Жестокие всходы

Глава 6 (опасная, как странный незнакомец…)

Вот так это и началось…

А на Овсяном пятаке, где в базарные дни торговали фуражом и отрубями, был отметен круг, и непривычно‑чистая земля желтела. Отметенный сор нагребён был неровным валом вокруг арены — приземистым, не выше башмака. Блестели среди сора оброненные медяки — Кривощёкий Эрвин увидел такое, и глаза у него загорелись.

Толпящиеся мужики — в основном волопайские скотники и пахари с дальних окраин, ремесленного люда здесь почти не было — возбужденно галдели. Летело по ветру выдранное перо. Гоготали гусыни, привязанные бечёвками за лапу — расправляли хлопающие крылья, подбадривая своих самцов и задирая чужаков. А в центре круга, среди всеобщего сумасшедшего гвалта, молча и яростно бились два огромных гусака — толкаясь боками и переплетая шеи. Красные клювы, широкие и твёрдые, как кузнечные клещи — метались, щелкая… то смыкались впустую, промахиваясь… то стукаясь друг о друга или хрустя переломленным пером… или же, если везло ухватить соперника по серьёзному — отплевываясь бурым от гусиной сукровицы пухом.

Нет существа, безжалостнее и злее гусака. Даже те голые псы, что не дают третью ночь подобраться к телегам — и те против них будто ласковые хрюшки. Дай гусаку сильные ноги, способные к бегу, дай ему настоящую пасть вместо этих плоских щипцов, оставляющих синяки, но, в общем-то, безвредных, дай ему зубы, способные впиваться и рвать — не будет от него спасения.

— Да, — кивали старики всклокоченными седыми головами. — Да, твоя правда…

Их стёганные жилеты, торчащие ватой… их ощипанные до сосулек подбивы… их длинные худые шеи, на которых рос вовсю седой пеньковатый волос — они и сами походили на гусаков, только состарившихся, не годных уже даже для супа. Они наклоняли головы и притопывали от возбуждения, словно порывыясь броситься в круг и самим принять участие в гусином бое… но, впрочем, оставались на месте — словно и на их ногах сходились узлом бечёвки.

А тот, кто во весь голос рассуждал о сущности гусей — был высоким и сухим, как дерево.

Луций присматривался к нему исподтишка. Коричневая кожа на шее висела складками. Полосатая стёганая куртка, похожая на халат, который тётка Хана одевает по банным дням — распахнутые полы свисают к коленям. Тоже старый, хоть и не настолько, как окружившие его местные деды… И пахнет от него так, словно он вообще ничего не знает о банных днях. Кислый дорожный пот, запах просохшей прямо на теле одежды. И слишком много полосатых тряпок.

Курц где-то запропастился…

Луций на пару с Кривощёким Эрвином покружили вокруг этого странного, явно приезжего человека — вынюхивая, чем можно от него поживиться. Вроде была среда, и воскресная бессмысленная кража уже совсем подзабылась, а до базарных пятницы с субботой ещё дожить бы. Но даже в этой толчее шарить по карманам они так и не решились — рядом с этим полосатым стариком их обоих всякий раз охватывало незнакомое неприятное чувство… Луций не смог бы выразить его словами, но — будто время перестаёт течь, будто подвижные облака враз стекленеют в небе, становясь тенями…

У старика пучится пузырь на животе и боках, но то явно не жир свисает складками — там кушак, поясная сума, чем-то туго начинённая, и для верности прикрытая поверх ещё одним полосатым слоем.

Луций вдруг чувствует чью-то руку у себя на плече — не взрослую, к счастью… маленькую, мальчишечью…

— Вы чего тут, карманить удумали? Сдурели совсем?! — шепчет ему Курц, невесть откуда взявшийся, и шёпот его горячий, как пар от чайника — ухо мокнет. — Это же сороват!

Луций мотает головой, отряхиваясь:

— С чего это ты взял? Быть того не может! Сороватов и в город не пускают…

— Может, не может…, а дед бабку уложит! — не унимается Курц, щерится ему нахально. — Видно, прошёл как‑то — может, жандармов на мосту подкупил. Я вокруг него уже пару дней кручусь…

— Зачем это? — Луций прищуривается, смотрит на товарища в упор.

— Велели мне так, — уклончиво отвечает Курц… и Луций разочарованно от него отворачивается.

За Курцем такое и раньше водилось — вдруг появлялись у него какие-то мутные поручения, и тогда он откалывался от ватаги… на день или два переставал служить ему верным псом. Луций всё ломал голову — Духовники его прикармливают? Или жандармы?

Сороват, если это и взаправду был он, отошёл сейчас довольно далеко, болтает с кем-то на другой стороне круга гусиной арены… оттого, видать, и время снова потекло обыденно. Луций ещё раз оглядел его с головы до ног — старик, как старик… ну, грязный после дороги. Всех окрестных Болтунов городские люди знали наперечёт, а этот был совсем незнакомый — с ним говорили, вступали в беседу пусть и сдержанно, но и не сторонились…

На всякий случай, Луций всё же отвёл прямой взгляд, стараясь посматривать на старика быстро и искоса.

— Откуда он взялся? — спросил Луций и даже язык себе прикусил — настолько по‑глупому этот вопрос прозвучал.

— Прямо из белоствольных лесов, да из сырых тёмных чащ… — тотчас зашептал ему на ухо Курц, то ли бравируя перед ним чужими подслушанными словами, то ли откровенно издеваясь.

А старик в полосатом и длиннополом словно издали расслышал его шёпот — отвернулся вдруг от местных дедов и посмотрел прямо на них двоих, посмотрел через круг, где вовсю шла гогощущая схватка и кружилось по воздуху редкое выдранное перо.

— А что тут делает? — пятясь, опять спросил Луций — самому себе через плечо. — Где мы, и где леса? Тем паче — белоствольные…

— Ну, мало ли… Может, торговать чего привёз. Или покупает — через пару дней ведь ярмарка начнётся. Не каждый же сороват обязательно Болтун… Если он тут с собственным возом, то и уехать после ярмарки сможет рано, до первых Вздохов.

— У них же там другие боги совсем?

— Другие… — нехотя, словно через силу, признал Курц. — Колодцы, что до самой Живой Глины, в тех лесах ещё не роют. И Духовников у них нет. Говорят, что сороваты — сами себе духовники…

— А если только торговать приехал — зачем тогда тут, на Овсяном пятаке трётся? — никак не мог успокоиться Луций. — Зачем среди местных ходит? Взаправду гусиные бои смотреть?

Курц вдруг странно и неестественно задёргал шеей, будто пытаясь что-то ему ответить, да заикаясь до голимых судорог.

Луций нахмурился:

— Чего егозишь? — проговорил он, толкая товарища в бок. — Эй, ты, хер короткий… Чего это с тобой?

Но Курц — как раскрыл рот, так и замер с распахнутой варежкой, словно его вдруг падучая скрутила… Глаза его как-то враз странно оглупились… потом их выражение постепенно обрело лихорадочный блеск. Он ещё и ещё раз дернул шеей, теперь отчетливо-испуганно, как при настоящей мучительной судороге… и медленно закрыл рот, словно какая-то сила непреклонно смыкала ему челюсти — аж губы побелели от напряжения и, стиснутые друг о друга, свернулись тонкими шнурками, вдавившись внутрь рта. Он оглянулся беспомощно, словно порываясь побежать.

Это было так неожиданно, что Луций сначала ничего не понял.

Он тряхнул Курца за плечо, поразившись вялой расслабленности его суставов — тот лишь безвольно мотнул головой на тряпичной шее. Скрипнули крепко зажатые зубы.

— Ты чего? — уже насмерть перепугавшись, спросил Луций.

Он оглянулся на полосатого старика…, но того не было нигде. Все прочие, местные деды — орали на гусаков, как оглашенные, едва не швыряя друг в друга монетами от азарта. Луций опять посмотрел на друга… и едва не отпихнул его прочь — теперь губы Курца, наоборот, выпучились изо рта, стали похожими на колбасные шкурки полные несвежего фарша… Вот он разомкнул их, сшитые частыми слюнными нитками — обнажая чесночный провал рта. Луция передёрнуло от отвращения, и он крепко зажмурился, а когда снова глянул, наваждение сгинуло — Курц стоял бледный, как полотно, но в общем-то, нормальный…

Поднял руки и потрогал лицо, словно проверяя — всё ли на месте.

— Хреново мне что-то… — сказал он. — Как накатило… Будто падаль сожрал… Думал — блевану…

Его тотчас и правда вывернуло наизнанку…

Стреноженные гусыни загоготали вдруг — громко, победно. От арены пухлым облаком полетело выдранное перо. За частоколом топающих стариковских ног было видно, как один гусак ухватил другого особенно удачно — за мягкий низ живота, у самой ляжки. Там, видимо, была складка чувствительной кожи — схваченный гусь заголосил на панической ноте и взвился, подняв защипнутую лапу и неловко запрыгав на другой. Противник до складок выкрутил свою длинную шею, рванул неприятеля сомкнутым клювом, будто щипцами — топорща от напряжения жесткие перья на шее, заставляя еще сильнее верещать и подпрыгивать. А дальше, поймав момент — налёг боком и повалил, не ослабляя хватки… Всё было кончено. Упавший гусак смешно отбрыкивался свободной лапой и с сумасшедшей скоростью, но, видать, совсем нечувствительно, бил распахнутыми крыльями. Их обоих подхватили за бока, оторвали от земли и, держа на весу, принялись оттаскивать друг от друга, пальцами размыкая клювы.

— Отпусти… — вяло попросил Курц. — Чего ты?

Луций обнаружил, что всё ещё сжимает его плечо, и убрал руку. Почему-то остро захотелось её вытереть, но он сдержался.

— Пошли отсюда… — сказал ему Курц почти жалобно. — Пошли, а…

И, едва договорив, он повернулся и медленно затрусил прочь, даже не оглянувшись на Луция…, а тот, против воли дёргается следом за ним.

Но сделать успевает лишь шаг… или два, может…

Снова наплывает ниоткуда мгновенная маетная дурнота, всё склеивается вокруг, перестаёт двигаться: он будто стоит на дне глубокой вмятины, и мостовая гнётся по её краям — булыжник впрессован в них и пучки жёсткой травы горизонтально торчат сквозь булыжник. Выше уровня глаз края вмятины округляются гребнем, из-за которого спутанной ботвой торчат чужие заборы. В ужасе Луций бросается на один из склонов, взлетает по нему, цепляясь пальцами за гребень, но… он опять на самом дне, и небо пучится над ним, словно криво выдутое стекло. Одни заборы приблизились, другие отдалились, но оставались по-прежнему наверху — за гребнем…

Тогда Луций, до смерти перепугавшись, прибегает к единственному ему известному, в общем‑то бесполезному ритуалу — наскоро сооружает пальцами пятиугольную фигуру и дует сквозь неё, и смотрит сквозь неё на свихнувшийся мир…

Всё единым порывом вернулось по своим местам — будто дурные балаганные занавески перед лицом распахнули…

Он стоял в трех шагах от галдящей группы стариков, плывущий в воздухе пух щекотал шею…, но шевельнуться Луций не мог, потому что на его плече лежала чья-то рука… на этот раз — тяжёлая, как бревно, и сухая.

Он скосил глаза и посмотрел на эту руку — коричневая сухая кожа с редкими, но обширными и бесформенными блёклыми пятнами. Сухие арыки вен, по которым давно уже бежит не горячая кровь, а одно воспоминание. Пальцы, скрюченные как птичьи когти, тонкие, но видимо, очень сильные — крепкие суставы казались узлами, туго навязанными на бечёвке. Хозяин этих пальцев собрал их в щепоть и совсем без видимых усилий куда-то потянул его за плечо, но Луция развернуло так резко, будто он запутался ногой в вожжах, а лошадь понесла…

Старик, стоящий в трех шагах, но глядящий на него в упор, был высок, и наклонить головы даже не подумал — жёсткая стоячая бородёнка занавешивала его лицо, оставляя взгляду Луция лишь отполированную переносицу и тёмные внимательные глаза.

— Куда спешишь, бача… — вроде бы и вопросом, но как-то утвердительно произнёс старик, и кожа под его глазами пергаментно сморщилась.

Луций буркнул что-то в ответ и сам не понимая смысла — это губы сами собой изогнулись и беззвучно что-то произнесли. Что-то очень короткое…, но внимательные глаза старого саровата понимающе дрогнули, и он долго ещё кивал головой, о чём-то своём раздумывая. Борода топорщилась, негнущийся её волос ёрзал об отвороты халата — туда-сюда. Луций смотрел заворожено.

— Спешишь! — пригвоздил его старик, додумав что-то своё до самого конца.

— А кто скорей уйти спешит? — старик не говорил, а раскачивался над ним, будто сухое дерево — шурша ветвями. — Тот, в чьём чреве грех зашит?!

Он медленно, как дерево, клонимое непомерной тяжестью снега, навис над Луцием.

И под взглядом его тот затрепетал.

Нет, не так…

Сам он так и остался стоять, поражённый будто столбнячной оторопью и неподвижный, но кто-то внутри него, кто-то маленький и жалкий — беспомощно задёргался и захныкал. Губы снова задвигались сами собой, и сами собой рассказали бы старику всё-всё, от самых материнских кровей, если б Луций каким-то немыслимым усилием не прикрыл бы их ладонями, пальцы которых по-прежнему оставались пятисторонне переплетены…

Сороват смотрел, хмурясь… и наросты бровей, как живые, попеременно наползали один на другой. Чуть шевелилась, скрипя, ноздревая кожа на лбу — было похоже, что это личинки-короеды копошились под ней.

Наваждение опять отпустило — Луций вынырнул откуда-то из душной глубины и жадно хватанул воздуха.

Старикан так и стоял рядом — высокий, но худой, как жердина, и вроде совершенно не опасный на вид. И Луций, зло оскалившись под ладонями, начал даже прикидывать — как бы половчее двинуть ему в брюхо, да смыться. От старика воняло лежалым тряпьем и пылью. Поясной кушак, заменяющий соровату дорожный кошель, и вправду был битком набит, и оттого защищал его внутренности — так, что и хорошим ножом за один раз не пропороть…

— Не бойся сказать, бача, — снисходительно уговаривал его старик. — Не брал чужого — так и не бойся. А не брал ли?

— Ты чего, дед? — привычно огрызнулся Луций, однако внутренне холодея. — Чего мне тебя бояться?

— Испугаешься, — насмешливо заверил старик. — Как захочу — испугаешься… — прошелестел он, опять вдруг становясь похожим на дерево, корявое и сухое. — Испугаешься, бача… побежит в песок моча…

Мостовая под ногами Луция вдруг пошла трещинами — словно цыпленок лупился сквозь тонкую скорлупку — они расширились было, и тут же сомкнулись снова… Но за то мгновение, что они зияли, Луций и впрямь успел перепугаться до брюшной рези — с огромной, непредставимой высоты, что обрывалась прямо под носками его башмаков, он смотрел на чёрное рыло города.

Это был его родной город, да Луций ведь и не бывал ни в каких иных, так что, чего тут гадать — вон Ремесленный Квартал, вон Купеческий… вон между ними покинутые цеха, опоясанные бывшей Чугунной дорогой. Но до города, до первых его панцирных крыш — были многие сутки падения. Однако даже с этой чудовищной высоты различимы были блестящие кольчатые петли, копошащиеся под городом. То извивались в складках земляных морщин огромные скользкие черви, время от времени поднимая слепые головы к самым фундаментам городских домов…

Луций заорал и рванулся… к ужасу своему узрев, что приклеился… что скорлупка мостовой, прилипшая к его подошвам, тянется следом за ним, расшатывая всё треснутое и надламывая то немногое, что оставалось ещё целым…

Он не понимал уже, взывает ли к Глине ещё раз, или просто ломает руки от ужаса…, но кошмар снова выпустил его — с вязким чмоком, как будто лопатой расковыривали самую липкую из луж…

Луций не удержался на ногах и плюхнулся на задницу — прямо в серую городскую пыль.

Оглушительно и отрывисто, прямо над ухом гоготали гуси — закончив драку, но всё никак не желая угомониться. Перья и пух уже не летали, но совсем неподалеку ветер лениво ворочал по земле свалявшийся пуховой колтун.

Старик стоял в четырёх шагах, но Луций, в панике оттолкнувший землю пятками, сумел выиграть пятый.

Быть может, это его и спасло…

А может, соровату просто надоело возиться с мальчуганом, напуганным до усрачки, но непостижимо упрямым… и явно ничего не понимающим. А может, кто из землекопов прошёл невдалеке и перехватил его внимание. Как тут разобрать?