Крылья Золотой птицы. Гоцюй

4. Странная смерть

– Госпожа Цзинь умерла!

Лекарь пребывал в растерянности и даже не пытался этого скрыть. Судя по состоянию тела, случилось это ещё накануне вечером, в двенадцатую стражу[3], но тело её не распалось в золотистую пыль при первых лучах солнца, а лежало нетронутым на постели. Женщина казалась спящей, несмотря на мертвенную бледность и налившиеся кровью губы – она и при жизни так выглядела. Лекарь несколько раз проверил пульс, поднёс к губам зеркальце – вне всяких сомнений, покойница, а не спящая.

– Но все певчие птицы умирают на рассвете, – растерянно сказал старейшина Цунь, которого призвали в комнату покойницы прежде остальных, поскольку смерть была странная и необъяснимая, как ни крути. – К тому же окно открыто, тело давно должно было стать пылью. Её отравили?

– Нет признаков отравления, – покачал головой лекарь, – и я не слышал, чтобы какое-нибудь снадобье способно было… на такое.

– Этого просто не может быть! – беспомощно воскликнул старейшина Цунь.

Но это было. Труп лежал на кровати, освещённый солнцем, и, казалось, улыбался мёртвыми губами, будто радовался, что подбросил напоследок неразрешимую загадку. В пыль он обращаться, как и полагалось всем порядочным покойникам, не спешил.

– Что происходит? – спросил глава Цзинь, входя. – Госпоже Цзинь опять нездоровится?

Лекарь и старейшина переглянулись, и лекарь неохотно ответил:

– Госпожа Цзинь умерла.

– Это какая-то шутка? – грозно сверкнул глазами глава Цзинь. – Разве она не спит?

– Глава Цзинь, – сказал старейшина Цунь, понизив голос, – вне всяких сомнений, она мертва, но мы не знаем, почему её тело… всё ещё здесь.

– Я не могу этого объяснить, – тем же тоном прибавил лекарь, – но она мертва.

Глава Цзинь отмёл их в сторону, довольно грубо схватил покойницу за руку, чтобы проверить пульс, но пальцы ощутили холод, и он отдёрнул руку. Лицо его стало ошеломлённым на мгновение, но тут же побагровело гневом.

– Она и после смерти будет доставлять мне проблемы?! – прорычал он.

Лекарь и старейшина притворились, что их здесь нет.

Отношения у четы Цзинь не сложились с самого начала или даже раньше, все на горе Певчих Птиц это знали: невеста попыталась сбежать ещё до свадьбы, но глава Цзинь схватил её и сломал крылья, чтобы она не смогла улететь, а затем велел запереть её и ходил к ней, пока она не забеременела. Когда она родила ему дочь – наследницу! – глава Цзинь отнял у неё ребёнка и отдал кормилице, а про жену забыл и никогда более не входил к ней, и она жила птицей в клетке. А вот теперь умерла.

– Быть может, в том виновата древняя кровь, – осторожно сказал старейшина Цунь. – Мы не знаем, как умирали древние птицы.

– Это она назло мне сделала!

Лекарь и старейшина вновь переглянулись и сочувственно покивали друг другу. Переубедить главу Цзинь они бы не смогли, потому не стали даже пытаться.

– Матушка? – раздался в дверях дрожащий голос.

– Кто её впустил? – всполошился лекарь, но А-Цинь уже вбежала в покои матери и ринулась к кровати.

А-Цинь как-то сразу поняла, что мать мертва. Прежде чем они опомнились, она вытащила из рукава припрятанные ритуальные деньги и бросила их в жаровню. Золочёная бумага вспыхнула и превратилась в пепел за два вздоха.

– Что ты делаешь! – в гневе схватил дочь за руку глава Цзинь.

– Сжигаю ритуальные деньги, как просила матушка… Мне больно, отец! – захныкала А-Цинь.

– Это не ритуальные деньги! – Глава Цзинь обшарил её одежду и забрал то, что девочка ещё не успела сжечь. – Из золочёной бумаги вырезают лишь магические талисманы. Где ты их взяла?

– Матушка… матушка их вырезала и отдала мне… – продолжала хлюпать носом А-Цинь. – Сказала их сжечь, когда она умрёт.

– Эта женщина!!! – прорычал глава Цзинь.

Лекарь и старейшина вдруг охнули. Глава Цзинь обернулся к ним и вытаращил вместе с ними глаза на покойницу. Труп овеяло дымком, и он рассыпался пылью, как и полагалось у порядочных покойников. Вот только пыль была серой, как пепел, а не золотистой, и не осталась лежать на кровати смирной кучкой, дожидаясь, пока её соберут в погребальную урну и развеют на солнце, а взвилась в воздух, сложившись на мгновение в неясный женский силуэт и тотчас же рассеявшись в ничто.

– Матушка! – А-Цинь всплеснула руками, пытаясь ухватить ускользающий призрак, но в её руках осталось лишь два маленьких пёрышка-пушинки. Девочка незаметно их припрятала, пока не отобрали.

Но взрослым было не до неё сейчас.

– Так что нам объявить птицам? – спросил старейшина Цунь, когда молчание затянулось. – И как быть с похоронами?

– Объяви, что госпожа Цзинь скончалась, и похороны уже были проведены втайне, – отрывисто сказал глава Цзинь. – Она жила и умерла затворницей, как того и пожелала.

– Слушаюсь, – кисло сказал старейшина Цунь.

– Но… – начал было лекарь, у которого осталось ещё много вопросов.

– Это смерть древней крови, – отрезал глава Цзинь. – Так и должно быть. Разве не так написано в текстах наследия Цзинь-Я, старейшина Цунь?

В древних текстах ничего подобного написано не было, и старейшина Цунь прекрасно об этом знал, но кто бы осмелился возразить главе Цзиню? Поэтому старик покорно подтвердил:

– Да, глава Цзинь, именно так и написано. Я запамятовал.

Глава Цзинь усмехнулся неприятной усмешкой и повернулся к дочери:

– А ты… Забудь обо всём, что видела и слышала, и не смей никому рассказывать!

– О чём рассказывать? – невинно осведомилась А-Цинь после некоторого молчания.

– Как… о том, что здесь произошло.

– А что здесь произошло? – тем же тоном продолжала А-Цинь. – Я уже забыла.

Глава Цзинь поглядел на неё вприщур, но девочка выдержала взгляд, и он так и не понял, говорила она правду или только притворялась. Впрочем, всем было известно, что у цыплят память короткая – они забывали буквально всё и сразу, потому занятия в птичьей школе каждый день повторялись одни и те же.

– И у тебя ведь больше не осталось талисманов? – уточнил глава Цзинь.

– Каких талисманов? – удивлённо переспросила А-Цинь.

– Ладно, ступай, – велел глава Цзинь с облегчением, – тебе пора в птичью школу.

А-Цинь кивнула и ушла.

Оставшиеся талисманы, всего-то несколько штук, она сожжёт втайне, когда придёт время ложиться спать – будет поджигать каждый над масляной лампой, дуть на обожжённые пальцы и неслышно плакать об утрате.