Господин следователь. книга шестая

Глава третья Еще одна семейная тайна

— Какие у моего сына планы на сегодняшний день? — поинтересовалась матушка, отчего-то обращаясь ко мне в третьем лице.

Я призадумался. Планов никаких не строил, надо бы учебники полистать. Еще хотелось побродить по нынешнему Петербургу. Не то, чтобы страстно желал сравнить — насколько этот Питер отличается от того, из моей эпохи, а просто так. Можно бы и на Невский сходить, и на Сенатскую площадь. Но для начала хотя бы по Фурштатской пройтись. Липы я уже видел, растут. Подождать бы до лета, посмотреть — как станут цвести? Фурштатская у меня ассоциируется именно с липами, да еще с подошвами, прилипающими к плиткам.

Но сначала глянуть — как там моя Нюшка? Это я перед матушкой храбрился, уверяя, что девчонке все нипочем — даже рукопашная с кухаркой, но на самом-то деле переживал. Помню я габариты Матрены — четыре Аньки уместятся. Но насмерть девчонку не убьют, а если поколотят, так ей на пользу.

— Если маменька составит компанию, я бы сходил погулять, — сообщил я. — Прошлись бы немножко, в Таврический сад зашли.

Сказал про сад, и слегка испугался. А если его еще нет? Или, его уже разбили, но посетителей пока не пускают? Когда Чуковский написал стихотворение про мальчика, удирающего от бешеной мочалки?

Я к Таврическому саду

Перепрыгнул чрез ограду,

А она за мною мчится

И кусает, как волчица.

Вроде, это уже после революции написано. Мне бы еще маменьке сказать — перейти проспект Чернышевского, а справа будет одноименное метро. Но здесь Чернышевский еще не стал настолько значимой фигурой, чтобы его именем станции метро называть. А уж про наличие подземки в 1884 году вообще умалчиваю. И «Музей воды» на Шпалерной еще не открылся.

Впрочем, Таврический сад упоминал Гоголь. Не упомню, в какой повести или романе, но это было. Значит, он уже есть.

— Разумеется, я удовольствием составлю компанию своему сыну, — улыбнулась матушка. Потом, пристально посмотрев на меня, спросила: — А ты не желаешь вначале навестить своих университетских товарищей?

Та-ак… Что-то мне не нравится взгляд госпожи генеральши. И ее вопрос очень не нравится. В принципе-то, вопрос нормальный. Студент физмата Чернавский здесь четыре года отучился, наверняка у него должны быть друзья и знакомые. В двадцать с небольшим лет хочется сбегать, навестить друзей. И, неужели в Питере нет девушки, что «наступила» на сердце Чернавского? Быть такого не может.

Признаться, я давно ждал такого разговора. Летом прошлого года, по моему «прибытию» как-то не до того было, пребывал в полнейшем обалдении. Рассчитывал, что разговор состоится зимой, на Рождество. Но там тоже все обошлось. Но я же помню, что в услышанном (подслушанном!) мною разговоре между родителями, матушка высказывала беспокойство. И не так Ваня себя ведет, и знакомых не узнает.

И что мне соврать? Надо придумать что-то этакое, нажористое. Или, не стоит? Одна ложь тянет за собой другую, возникает цепочка. Да и как складно соврать я не знаю. Фантазии не хватает. Лучше уж прямо сейчас нам с матушкой поговорить, по мере возможности — все проговорить. Все, кроме самого главного…

— Маменька, а ты мне прямо скажи, не темни, — улыбнулся я.

— Что сказать? — сделала недоуменный вид матушка. Правда, не слишком умело. Брови подняла, но глаза остались серьезными и, я бы сказал — тревожными. Заметно, что она очень беспокоится, но вслух сказать не решается.

Встал, подошел, обнял матушку за плечи и уткнулся носом в ее макушку.

— Ма-ам… — протянул я. — Я же у тебя не совсем дурак. Вижу, что тебя что-то беспокоит. И даже догадываюсь, что именно. Но я могу ошибиться. Поэтому — лучше тебе так и сказать — мол, Иван, меня очень смущает… Ну, что тебя может смущать? Например — смущают твои взаимоотношения с маленькой кухаркой.

— Ваня, какая глупость… — усмехнулась матушка, обнимая меня. — Я знаю, что ты у меня человек порядочный, да и девочка внушает доверие. К тому же — ты уж меня прости, это не та проблема, о которой следует переживать. Вот, если бы ты невесту с собой привез — был бы скандал.

— Вот и я про то. Маменька, не тяни…

Сказать ей, что она сейчас поступает так, как я поступаю со своими подследственными? В смысле — вынуждаю их самих рассказать о себе? Но сравнение матушки со следователем может е и обидеть. Но подследственные — это одно, а тут совсем другое. Брякну, а окажется, что матушку беспокоит совсем иное. Например — моя шея, не умещающая в воротничок или наметившееся брюшко?

— Ваня, нас с батюшкой очень беспокоит твое здоровье, — решилась-таки матушка.

— Ма-ам, ты не о том хотела сказать. И спросить не о том. Слава богу, телесное здоровье у меня в порядке.

— Хорошо, — кивнула маменька. Похлопав меня по руке, приказала: — Сядь. Хотя нет… Лучше не здесь. — Матушка встала и потянула меня за собой. — Пойдем-ка в гостиную. Пусть Лидочка со стола уберет.

Действительно, в дверях столбиком застыла горничная, вся в ожидании. Не стоит мешать девушке, да и слушать ей не к чему.

Мы прошли в гостиную, уселись на диванчик. Матушка обняла меня, а я, прильнув к ее плечу, разглядывал обстановку. Вроде — все тоже самое, что было в Новгороде. Нет, мебель тут другая, поплоше и подешевле. Не повезли из родового гнезда старинную мебель. Либо здесь купили, либо комнаты уже были обставлены.

Ну, маменька, задавай вопросы, я готов. Но чтобы перейти к разговору, решил спросить нечто нейтральное. Но то, что мне действительно интересно.

— Хотел спросить — квартиру казенную батюшке дали или это съемное?

— Казенная на Большой Морской, — пояснила матушка. — Но у батюшкиного предшественника жена больна, не могут они сразу съехать. Не станешь же выгонять?

— А во сколько все это удовольствие обходится? — посмотрел я на лепной потолок, перевел взгляд на окно.

— Пятьсот рублей.

— Пятьсот рублей в год? Ну, еще по-божески.

— В месяц Ваня, в месяц.

Ну ни хрена себе! За пятьсот рублей в месяц в Череповце можно хороший дом купить. И не такой, как у Натальи, а получше — двухэтажный, пусть и деревянный. Конечно, жалованье товарища министра изрядное, но у меня жаба проснулась, пусть деньги и не мои. Но как это не мои? Отцовские, значит, наши! Надеюсь, министерство хоть как-то компенсирует расходы?

— Но здесь и жить поспокойнее, да и каретный сарай имеется свой, а на Большой Морской каретник в другом дворе.

— Зато от Большой Морской до Фонтанки пять минут ходу, а здесь…

А сколько от Фурштатской до набережной Фонтанки? Если на метро, минут десять, вместе с переходами, а пешком… Может, двадцать, если не торопиться. Но товарищу министра ходить пешком неприлично.

Но дальше матушка не пожелала беседовать о низменных материях. Легким мановением длани пресекла мой очередной вопрос, потом сказала:

— Ваня, нас с батюшкой очень беспокоит не твое физическое здоровье, а психическое. А особенно — твоя память. Отец, разумеется, отшучивается — мол, имя свое помнит, штаны не забывает снимать, когда по маленькому ходит, чего еще надо? Но это он так, меня утешает.

— Неужели заметно? — спросил я.

— А ты как думал? — с грустью спросила матушка. — Если родной сын забывает поздравить собственную мать с Днем ангела, если он не спрашивает — как здоровье у любимого дедушки, у которого, кстати, он прожил четыре года, пока учился в университете, что остается думать? А дедушка мне о своих обидах ничего не говорит — гордость не позволяет, но по нему видно, что обижен на внука. А сколько еще всего? И знакомые из Новгорода, с которыми ты не захотел общаться?

М-да… Друзья-приятели изобижены, так и ладно, переживу. А с дедушкиными обидами, это гораздо хуже. И дедушку понять можно. Я-то, грешным делом полагал, что маменькин отец уже умер. А он, видите ли, живой. И по возрасту еще не старик. Если матушке моей было сорок четыре года, так сколько лет деду? Лет шестьдесят пять — семьдесят? Нет, семьдесят — возраст солидный.

Между прочем, про дедушку бы еще в Новгороде могли сказать. Допустим — спросили бы меня в рождество — поздравил ли внук любимого деда? А не то я о родственнике — полном генерале, из других источников узнаю. И ведь до сих пор не знаю его фамилии, а собирался уточнить. Наверняка должны иметься какие-то справочники. Ну, что уж теперь… Надо думать не о том, что было, а как выкручиваться и жить дальше.

— Маменька, не сердись… — вздохнул я, снова уткнувшись в ее плечо. — Ты же у меня умница, ты уже обо всем догадалась. Врать больше не хочу. Да, я потерял память. Не всю, какие-то обрывки остались. А про день ангела… Что тут сказать? Свинья я. Но если уж совсем честно, так я и про свой-то день ангела забыл. Искал Иванов, но их в календаре — тьма-тьмущая. Вспомнил, когда из Новгорода подарки от вас с батюшкой получил.

— Ваня, ты потерял память… — голос маменьки дрогнул, — тогда, когда карета перевернулась?

— Мам, я вообще не помню никаких карет, — честно признался я. — По мне — хоть поезд с рельсов сошел, хоть карета опрокинулась (чуть не ляпнул про ДТП), сам ли я с горки съехал и на голову приземлился. Вот, не помню — и все тут. Стал себя осознавать с того момента… Н-ну… стою у стены, а какой-то человек на меня кричит! Я даже не сразу понял, что это отец. Только потом дошло. Но я не понимал, почему на меня кричат? Что я такого сделал? Но зато… знаешь, когда ты зашла в комнату, я тебя сразу узнал. Прости — не сразу вспомнил, как тебя звать, но понял, что ты моя мама. Вспомнил, что я студент-математик, но математику позабыл. Может, теорему Пифагора и вспомню, а вот что-то серьезное уже нет. Что хорошо — читать и писать не разучился. Но тоже — и почерк у меня изменился, и ошибки глупые делаю. Французский с немецким языками еле-еле помню, латынь — еще хуже, а про древнегреческий вообще молчу. Провал. Кое-что помню, но не все.

С языка едва не сорвалось — мол, ладно, что английский язык не забыл, но успел удержаться. Аглицкий Чернавскому вообще не положено знать, его в гимназиях не изучают. На фиг русскому дворянину не нужна ни Британская империя, ни Северо-Американские Соединенные штаты. А те, кто англофил — пжалста, учите сами.

Боже ты мой, какие глупости иной раз лезут в голову! Вот, сейчас вспомнился незабвенный «доцент» из «Джентльменов удачи»: «Не помню. В поезде я с полки упал, башкой ударился. Тут помню, тут…ничего».

Но заведующему детским садиком было полегче, нежели мне. Все-таки, вор-рецидивист с ним из одного времени.

Маменька прижала меня к груди, словно маленького и заплакала. Сквозь слезы спросила:

— Ваня, а почему ты нам с батюшкой ничего не сказал? Ведь, сам-то подумай — мне догадываться пришлось… Ну почему ты молчал?

Высвободив нос, я вздохнул:

— Маменька, а что бы ты сделала? Доктора позвала?

Матушка, осознав, что еще чуть-чуть и она попросту задушит своего сыночка в объятиях, слегка отстранилась. Вытащила платочек, отерла слезы и спросила:

— А почему бы не вызвать доктора?

Не знаю, насколько у моей матушки сильна вера в тутошних докторов, но у меня она слабая. Неизвестно, отчего помрешь — от болезни или от лечения.

— А что бы он сделал? Волшебную пилюлю выписал? Прописал бы мне бром и обтирания на ночь?

— Ваня, докторам видней, — твердо заявила матушка. — Может, в Новгороде хороших врачей нет, я уже не говорю про твой Череповец, но мы в Петербурге. А здесь прекрасные доктора. А лучше — сразу в Европу поедем. Хоть в Германию, хоть в Швейцарию. Слава богу, денег у нас хватает. Не хватит — своего батюшку попрошу.

Чего это она про Череповец так? Во мне проснулся квасной патриот, но быстренько уполз в свою норку.

— Нет маменька, — не менее твердо ответил я. — Я знаю, что мне доктора не помогут. Ни здесь, ни в Швейцарии с Германией. Понимаешь, я уже справлялся. Может, в Череповце и нет таких врачей, как в столицах, но у нас есть крепкие профессионалы. И они те же факультеты заканчивали, что и светила медицины. Задавал я вопросы… Сами они ответить не смогли, но у них полно друзей-приятелей и в Москве, и в Петербурге. Так вот — есть только два способа вернуть мою память. Первый — создать стрессовую ситуацию.

— Какую ситуацию? — не поняла матушка.

— Такую, при которой меня нужно либо ударить по голове, либо очень сильно напугать. В этом случае память может вернуться на место. Но стоит ли рисковать?

— И это, доктор тебе сказал? — с недоверием спросила матушка.

Я кивнул с очень умным видом.

— Доктор Ефремов. Но он не сказал, а написал, а я прочитал.

Ага, у доктора Ефремова прочитал. Если и вру, то самую малость. Доктор-то он доктор, но не медицинских наук, а биологических. Зато лауреат премии. Сталинской.

Иван Антонович Ефремов в отцовской библиотеке имеется. В шести томах, с облезшей позолотой на корешках. Мой любимый — последний, с «Таис Афинской».

И в шеститомнике помещена повесть про хирурга, который разыскивает деревянную скульптуру, вытесанную его другом-скульптором, а заодно вспоминает, как в тридцатые годы применил шоковую терапию к женщине, пребывающей в параличе. А в параличе эта женщина пребывала из-за того, как ее когда-то испугали кулаки, напавшие на их дом и убившие ее мужа — сельского активиста. Хирург попросил местных комсомольцев изобразить нападение «кулаков» на дом, а женщина испугалась и вылечилась.

А повесть как называется? Не то «Сердце змеи», не то «Лезвие бритвы»[1].

— Так что, милая маменька… — вздохнул я так тяжко, как только сумел. — Метод Ефремова — подобное лечи подобным, мне не подходит. Но имеется еще один способ.

— Какой же? — живо спросила маменька.

— Очень простой. Ждать, пока память сама не восстановится, — пояснил я. — Но можно просто сидеть, ждать у моря погоды… Знаю, что эскулапы любят больному покой прописывать… Пропишут мне полный покой, запрусь я в комнате. И что дальше? Вернется память, нет ли? Нет, маменька, я так не хочу. Самое лучшее для меня — самому свою память потихоньку подталкивать. Поэтому, я решил, что ждать не стану, а сам, потихонечку, начну вспоминать. С математикой пока связываться не стану — ну ее, математику эту, а все остальное, потихонечку да полегонечку начну восстанавливать. С историей уже хорошо, с географией чуточку похуже, но на уровне. Главное, принимать проблему, но руки не опускать. Французский забыл? С немецким языком плохо? Ладно, забыл, так забыл, не стану делать трагедию, а попросту стану учить по новой. С немецким, кстати, уже неплохо. С латынью хуже, но подвижки имеются. Хуже со всеми моими родственными связями, детской памятью… Но здесь, маменька, по моему мнению, я тоже все восстановлю. И дедушка, очень надеюсь, меня простит.

— А куда он денется? — грустно улыбнулась матушка. — Ты у него единственный внук, любимый. Знаешь, как он переживал, когда узнал, что ты революционные прокламации читаешь?

Я только плечами пожал и руками развел. Дескать — ну да, представляю. Кто бы мне сказал — что за прокламации читал? Еще интересно — как меня доставляли в Новгород? Сам сел в поезд и приехал или в сопровождении полиции? Надо бы отца спросить.

— А ты дедушку не посвящала в мои проблемы? — поинтересовался я.

— Пока нет, — покачала головой матушка. — Думаю — какую удобную версию преподнести?

— Так может — не стоит никаких версий преподносить? — предложил я. — А взять, да к нему в гости и нагрянуть. Можно деду и правду сказать, а можно не говорить. Я у него прощения попрошу, скажу, что мне попросту было стыдно. Дескать — как так, внук генерала и сын действительного статского советника в нелегальный кружок вступил? Правдоподобно?

Матушка подумала, потом кивнула:

— Вполне. Для генерала Веригина объяснение вполне подойдет. Тем более, что ты, вроде бы, свою вину искупил честным трудом, орден заработал.

— Но ты меня одного не отправишь? — с беспокойством спросил я.

— Ох, до чего ты у меня глупый мальчишка, — заулыбалась маменька. Еще раз поцеловав меня, сказала: — Конечно же, я тебя не брошу. Поеду, присмотрю… И вместе с тобой стану у дедушки прощения просить.

Фух, гора с плеч. И я теперь знаю девичью фамилию матушки.

— Еще есть причина, отчего не стоит обращаться к докторам. Понимаю, медики клятву давали, все такое прочее. Но у любого из врачей имеются либо ассистенты, либо какие-нибудь секретари. А если они язык за зубами не смогут удержать? Пока нет огласки, все ладно — забыл Чернавский-младший своих друзей и родню, поросенок он, безусловно. Но если станет известно, что у титулярного советника Чернавского проблемы с памятью? По докторам ходит, лечится. И он не рядовой чиновник, а следователь по особо важным делам, да еще и сын товарища министра. Зачем, спрашивается, нам лишняя шумиха? Поэтому, самое лучшее –обо всем молчать, а мне сидеть в Череповце. Не думаю, что очень долго, но лучше мне годика два там пробыть. Тамошние мои знакомые меня не знают, сравнить им не с чем. Если и заметят какие-то странности — ну и что, все бывает. Рассеянный он, ничего страшного. И там я на хорошем счету. Невеста, опять-таки… Пока — тьфу-тьфу, никто ничего не заметил. Вон, даже Нюшка моя, уж на что проныра, и то ни о чем не догадывается. Понимает, что хозяин каких-то житейских проблем не осознает, так и пусть… Она у меня хозяйством занимается, поучает и наставляет.

— Да уж, поучает и наставляет — это я поняла, — усмехнулась матушка.

— А мне так удобнее, — хмыкнул я. — Я считаю, что мне вообще повезло. Вначале Наталья Никифоровна была. Она надо мной тряслась, словно тетушка. А теперь Анька есть.

— Ох уж эта Анька твоя… Ей же в гостевых комнатах постелили, на первом этаже. А она заявила — мол, спать не пойдет, пока не проверит, все ли в порядке у Ивана Александровича. Пришлось Лидочке ее в твою комнату вести, показать — все на месте.

— Да? — удивился я. — А я и не знал.

— Мы с тобой в столовой были, ужинали, потому и не знал, — пояснила маменька. — Мне Лидочка утром нажаловалась. Она понять не может — кто к нам приехал? Если прислуга — то почему такая наглая? Если невеста Ивана Александровича, так отчего маленькая? Я на Лидочку цыкнула — мол, не твоего ума дело, но кухарке твоей собиралась внушение сделать — Иван Александрович в родной дом приехал, никто не обидит. Но откровенно-то говоря, мне твоя Анна Игнатьевна нравится. А после того, как ты о ней рассказал — еще больше понравилась.

Маменька немного посидела молча, потом улыбнулась:

— А как они с Леночкой-то станут ладить? Не думаю, что твоя жена станет терпеть, если прислуга слишком много воли возьмет.

— Ой, мам… Они уже ладят. Как думаешь, кто Аньку мою в господскую одежду одевал, кто ее наставлял?

— Неужели невеста? — слегка удивилась маменька. — Определенно, Анна Игнатьевна у тебя огонь, а не девка.

— Не то слово, — усмехнулся и я. — Эта, мелкая и рогатая… бестия, уже и к Леночке в доверие втерлась, и к ее тетушке с матушкой. Подумать только — Аньке поручили, чтобы…

Вот тут я прикусил язычок. Вроде, неприлично рассказывать матери, что кухарке поручили присматривать за тем, чтобы я не пошел налево.

— Ну-ка, ну-ка, чего ей поручили? — заинтересовалась госпожа генеральша. — Начал, так уж заканчивай, будь добр.

— Поручили за мной приглядывать. Дескать — если я э-э… заглядываться на кого-то стану…

— Все понятно, — расхохоталась маменька. — Анна Игнатьевна у тебя одна за всех — и кухарка, и камердинер, а еще телохранитель.

— И надсмотрщик, — хмыкнул я.

Но матушка мою грусть не разделила. Напротив, одобрительно хмыкнула:

— А вот это и правильно. Нечего на других барышень заглядываться, коли невеста есть.

Вот здесь я согласен. Невеста есть.

Решив сменить тему, спросил:

— Маменька, а хочешь похвастаюсь?

— Похвастайся, — растерянно разрешила матушка.

— Пока в Череповце жил, параллельно начал английский язык учить. Думаю — авось, пригодится. Времени маловато, но кое-что теперь знаю. У английского с немецким много общего, сам не заметил. Не уверен, что сумею с британцами общаться, но книгу на английском языке прочитаю.

— Ванечка, ты у меня молодец! Знаешь, я тобой горжусь!

— Вот и хорошо, — обрадовался я. Спросил: — а у Таврического сада есть какая-нибудь кофейня?

— Наверное есть, — пожала плечами матушка. — Я, если честно, в Таврическом еще не была. Да и нигде еще не была. Не до того было. Квартиру обустраивали, слуг нанимали.

— Тогда пошли гулять, — поднялся я с места. — Погуляем по саду, попьем кофе. Надеюсь, моя спутница не станет возражать?

— Ох, Ваня, конечно нет. Но мне нужно собраться. Сто лет не гуляла по Петербургу.

Вот и ладно. Пока матушка собирается, все-таки сбегаю и узнаю, как там моя мелкая и рогатая…

[1] Конечно же это «Лезвие бритвы». Но это не повесть, а роман.