Господин следователь. книга шестая

Глава двадцать вторая Процесс века

Дождался-таки. Сегодня состоится судебный процесс, в котором я впервые участвую в качестве помощника прокурора, должного выступать в роли обвинителя, а не в роли свидетеля со стороны защиты или обвинения.

К процессу готов, вот только отчего-то начала свербеть в голове некая мысль. Кажется, что-то такое упустил. Что именно, пока вспомнить не могу. Что-то такое, не слишком важное, но, при желании, из этого «неважного» можно сделать нечто большое… Из мухи слона.

Зал суда, примерно, как спортивный зал в школе. И отчего его иной раз именуют «судебной камерой». По центру, разумеется, заседает сам суд — Председательствующий, который по должности товарищ Председателя Московского Окружного суда статский советник Терентьев и два непременных члена — оба в градусе надворных советников. Справа скамья, где сидят присяжные заседатели.

Напротив меня подсудимый — грустного вида дедок с окладистой бородой и солидной лысиной, в рясе и с наперсным крестом. Что ж, человек небогатый, иной одежды нет. И сана, как отмечалось выше, его никто не лишал. Рядом с ним защитник — Сергей Петрович Куликов. Тот самый страшный присяжный поверенный, двоюродный брат зятя всемогущего генерал-губернатора Москвы господина Долгорукова. И еще — бозишвили. Подсудимый, хоть его и доставили под конвоем, содержится не в клетке для особо опасных, а совершенно открыто. Служивый, доставивший задержанного, сидит в углу, дремлет. У него с собой даже ружья нет.

Адвокат Куликов не производит впечатление страшного зверя-кошки — толстенький мужичина с бритым лицом. В это время представитель привилегированного сословия, да без бороды — редкость. Встречаются, разумеется, отдельные индивиды, вроде меня, но это исключение. Я опасался, что зал будет набит зрителями, жаждущими поглядеть на бесплатное развлечение, но народа было не так и много. Вон, даже свободные места имеются. А на что здесь смотреть? Что слушать? Не убили, не изнасиловали. Подумаешь, украл батюшка священный сосуд из храма, что тут такого? И товарищ прокурора для публики незнакомый, и защитник — не Плевако и не Урусов. Скучно.

Правда, двое из числа зевак держат при себе раскрытые блокноты. Не иначе — журналюги. Рожи у обоих скучающие, но видимо, судебные репортеры, не сумевшие на сегодня отыскать добычу покрупнее. Явно не Гиляровские.

А я опять начал вспоминать уголовное дело, едва ли не постранично. Нет, это на месте, то — на месте… Но что-то отсутствовало. Что именно?

Председательствующий, привычно прокашлялся и начал:

— Итак, господа, сегодня, 5 июня 1884 года Московский Окружной суд, в составе товарища председателя Окружного суда Терентьева, членов суда Томашеского и Егорова, разбирает уголовное дело по обвинению отца Петра, — сделал паузу Председательствующий, — запрещенного в служение, именуемого во время рассмотрения дела Васильевым Петром Петровичем. Вышеупомянутый Васильев обвиняется в том, что 14 декабря 1883 года, в утреннее время, проник в алтарь храма Успения Богородицы и совершил оттуда кражу дароносицы, изготовленной из серебра с позолотой, оцененной в 300 рублей, чем совершил преступление, предусмотренное статьей 241 Уложения о наказаниях Российской империи о святотатстве. Имеются ли у присутствующих вопросы, замечания в начале процесса?

— Имеются, господин председатель, — встал со своего места присяжный поверенный. — По моему мнению, материалы дела свидетельствуют о том, что его следует рассмотреть не на заседании Окружного суда, а передать Мировому суду. Сумма заявленного ущерба в 300 рублей соответствует подсудности именно Мирового суда, а украденная вещь, фигурировавшая в деле является не Священным предметом, а лишь освященным.

— Господин присяжный поверенный, — повернулся к нему Терентьев. — Мы с вами рассматриваем дело не о краже церковной свечи, которая, как известно, является именно освященным предметом, а дароносицы, которая относится именно к перечню Священных сосудов, использующихся при совершении таинств. Поэтому, данное дело подсудно суду присяжных.

Странно. Даже мне, человеку не очень-то воцерковленному, известна разница между предметом священным и освященным.

Господин Терентьев опять сделал паузу, кивнул секретарю:

— Будьте добры, огласите список участников процесса.

Секретарь еще раз назвал фамилии судей, присовокупив к этому их чины, представил обвинителя (и так знаю), защитника (помню), а потом, беглой скороговоркой принялся перечислять присяжных заседателей, называя фамилии и сословную принадлежность каждого. Я, хоть и слушал краешком уха, попытался как-то систематизировать качественный состав. Получилось, что половина — московские мещане, а остальная половина — сборная: два купца, один дворянин, один отставной чиновник и один крестьянин. Крестьянин-то откуда взялся?

Свидетели со стороны обвинения — отец Николай Соколов, городовой Сангин и божедомка Арина Лыкова на месте. Пристава Ермолаева я вызывать не стал. Коллежский секретарь только оформил документы, но ничего интересного он бы сказать не мог. Свидетели со стороны защиты не заявлены.

— Господин обвинитель, будут ли у вас ходатайства об отводе кого-то из господ присяжных заседателей? — задал мне вопрос господин председательствующий.

— Никак нет, — бодро встал я со своего места, выказав уважение к суду.

Я какие у меня могут быть отводы? Присяжных не знаю, так что, без разницы.

— У защиты имеются возражения против кого-либо из присутствующих? — поинтересовался председатель. — Устраивают ли вас присяжные заседатели?

Судя по лицам присяжных, им ужасно хотелось, чтобы у прокурора или у адвоката появился отвод. Верю. Мне бы тоже не хотелось просиживать тут целый день, слушая всякую галиматью. Но адвокат, не вставая с места, только ручкой махнул — дескать, возражений нет. Защитник вставать не обязан, но все равно — цапнуло хамоватое поведение.

— Имеются ли у защиты возражения против обвинителя — помощника прокурора Московского Окружного суда, господина Чернавского?

— Господина Чернавского? — переспросил защитник, развалившись на стуле. — Ивана Александровича?

— Совершенно верно.

— Если Ивана Александровича, то нет, — опять помахал рукой Куликов. — Защита не имеет отвода к господину помощнику прокурора. Как по мне — так хоть Иван Александрович Чернавский, хоть Иван Александрович Хлестаков.

Среди присутствующих зрителей и присяжных заседателей пронесся короткий смешок.

Значит, вот оно как? Господин Куликов, ищущий болевые места у обвинителей, прощупывает меня на предмет моей болевой точки. Стало быть, хочет, чтобы у присяжных заседателей мое имя и отчество ассоциировалось с героем комедии.

Может, мне тоже ответить чем-то похожим?

Сергей Петрович Куликов… Помню, что Сергеем Петровичем звали декабриста Трубецкого. А кто у нас еще в Сергеях Петровичах ходит? Еще Боткин, но это слишком роскошно для нашего Куликова. А Куликовы какие есть? Парочку припомню, но они оба из моего времени, не подойдут. А говорить что-то о куликах, сидевших в болоте… Фи, моветон.

Можно бы быстренько самому придумать какого-нибудь литературного персонажа, обозвать его Сергеем Петровичем — хрен проверишь, только зачем? Не станем мы уподобляться странному адвокату, значит — и троллей кормить не станем.

— Огласите обвинительный акт, — приказал Терентьев и секретарь принялся оглашать.

Из обвинительного акта — мог бы секретарь читать и повыразительнее, не так монотонно, не узнал ничего нового, потому что его уже читал. Но, на всякий случай напоминаю: священник, запрещенный во служение, проник в алтарь и похитил оттуда дароносицу — священный сосуд, в котором приносят святые дары больным и увечным.

Пропажа священного сосуда, равно как и действия батюшки не остались незамеченными и скоро в его дом явился представитель закона, вместе со свидетелем, а сам батюшка препровожден в участок, оттуда в тюрьму.

Я слушал не особо внимательно, но кое-что слышал. А вот когда секретарь дошел до дароносицы, стоявшей на столе в доме священника, меня осенило — что же я упустил! И пусть это не мой прокол, а полицейских и следователя, открывшего дело, прокурора, составившего обвинительный акт, но отдуваться придется мне.

Косяк в том, что в уголовном деле отсутствует акта изъятия дароносицы! Унтер-офицер Сангин бумагу составить не озаботился, пристав Ермолаев, принявший задержанного и вещдок, не обратил внимания, а мой тезка, господин Максимов, прохлопал ушами.

Теоретически, отсутствие акта могут и не заметить, а практически — если адвокат не совсем дурак, это основание для того, чтобы отправить дело на новое расследование. А то и вообще развалить дело. Что бы я придумал на месте защитника? А задал бы резонный вопрос — а точно ли дароносица была найдена в доме священника? А может, и дароносицы-то никакой не было? Задача присяжного заседателя охранять не только дух закона, но и букву, а буква-то сейчас очень серьезно нарушена.

Секретарь, между тем, закончил речь, поклонился суду и уселся на свое место, а Председательствующий обратил свой взор на подсудимого:

— Отец Петр — Петр Васильев, встаньте и скажите суду: признаете ли вы себя виновным в совершении кражи из храма?

— Аз есмь, — вздохнул запрещенный священник. — Свершил я грех сей, во всем сознаюсь, каюсь и прошу — казните меня казнью лютой. Аки наставники наши готов претерпеть самое худшее от властей предержащих.

Председательствующий суда слегка поморщился, члены слегка улыбнулись. Видимо, такое поведение батюшки показалось им либо странным, либо слегка экзальтированным. Протопоп Аввакум, видите ли… Но тот-то, хотя и был хулителем и скандалистом, но на кражи не разменивался.

— Отдавали ли вы себе отчет в том, что совершаете преступное деяние — кражу, да еще и кражу священного сосуда?

— На кражу я пустился токмо из желания отомстить гонителям своим, — ответствовал батюшка.

— Я пока не задаю вам вопрос — что вас подвигло совершить кражу, — мягко сказал Терентьев. — Я спросил другое — понимали ли вы, что совершаете противозаконный поступок?

— Закон устанавливают люди, — туманно отозвался запрещенный священник.

— Закон устанавливает государь император, — строго поправил судья. — Уложение о наказаниях, статью которого вы нарушили, утвердил в Бозе почивший государь Николай Павлович.

Видимо, высказываться против действий императора священнику не хотелось, поэтому он вздохнул, пожал плечами:

— Признаю.

— Что подвигло вас украсть из алтаря дароносицу?

Но вместо подсудимого раздался голос защитника. Куликов, достаточно резво, словно мяч подскочил со своего места и завопил:

— Господин председательствующий! Прежде всего — мне хотелось бы, чтобы мой подзащитный сообщил — отчего его запретили во служение и тогда станет ясна причина его поступка. На мой взгляд, данное деяние вообще нельзя рассматривать как корыстное преступление.

Куликов собирается убрать из состава преступления прямой умысел? Дескать — коли не было корыстного мотива, так это не кража? И что взамен? Кража из храма, как протест против неких гонителей? А гонители — церковные власти?

Мне показалось, что не только я, но и все остальные присутствующие с удивлением вытаращились на присяжного поверенного. Он что, не понимает, что сейчас начал рыть яму запрещенному во служение батюшке? Москва, как и Череповец — тоже в какой-то мере деревня. Думаю, что священников, запрещенных в служение, не так и много. Вполне возможно, что только один и есть. Слухи о таких событиях разносятся быстро. Это я провинциал, мог и не знать, но присяжные заседатели наверняка уже в курсе — что и как. Пусть нынешний настоятель храма и говорил, что отец Петр не вел пропаганды раскола среди прихожан, но верится слабо. Кто-то что-то да слышал. А пропаганда раскола, да еще со стороны священнослужителя — это уже не лишение прав гражданского состояния и высылка на четыре года, а похуже. Может схлопотать вечные каторжные работы. У Васильева возраст приличный. Четыре года он как-нибудь да отбудет, тем более, что катать тачку его не заставят, но все равно — не подарок, а вечные — это смерть годиков через пять.

Но Председательствующий, судя по всему, тоже все прекрасно понимал.

— Господин поверенный, будьте добры — сядьте на свое место, — потребовал Терентьев. — Если суду понадобится задать такой вопрос — он его задаст. Пока мы не рассматриваем какие-то мотивы, а задаем конкретный вопрос, связанный с нарушением правовой нормы.

Куликов пробурчал что-то невнятное, а Терентьев опять обратился к подсудимому:

— Господин Васильев, — пошелестел Председательствующий листочками, лежавшими на его столе — вероятно, выписками из дела, — в своих первоначальных показаниях вы говорили, что решились на кражу именно из корыстных побуждений. Вы сказали, что ежели сумеете продать дароносицу, то станете жить на вырученные деньги. Или вас станут кормить за казенный счет. Вы подтверждаете данные ранее показания?

— Подтверждаю, — кивнул батюшка. — Украл, бес попутал…

Кажется, все в зале выдохнули. Если бес путает, уже ближе к делу. Бес — он такой, он всех путает. Ему положено.

— Господин помощник прокурора, у вас имеются вопросы к подсудимому? — услышал я.

— Имеются, ваша честь, — поднялся я с места. Подобное обращение к судье если того и удивило, то слегка. Но, думаю, что ему понравилось. Обращаясь к священнику, спросил: — Отец Петр… Петр Петрович… Почему вы не воспользовались предложением настоятеля храма отца Николая, который хотел дать вам посильную работу? Почему вы предпочли зарабатывать на жизнь с помощью кражи, а не честным путем?

Батюшка Николай, в разговоре со мной, не упоминал — что он такое предлагал штрафнику, но ясно, что предлагал.

— Я протестую! — взвился господин Куликов. — Иван Александрович — наш господин Хлестаков, задает вопросы, не относящиеся к его компетенции. Вопрос — отчего батюшка не стал зарабатывать честным трудом не относится к правовым вопросам, а лежит в сфере деятельности морали.

Мне бы положено было обидеться на очередную провокацию, но я и ухом не повел. И публика в зале на сей раз отреагировала спокойно, без смешков. Шутка, повторенная дважды или трижды, перестает быть смешной.

— Протест отклонен, — строго заявил Терентьев. — Вопрос задан по существу. А вам, господин присяжный поверенный, рекомендую прекратить ваш балаган и путать фамилию помощника прокурора.

— Господин председатель, — улыбнулся я. — Если господину Куликову доставляет удовольствие блеснуть своими гимназическими знаниями — пусть блещет. Но, как известно, не все золото, что блестит.

— Я па-а-прашу Хлестаковых из провинции не делать никаких намеков, — насупился защитник.

— А никаких намеков и нет, — удивился я. — Сопля на морозе тоже блестит.

Вот здесь публика захохотала, а я, вместо того, чтобы ощущать удовлетворение, испытал досаду. Если позволено школьное сравнение, то нет хуже, если учитель начинает работать на публику — пытается понравиться классу. Да, любой педагог желает, чтобы ученики его любили, но не любой ценой. Не надо подлаживаться или подлизываться к ученикам. А я сейчас, «поймав волну» начинаю вести себя также, как этот вздорный мальчишка, занимавший должность присяжного поверенного.

Присяжный поверенный опять взлетел со своего места и завопил:

— Я требую, чтобы в протоколе судебного заседания было отмечено, что помощник прокурора допустил в отношении меня оскорбительную реплику! Я обращусь в мировой суд с требованием о наказании помощника прокурора.