил оный за долгую службу. Нигде не указано. Хотя, а чего я задаю глупые вопросы? Я сам-то, при выполнении своей работы, ищу характеризующие данные? Если только при допросах свидетелей они что-то скажут. Защитник должен отыскивать и положительные характеристики и все прочее.

Еще любопытно — а за что батюшку запретили в служение? Сразу же напрашивается ответ — за пьянство да за распутство. А если нет? В принципе, не мое это дело. Хотя… Я ж обвинитель, мое дело, если подходить с формальной точки зрения, так это представить фигуру подсудимого в черных тонах. Вот, мне бы самому встретиться с подозреваемым. Но нельзя.

Зато я могу встретиться с нынешним настоятелем храма — отцом Николаем Соколовым.