Жестокие всходы

Глава 44 (незримая, как роковой удар, который всех нас по местам расставит…)

Собака не знала покоя — с той самой поры, как несколько ночей назад эти странные люди приезжали к Похоронной Яме с лошадьми и цепями, и рыбачили в ней, перепахав трёхрогой кошкой всё глиняное озеро.

Потом люди ушли. А собака так и не поняла, что же её так сильно встревожило — сама Яма, куда люди свозили тела своих мертвецов, давно её не пугала. Собака даже привыкла ночевать в этой пустынной местности, но совсем не потому, что ей тут нравилось — просто сюда никогда не забегали острозубые и нахальные дворовые псы, которые гоняли её в городе, и здесь можно было отлежаться в траве, спокойно зализывая раны. Даже в прошлом году, когда у собаки началась течка, и дворовые псы, вместо того, чтоб как обычно подрать ей шкуру, сообща её оприходовали под одним из утлых заборов — она прибежала к Яме только за этим, а не скулить, и не жаловаться безучастной полыни.

На исходе того прошлого года собака ощенилась пятерыми, и спрятала их среди полынных зарослей — зная, что никто сюда не сунется. Хотя этим утром она уже до отрыжки наелась последом, но всё равно не хотела пропустить Базарный День — единственное за всю неделю время, где в городе можно было относительно легко раздобыть какой‑нибудь еды. Нет, собака не просто так легкомысленно бросила своё потомство — она в меру своих сил старалась быть заботливой матерью, даже натащила щенкам каких‑то тряпок, обмусоленных ветром до твёрдых углов, и соорудила из них что‑то вроде гнезда.

В тот день собака побиралась на Базарном Ряду, и её долго гнали отовсюду, пока ей не посчастливилось умыкнуть из‑под чьего‑то прилавка изрядный кусок свиной шкуры. Тот был щетинистый и жёсткий, от него нестерпимо несло керосиновым маслом и жжёным волосом, но собака всё‑таки умудрилась сжевать его и проглотить прямо на бегу. Когда она вернулась к Яме, то щенки были мертвы… Собака совсем не удивилась своей страшной находке… хотя, как положено, и поголосила над их телами. Ничего уже не поделаешь — место тут было плохое… хоть и спокойное.

Потом, чувствуя, как из брюха то и дело поднимается сытая отрыжка от всего того, что было проглочено накануне, собака по одному стаскала мёртвых щенков к краю Похоронной Ямы — к той черте, где обрывалась сухая трава и начиналась сырая глина. Собака не была уверена, что поступает правильно, хороня свой приплод в человеческой общей могиле, но не знала, что ещё может сделать… Ведь люди — хоронили своих именно тут.

Не рискнув заходить на топкое, собака вырыла лапами углубление на самом краю, в податливом и скользком грунте… но, пока перетаскала всех пятерых, углубление заполнилось непрозрачной бурой водой. Трупики пришлось бросать прямо в эту жижу… и они тонули там, голенькие… А едва она разжала челюсти, сбросив туда пятого, последыша — глина влажно поползла и сомкнулась. Наверное, это стоило понимать так, что Похоронная Яма всё‑таки приняла её щенков…

Собака ещё немного повыла над этим местом… потом побежала кру́гом, вдоль края Ямы, высматривая зазевавшихся лягушек.

Она стала часто прибегать сюда, чтобы привычно повыть над влажным, в любой зной не подсыхающим берегом. Весной собака уже и не помнила, зачем она это делает — та, первая течка, больше не повторялась, и ни один из дворовых псов больше не смотрел на неё, как на суку. Иногда она замечала, что не одна тут — несколько раз к Яме приходил с пустыми руками странный человек… худой, как она сама, да и пахнущий примерно так же. Собака его не боялась, но и близко старалась не подходить. Кто этих людей разберёт? Человек этот почти всегда был голодным, а голод порой понуждает на очень странные поступки.

Другие люди исправно свозили к Яме своих мертвецов, телегами или, кто победнее, на тачках — на этих собака почти не обращала внимания. Но та, вчерашняя повозка…

Двое косматых, как ненавистные её дворовые псы, людей — долго удили, долго возились с верёвками цепями… и, наконец, вытащили из Похоронной Ямы человеческого щенка… Нет, не совсем младенца, а скорее подростка, но тот всё равно был куда ближе к щенячьему возрасту, чем ко взрослому — лапы у него были непропорционально большими. Этих двоих ждал на телеге кто‑то третий, возраста совсем уж непонятного — по запаху юного, а по виду совсем дряхлого. Ей стало любопытно и собака долго нюхала воздух и издали засматривалась на телегу, а потом…

Люди ушли, их телега ускрипела вдаль, и стало совсем пусто — собака вдруг почувствовала, что из её мира навсегда исчезло что‑то такое, чего она отчаянно не хотела терять. Она опять легла около самой кромки Ямы…, но это больше не приносило ей покоя, как раньше… хотя она лежала долго и старательно, домиком сложив поверх морды собственные лапы — единственную доступную ей защиту от дождя. Так, под дождём, она и уснула… и ей снилось — один из её щенков ожил, завозился где‑то в полыни.

Собака помнила последыша лучше всех остальных — тот родился самым чудным из всех, был самый слабенький, но и самый нахальный при этом… Теперь он вдруг приснился ей острозубым и… во сне ей так показалось — очень быстро рос, хоть и оставался невидимым… Собака встревоженно подняла голову и осмотрелась… потом привстала на подгибающихся лапах, чутко пошевелила промокшими ноздрями…, но нет, она, вероятно ошиблась — того полузабытого запаха не чувствовалось нигде. Однако — собака уже не могла успокоиться.

Она была больна… должно быть отравилась, сожрав какую‑то падаль. После подобного ей и раньше часто приходилось болеть, но собака знала, что любая хворь рано или поздно отступит, если много спать и пить вдоволь воды. В этот же раз — ей не лежалось на одном месте, собака то и дело вскакивала и беспокоилась. Довольно быстро ей становилось хуже.

Она выла! Выла так, как никогда ещё в своей жизни… и сама не понимала, почему не может лежать смирно и тихо…

Ей было слышно, как люди в городе стреляли из ружей… там опять что‑то горело, и тоскливый привкус жжёного волоса расползался и расползался у неё на языке. Лишь на рассвете — собаку вырвало желчью. К тому времени она уже была готова подохнуть, но снова встала и пошла куда‑то, оставляя тут и там на стеблях полыни тягучую слюну. Лапы её разъезжались на скользком. Она бесцельно бродила в светлеющих сумерках — собираясь перед смертью досыта напиться из первой же попавшейся лужи, но всё никак не могла выбрать, из какой именно…

Сразу после дождя удобнее всего было пить из наезженной колеи — не хуже, чем из заправского корыта… и собака долго сидела у края дороги, борясь со спазмами, что один за одним перекручивали ей глотку. Лакать этой воды она так и не смогла… пришлось ей так и убираться восвояси, искать другую лужу.

Едва прекратив давиться собственной слюной, она вновь услышала скрип колеса.

Совсем было не удивительно, что после ночной заварухи люди опять кого-то повезли к Похоронной Яме…, но именно этот скрип — собака узнала. Она поползла наперерез идущей со стороны города телеге, волоча волоком задние лапы, ставшие вдруг непослушными…

Кони были — те самые. Два пегих битюга и бледная кобыла посередине… И возчик, что погонял их, был тот же — один из ловцов человеков, перепоясанный вожжой… Но почему-то — сейчас при лошадях был только он один.

Ползти ей пришлось довольно долго — телега не свернула к Похоронной Яме, как она ожидала, а пошла стороной — на выезд из обитаемых мест, в обход руин древнего людского дома, в котором на памяти собаки никогда никто не жил, и которое люди между собой почему‑то называли «греховным храмом». Собака уже решила, что ей нипочём не поспеть за телегой, раз задние ноги совсем отказали и ей приходится ползти на брюхе, скобля воспалёнными сосками о дорогу…, но вдруг почуяла и второго возчика. Тот, бородатый и плечистый — поджидал своего товарища, притаившись за грудой кирпичного боя, сквозь который давным-давно проросла трава.

«Что-то сейчас произойдёт…» — решила собака… и не ошиблась.

Когда «плечистый» выскочил из засады, то «перепоясанный» — от неожиданности или же со страху — шарахнулся прочь так рьяно, что, наверное, выпал бы из телеги прямо на дорогу, не ухватись вовремя за дощатый борт. Он попробовал хлестнуть лошадей и погнать упряжку шустрой рысью, но битюги заартачились, узнав «плечистого» и приветственно оборотив к нему пегогривые свои головы. Даже бледная кобыла — и та не подчинилась «перепоясанному».

Собака продолжала ползти, время от времени поднимая морду над травой, чтобы ничего не пропустить.

Эти двое и вели себя будто псы, на которых были похожи — зарычали друг на друга и тотчас сцепились… Как собака и ожидала, победителем из этой схватки вышел «плечистый». Не тратя ни мгновения на всякие предварительные угрозы, он попросту саданул своему противнику прямиком в зубы — «подпоясанный» тут же повалился, как куль и, к усталому удовольствию собаки, всё‑таки упал через борт. Вожжи он выпустил, когда ударился грудью о дорогу. Упряжка прошла ещё пару шагов, затем кони — встали.

Собака уже подползла к обоим на то расстояние, с которого стало возможно разбирать слова, а не только звуки голосов и ударов.

— Вот ты, сука! — проговорил «плечистый», непонятно к кому обращаясь…

Собака поползла медленнее — опасаясь, что её заметили и сейчас швырнут камнем.

Но «перепоясанный» тут же сам отозвался на «суку», хоть и был (и по запаху, и по всем видимым признакам) человечьим кобелём:

— Не надо, кум, меня сучить… — заскулил он. — Ты не так понял всё! Не гневись, кум. Не надо… не на…

Ещё один удар снова швырнул его плашмя на дорогу.

— Ты… — рявкнул «плечистый», глядя, как упавший копошится — с трудом разбирая теперь, где у него руки, а где ноги… — Ты Его Духовникам продал? Псина ты шелудивая!

Собака замерла, вконец запутавшись и опять решив, что говорят о ней…

— Да, ты что, кум! Ты никак собирался до конца дней своих этому Болтуну служить? И как думаешь — сколько тех дней у тебя ещё оставалось?

Тот в ярости двинул лежащему сапогом под рёбра, опрокидывая с четверенек навзничь. Потом — добавил… и ещё… и ещё… Собака, с удивившим её саму интересом, следила за человечьей дракой, а потому — увидела, как что‑то длинное, похожее на старую кость, выпало у него из‑за голенища, не удержавшись там во время очередного пинка… скользнуло по грязи к телеге и коротко блеснуло из‑под самого колеса. «Плечистый» ничего не заметил — он уже шумно дышал, притомившись впечатывать сапожищем в бывшего своего товарища.

Зато «перепоясанный»… нет, теперь он был просто «расстёгнутым», ведь по́лы его душегрейки хлюпали и волочились в дорожной грязи, когда он отползал подальше из‑под едва не растоптавших его сапог — заметил.

— Кум… — запричитал он, незаметно прибавив прыти. — Да ты ж убьёшь меня!

— Мало… тебя убить… — заверил его «плечистый», преследуя его по пятам и с трудом переводя дух.

— Не веришь мне, кум? — взвыл тот. — А зря! Зря… Я тебе давно говорил — нечистое дело! Уходить надо было ещё два воскресенья назад. Так, нет же — заладил ты: «Слово моё… слово…» Думаешь, что честностью этой дурной — ты удачу себе вернёшь? Дурак ты, кум… если так думаешь… Ай! Да перестань ты, дай сказать…

— Сколько? Сколько они заплатили тебе?

— За Болтуна?

«Плечистый» одним рывком нагнал его и снова с размаху пнул прямо в рыло, отчего тот пару раз кувыркнулся, перекатившись к самой телеге.

— Не зови так своего и моего Хозяина… — прохрипел он. — Не болтай сам поганым своим языком! Иначе, клянусь и тебе, как Ему поклялся — сейчас же прибью твой язык к колесу, да стегану своих пегих!

— Кум… одумайся. Духовники же тебе читали — то золото, на котором мы клялись… греховно, раз сквозной дыркой осквернено! Оно ничего не стоит теперь, а значит и клятва силы никакой не имеет! И удачу твою — не вернёт оно…

Сказав так, тот — сжался в комок, наглухо затворил себе рот обеими ладонями, всю бороду в грязи перемазав.

— Да, человек, что удачу когда-то пропил — немногого теперь стоит… — горько сказал «плечистый», возвышаясь над ним. — Но я всё равно знать хочу: а сколько же стоит тот, который совесть свою последнюю — и ту за ужином слопал. За ужином, что тем золотом, греховным ты говоришь, и был оплачен… Так сколько?

Он снова стиснул кулак и воздел его над головой.

— Так я тебе всё отдам, кум… — взмолился «расстёгнутый», закрываясь от того кулака, будто от кувалды. — Всё, что заплатили… Кум, не серчай… слаб я… не устоял! Ты-то сам, пока с удачей дружбу водил — какого высокого полёту ты был человек! Летал туда‑сюда по всему свету наравне с журавлями… обозы к самому морю водил. А я — синице в руке, и той был рад… Помнишь, как жена за меня просила, чтоб я с обозами твоими ходил… а, старшина? А теперь вот ни жены больше у меня нет, ни детишек не народили — одна кобыла, да и та… — он взялся за голову, вцепился во взъерошенные патлы, припал короткой бороденкой к земле, будто сгорая дотла в великом стыде… — Прости меня, кум! Вот, сам возьми всё — там, под сеном, под войлоком…

— И сколько там?! — заорал «плечистый». — Сколько мне под моим же войлоком взять? Ты — даже коней моих увёл, сучья душа!

Он наклонился, хватая своего бывшего подельника за грудки, и рывком потащил на себя…

Собака поняла, что сейчас их обоюдный ор закончится так же скверно, как почти всегда заканчиваются людские потасовки — ещё одно тело уйдёт в бездонную Яму. И тот, кто был снизу — тоже это понимал, а потому отчаянно хватался одной рукой за тележное колесо, а другой скрёб и скрёб в грязи около его обода. Он был одновременно и скользкий, как змея, и цепкий, будто репейник в шерсти… Так и не сумев оторвать его руки от колеса, «плечистый» придавил его коленом и широко размахнулся башкой, собираясь припечатать лежащего покатым своим лбом… и собака даже зажмурилась на мгновение и смутилась, насколько по-человечески это у неё вышло. Но удар, способный одним махом выбить все зубы или нос внутрь рожи вдавить — сильным не получился… Колено «плечистого» заскользило в дорожной грязи и они оба на миг оказались лежащими на дороге, лицом к лицу… и лица их вдруг поменяли свои выражения — плаксивая рожа теперь хищно щерилась, а яростная… наполнялась немым, детским почти удивлением.

Собака выпрямила передние лапы и привстала, насколько смогла, чтобы посмотреть, чего они возятся…

А-а-а… вон в чём было дело… Нож, рукоятку которого она ошибочно приняла за кость, теперь торчал из живота «плечистого» и, должно быть причинял тому дикую боль — он не сдавался, всё порывался ещё как‑нибудь огреть «расстёганного», кулаком или коленом…, но всякий раз осекался и не доводил удар до конца. В конце концов, он ослабел… «Расстёганный» освободился от его хватки и встал, оскользнувшись в крови и неловко наступив старшине на бороду.

Лицо у «расстёганного» — было злым, но по‑прежнему испуганным. И ещё собака безошибочно распознавала на нём неуёмную жадность — едва порадовавшись, что остался в живых, «расстёганный» тут же потянулся за спасшим его ножом, с явным намерением извлечь его из тела и забрать себе. Собака не видела лица «плечистого», тот теперь лежал на боку, но была рада, что нож с костяной рукоятью «расстёганному» всё‑таки не достался — в умирающем человеке ещё оставалось достаточно сил, чтоб хотя бы этого не позволить…

— Ну, и хрен с тобой! — сказал тогда ему «расстёганный», выпрямляясь. — Сдохнешь — и то ладно…

Он поспешно отступил на пару шагов назад, когда «плечистый» пошевелился в ответ на эти слова.

— Уда… — сказал лежащий… и плюнул кровью себе на грудь. — Сколько? Сколько… они заплатили тебе?

Оскалившись, «расстёганный» обошёл телегу и по самое плечо засунул руку в солому, выстилающую дно. Но… позвенев спрятанным, передумал его доставать и показывать.

— Сколько надо, столько и заплатили! — отрезал он. — Обозному старшине — может, это и мелочь… А мы — люди простые.

— Сколь… ко?

— Да уж я не шибко грамотей, чтоб такие деньжищи перечесть… — вроде даже смутился перед ним «расстёганный». — Пальцев у меня не хватило… — он растопырил обе пятерни — обе были грязные, но правая сильнее была измазана кровью. — Да, и у нас двоих, если б ты, кум, таким упрямым не был — тоже не хватило бы… Вот было б нас трое — тогда… может быть.

— Будь ты… — начал «плечистый», но воздуху ему не хватило.

— Но-но… — перепугался «расстёганный», и не дал ему договорить ритуальной фразы. — А, ну — чур меня!

Соорудив из пальцев пятиугольную фигуру, он наскоро плюнул сквозь неё, метя на сапоги «плечистого».

Плевок тоже был ритуальным, но удачным не вышел — собака поняла это, увидев, что плевок «расстёганного» не пролетел насквозь, как тот задумывал, а соплёй повис на одном из его же пальцев. Поняла она и то, что ей теперь следует сделать… Наверное, этого и хотела Глина, назначив собаке столь странную судьбу…

И, пока этот человек вытирал опоганенную руку о штаны и перевязывал вожжу на животе, будто тщась опять сойти за прежнего «перепоясанного» — она даже ползком сумела сократить расстояние до одного короткого броска… всё, на что у неё хватало сил. Человек как раз стоял к ней спиной и перепрятывал поглубже в соломе позвякивающее своё сокровище

Битюги первыми почуяли её приближение — испуганно фыркнули… тряхнули гривами и сошли с места, увлекая за собой и бледную кобылу тоже. «Расстёганный‑и‑наспех‑перепоясанный» отвлёкся на них, потом шарахнулся от ожившего колеса и лёг животом на тележный борт, потянувшись за вожжами. Собака высоко задрала истекающую слюнями морду и цапнула его за самое мягкое. Тот заверещал, больно брыкнул её ногами, и она отстала. Проехавшись вместе с телегой пару десятков шагов и так и не дотянувшись до вожжей, укушенный ею человек опять шлёпнулся на дорогу… и, пока поднимался, придерживаясь за мягкое место, телега успела отойти довольно далеко.

— Тпру! Тпру… — отчаянно завопил он, но лошади только прибавили шагу.

Тогда он припустился вдогонку, но прокушенная ягодица мешала ему — бежать не получалось, выходило только ковылять следом, по-утиному приседая через шаг.

В изнеможении вывалив язык, собака следила за ним, пока белёсо-пегий дым, что несло ветром со стороны города, не скрыл от её глаз и лошадей, и человека… Тогда она совсем по‑человечески удовлетворённо кивнула… как смогла отёрла лапой слюну, что так и сочилась двумя ручьями от её не способных более сомкнуться челюстей… и поползла ко второму человеку, оставшемуся на дороге.

Тот попытался что-то сказать ей… то ли погнал прочь, то ли поманил…, но собака не поняла — из‑за тех кровавых пузырей, что при каждом выдохе надувались и лопались поверх его бороды. От его живота тоже несло кровью и пропоротой требухой… и, ещё собака почему‑то почуяла хорошо знакомый ей запах мышиного дерьма — она раньше часто охотилась на мышей около амбаров, пока дворовые псы не изгнали её из города. Наверное, от мышей она и подцепила эту дурную болезнь, от которой ей сейчас так плохо…

«От мышей, — обречённо подумала собака, — всегда одни беды…»

Как, впрочем, и от всего, что приходит из‑под земли… И этот плечистый человек — наверное, тоже когда‑то подцепил ту же болезнь, что и она. Это объясняло, почему им обоим так не везло… Придя к такому выводу, собака почувствовала к человеку что‑то вроде симпатии — какого-то нового, совсем неизвестного ей чувства. Она лизнула кровь с живота человека…, но не смогла проглотить и её.

Тогда собака легла рядом, положив морду человеку на бедро, и закрыла глаза…

Ветер, сквозящий со стороны города доносил до них обоих какие‑то звуки — то ли людские выкрики, то ли щенячий скулеж… она не смогла разобрать. Потом что‑то загрохотало — взахлёб, перебивая друг друга… и ветер резко запах гарью.