Жестокие всходы

Глава 13 (постыдная, как утренний позор…)

Вот так и бывает — один дурень поскалил на других зубы, да их и лишился!

Сам Луций-то знал — не худо быть зубоскалом, худо вовремя остановиться не уметь…

Орох — не умел. Собравшись выпить поутру чарку-другую, он не утерпел и опять прилюдно пустился в рассказы о сгоревшем обозе при Мясницкой Усадьбе. Большой глупости в этом, вроде бы, и не было — где же ещё не поперемывать косточки Волопайским жирнопузым скупердяям, как не в кабаке на Ремесленном квартале?

Однако глупостью было то, что чарка-другая повторилась и на следующий день, когда ремесленный люд о странном этом Пожаре уже поговорил-поговорил… подуспокоился, поухмылялся, да плюнул. Волопайка Волопайкой, а жизнь-то — дальше идёт, работать надо. По утрам за чаркой сидят лишь те, чья жизнь так и так уже остановилась.

Полно народу с утра набилось в кабак, и лица у всех были угрюмы и злы… Легкомысленный дядька Орох значения этому не придал, что его и сгубило. Когда дошло дело до тычков в грудь, да схватили его за ворот — людей ремесленных в кабаке оказалось мало. А желающих заступиться за своего и подраться с обездомевшими мясниками всерьёз — и того меньше.

Распалив друг друга, толпа в расстёганных войлочных телогрейках повыскакивала со своих мест, роняя скамейки, и ринулась со всех сторон на Ороха… немало этим удивленного. Он и понять ничего не успел, а плюхи уже летели.

«Меня-то — за что?..» — так думал Орох, пока его валили на пол и дубасили ногами, одышливо хрипя в тесноте.

В общем, побили Ороха, и сильно побили.

Лежал он теперь в своей каморке — кашлял, держась за бок, сплевывал бурую от крови мокроту в поганое ведро у изголовья.

— Хорошо хоть так… — говорила ему тётка Хана, туго перетягивая грудь полотенцами. — Хорошо, что только ребра пересчитали, могли ведь и до смерти… Ох, что делается…

Кашлял Орох много и натужно, узлы полотенец то и дело расходились.

Господин Шпигель — домовладелец, лишившийся работника — ходил мрачнее тучи. И тетка, дабы его умаслить — взяла, да и продала Луция в постыдное домашнее рабство. В любой иной день он только бы ухмыльнулся в ответ, да тут его и видели. Однако именно сегодня — на улицу совсем не тянуло. Слишком уж недавно терзал его обморочный страх перед отцом Брюноногого, слишком свежи были воспоминания, как Вартан сучит ногами, расталкивая пыль… Всякий раз, когда проходила под окнами шумная компания, или звенел копытами жандармский разъезд, Луций вздрагивал и оглядывался испуганно.

Так что, сегодня Луций предпочёл с тёткой не спорить — не стоит ему пока Волопайским глаза мозолить. Он же не безмозглый дядька Орох, чтобы переть на рожон.

На кухне хозяйской половины — и впрямь казалось спокойнее всего.

Луцию нечасто приходилось бывать в этой части дома, и он зашмыгал было глазами туда-сюда, в поисках чего-нибудь, что лежало плохо… Но на кухне ничего, кроме немытых котлов и дровяных щепок, не нашлось. Господин Шпигель, видимо, был даже скупее, чем думал о нём Луций, и все продукты отпускал кухарке самолично. Да и под кухаркиным присмотром в наглую шарить по закуткам оказалось не так-то просто.

Ещё на кухню то и дело забегал коротышка Марк, сынок господина Шпигеля. Этакий шустрый пузырёк… животик на паучьих ножках. Чего ему тут надо, Луций так и не понял. Следить за ним коротышка вроде бы не пытался — без всякой цели забегал-выбегал, то и дело толкаясь мягким боком под локоть. Один раз Луций не выдержал и смачно залепил коротышке по толстому заду.

Тот недоуменно шарахнулся, но не сказал ничего… и жаловаться тоже не побежал. Для этаких мягких полушарий это было, наверное, что маменькин ласковый шлепок. Кулак утонул в его ягодице, будто в воздушном шарике. Луций сплюнул и брезгливо ополоснул руку в посудном котле, где грелась вода. Очень кстати вспомнился Кривощёкий Эрвин — такой податливый, хотя и костлявый… вот кому всегда было приятно залепить леща по уху!

Доходный дом господина Шпигеля среди прочих городских зданий был возраста почтенного, если не сказать — преклонного… Второй-третий этажи надстраивались позднее, и под их весом первый этаж давным-давно присел, погрузился в землю — так, что и кухня, и прачечная оказались наполовину в подвале. Окна вроде и прорублены были высоко, под самым потолком, но выглядывая в них, Луций видел только булыжное поле мостовой — оно начиналось прямо на уровне глаз, а потому казалось бескрайним… да изредка появлялись в поле зрения стёртые бабки лошадей и тележные ободья.

Всё прочее время мостовая пустовала. Ветра не было, и не летела пыль… только ворсинки сухой травы, стиснутой боками булыжников, чуть заметно шевелились.

Это однообразная картина успела насмерть опостылеть Луцию, пока накалялась печь и грелась вода в котле. С виду выполняя поручение, а на самом деле притихнув в уголке подальше от глаз, он сидел рядом с прокопчённым медным боком и слушал глухое сипение всплывающих в котле пузырей… поминутно охаживая себя по рукам и шее. Те уже сплошь были покрыты волдырями от комариных укусов.

Комары — напрочь всех одолели. Луций только диву давался, как быстро они расплодились в отсутствие птиц. Только вчера ведь был город, как город. А сегодня с утра — комариная столовая. Даже в зарослях ивняка на дне оврага, и то их, кажется, бывало меньше.

Вода, наконец, нагрелась, и котел-предатель зашумел на всю кухню. Под окрики кухарки Луций опрокинул его в чан, где ещё с вечера мокли кастрюли и сковороды. Потом щедро насыпал туда соды — так, что горячая вода аж запузырилась… На дне и на боках каждой посудины чернела пригоревшая корка. Протанцевав у чана ещё с четверть часа, Луций без всякой надежды ковырнул её ногтем. Не-а, бесполезно…

Однако кухарка опять заорала на него, так что он вздохнул, скомкал в кулаке слипшийся пучок пакли, макнул его в плошку с песком и, наклонившись над чаном, принялся тереть.

Мертвые воробьи — это ещё понятно. При том количестве ядовитого пепла, что подняли в небо пожары в Приговорённых домах, птицы и должны были передохнуть. Лошади вон — и те хрипят на самом малом шагу, бессильно раздувают бока. Но отчего в таких случаях пригорает похлебка?

Он окунал паклю в песок, тёр и ломал голову над этой бесполезной загадкой… Конечно только дурак богатеет думкой, но больше всё равно нечем было заняться. Пригар в кастрюлях был такой, будто раствор для каменной кладки в них разводили.

Так случается всякий раз, когда в округе приговаривают дом, это каждый горожанин знает. Ударили пять раз колотушкой — всё… считай, что завтрашний ужин можно будет собакам выплеснуть. И ладно бы ещё, если не у всех разом… С кем не бывает — захлопоталась хозяйка, или сильная тяга в печи, или дрова слишком сухие… Постная похлебка, крупяная, без масла — много ли ей надо, чтобы прилипнуть? Так нет же — вон тётка Хана, ни на миг не отошла от кастрюли, ворочала-ворочала ложкой… А толку? Пригорело и к ложке, и к кастрюле…

Рука занемела от однообразных усилий, и Луций переложил паклю в другую… балуясь, опёрся грудью о чан. Никто его не окликнул, не обозвал лошаком — кухарка вышла куда-то по делу.

Духовник, читая из чёрной книжицы, ни раз и ни два поминал сгоревшую похлебку… Но никто и помыслить не мог спросить его о причине. И да что Духовник ответил бы? Глина так хочет! Огненная Кара — провинившемуся, а прочим — Напоминание… Эх…

Дрова уже прогорали, и стоять рядом с печью сделалось совсем жарко. Капелька пота сорвалась с брови — Луций отчаянно мотнул головой, сбрасывая её прочь, но не успел… Она отыскала дыру в веке и провалилась в неё. Глаз тотчас солёно ожгло, и Луций, озлясь, швырнул паклю в котел.

Да, Глина тебя побери!

Руки были красны от горячей воды и песка — не отереться.

«Глина тебя побери, дядька Орох! — опять подумал он. — Этого ведь твоя работа была — отскребать кастрюли… Надо же было тебе не утерпеть — именно сегодня попереться в кабак. Вот бы тебе хоть на день попозже рёбра сломали…».

Луций опорожнил одну из посудин и с ненавистью заглянул в неё. Вода в чане стала совсем мутная, а пригоревшей корки на стенках вроде бы и не убавилось. Что скрёб, что по манде гладил…

Да, пропадите вы пропадом.

Он плюнул в котел, оглянувшись, не маячит ли за спиной кухарка или коротышка Марк.

Плевок был ритуальным…

Больше всего ему хотелось сейчас — смотаться куда подальше от этой посудной горы. Пусть даже на улицу, где без конца шныряют туда-сюда конные жандармы… или зырят на прохожих с углов площади землекопы. Плевать ему на них, да и на Волопайских погорельцев — тоже плевать. Сейчас даже покойный Брюхоног не вызывал в нём прежнего страха. Это ещё подумать надо, что хуже — столкнуться нос к носу с Брюхоногом, или кастрюли по всему дому отскребать.

Он уселся перед чаном на корточки и, глядя на сполохи огня за печной заслонкой — представил, как выходит сейчас на Ремесленную… опасливо озирается с крыльца. И, чтобы там не было никого, кому есть до него, до Луция, дело — ни мясников, ни жандармов, ни постылых коричневых роб. Только улицы знакомого с детства города… пустые завалинки, ратушные углы за курчавыми кронами. Солнце и тени. Луций сглотнул…, а что-толку-то? Просто блукать по округе, как отвязавшийся жеребёнок? Этот город — уже совсем не тот, каким он помнил его со времён самого беспечного детства… Теперь — посреди него вырыт Колодей, и город стал мрачен, стал подозрителен и боязлив.

Да и куда он пошёл бы? Кого бы встретил, с кем бы заговорил? Ватага его разбежалась и, даже если вернётся к нему преданный Курц, то двое — это не ватага совсем. Некуда ему, Луцию, теперь идти…

Дохнуло вдруг дымом из-за заслонки, будто сверху в трубу дунули… и в этом дыму — а ведь Луций зажмурился от неожиданности и смотрел сейчас сквозь дырявое веко — почудился ему дом старого Линча… выгоревший до тла дворик, куда утром зачем-то забредал тот проныра в войлочных подошвах, которого спугнул околоточный…

Он ошалело тряхнул головой, отгоняя видение. Вот уж туда-то ему меньше всего хотелось. Дым над чугунной щелью — ворохнулся и нехотя рассеялся, как бы говоря: «Ну, пока как знаешь…»

«Да это же кирка! — понял он вдруг. — Кирка зовёт его из Приговорённого дома!»

Он был настолько поражен этой простой, но такой очевидной догадкой, что просто плюхнулся там, где сидел на корточках — на затоптанный пол около печи. Колени вздумали мелко-мелко подрагивать, и он обхватил их руками — чтоб не увидел кто, не заподозрил в нём больного трясучей, как дядька Орох.

Четыре вдоха дались ему трудно… четыре раза отрыгивались они гарью из само утробы, будто он головне́й на завтрак наелся. И лишь на положенном пятом его попустило…

А Курц ведь говорил ему — про́клятая!

Он повторил про себя: про́клятая, железо в котором коричневые что-то вынесли из Колодца… и теперь это что-то — проросло…

И снова, теперь уже про себя, а не про кирку: про́клятый…

Опять, как тогда, ночью — сделалось тоскливо и страшно. Ветер дёрнул самого себя вдоль мостовой, и жёлтые травинки, видимые в окне — затрепетали.

«Курц знает, что говорит, — подумал Луций. — У него ведь были Болтуны в семье…»

Не весть какие сильные, конечно, но — были же всё-таки. Ещё до Колодца — лечили зубы, заговаривали женщинам кровя… На Ремесленной больше никто и этого не умел. Луций помнил, как Курц боялся прикоснуться к кирке. Видно же было, что боялся — до судорог просто. Но отчего-то, подцепил тогда с воза именно её…

Нет, что-то тут не сходится…

Луций ткнулся в дрожащие колени лбом и начал припоминать — выдавливать из памяти мелочь за мелочью: вот они перед телегой — возчик оглядывается на Луция, почему-то именно на Луция. А чего он такого сделал-то? Просто рядом стоял, смотрел… Сплюнул в тележную колею. Плевок был ритуальным.

«Да, — понял Луций. — А ведь точно…»

Он подумал о Глине и плюнул… и тогда возчик на него оглянулся. Хотя… нет. Это тот сначала оглянулся и смерил его взглядом, и Луцию это не понравилось. А почему на Луция? Не на Курца, который вечно прячет руки за спиной и смотрит на всех исподлобья? Не на Кривощекого Эрвина, у которого весь его нрав на роже написан, и пальцы постоянно дергаются и дрожат, как у спившегося щипача?

Кривощекий тоже брал кирку в руки, хотя и не хотел поначалу, отбрёхивался… Но, наверняка, не оттого, что почувствовал в ней что-то неладное, а просто потому, что трусил.

«Шакалье поганое! — опять разозлился на него Луций. — Подъедала Волопайский, свиная кровь!»

Ничего, с Кривощёким он ещё посчитается! Пока — давай дальше думать.

Дальше… Они зашвырнули кирку в бурьян. Довольно глубоко, к самому забору — Луций помнил, как она брякнула о доски. Он ещё подумал с удовлетворением: ох, и исцарапается же тот, кто за ней полезет. Если полезет… А потом — был этот страшный полосатый старик… человек-дерево. Несмотря на жар от печи, Луций зябко поежился, вспомнив.

А потом Курц, сидя у его, Луция, кровати, когда тот болел, так ведь и сказал: «Шли за тобой от забора к забору. До самого Свечного шли.» До Свечного…

Луций почувствовал, как тяжело и гулко бухнуло в груди. До Свечного… Сам он ничего не помнил после припадка на Овсяном Пятаке, но Курц именно так и сказал: «До Свечного, пока ты не упал…»

Так значит, он, Луций — в беспамятстве шёл на Свечной, а там совсем рядом Лампадный Тупик, где в крапиве у забора ждала кирка. Но не дошёл — упал, потерял сознание, и домой его дружки притащили…

А если бы дошёл? Луций помедлил в своих раздумьях… Неужели, поднял бы кирку и с поклонами понёс бы тому соровату? Как был, так и понёс бы… не выходя из беспамятства?

Вот он что…

А потом — когда Волопайские, Вартанова стая, их подловили… Он побежал и очутился на Лампадном… Зачем же ему было бежать через Свечной, так его разэтак? Лампадный — это же задница Ремесленного. Глухие задние дворы, сараи без окон. Какой толк мчаться в такое место с распалённой погоней на хвосте? Если куда и нужно было бежать — так в центр… на Жандармский Тракт, или к базарным рядам. Туда, где ходит народ, и где волопайские побоялись бы драться. Где можно легко затеряться среди толпы, в конце концов… Зачем было бежать на Лампадный, в ту сорняковую глушь, где их всё равно догнали бы… и скатили бы их, полудохлых, в овраг? Только потому, что там — наготове — ждала его кирка, и к ней сами собой несли ноги?

«А ведь и правда… — понимал Луций, будто трезвея. — Сами несли!»

Он ведь уже не соображал ничего… где он, и что делает. Его сильно побили — в голове тряслось и кренилось на каждом повороте, лампочку-то ему стрясли уже. А кирка торчала из бурьяна — будто не закинули её со всей дури, а аккуратно рядышком пристроили… так, чтоб не на глазах, но чтобы сподручнее взять было, случай чего. Он и не думал ни о чём — просто увидел рукоять и пошёл к ней…

Нет, опять не так…

Он сначала пошел к ней, а только потом — увидел…

А дальше, когда он прибил Брюхоногого — уже не мог выпустить из рук…

Прятал под рубаху, весь перевозился в крови. Чего-ради-то?

А ведь горбатый землекоп так и прохрипел тогда в дыму: что, мол, в штольне бы прорастили… кровью да пеплом… и мужским семенем ещё… Кровь и пепел, это понятно — Вартанова пробитая голова, да дом Старого Линча, того и другого было в избытке… А мужское семя? Дёргать писюн на кирку — такого Луцию в самом похабном сне не приснилось бы.

Тут — ёкнуло… поплыло перед глазами… Да он же её в своё исподнее завернул, чтоб на Базарных рядах его с киркой не увидали. Вот оно что… Баб в свою дюжину лет Луций ещё не познал, конечно, но сладкие мокрые сны — уже видел.

И Курц, который кирку и стянул с телеги — больше к ней не прикоснулся…

Луций вскочил, метнулся вокруг печи — к ещё одному поспевающему котлу. Сорвал с него крышку, с грохотом уронил куда-то под ноги… Макнулся ладонями и башкой в горячую, почти нетерпимую уже воду — принялся тереть рожу, отмывая — то ли позавчерашнюю сажу с ещё чумазых щёк, то ли гусиный жир, которым мать вчерась врачевала ему ожоги… Луций чувствовал себя грязным с головы до ног — будто дерьмом по роже плюхнули. Его и стошнило бы от омерзения, прямо в котел и блеванул бы, но сжал накрепко зубы, сдержался — где потом ещё воды нагреть? Да и кухарка прибьёт…