Жестокие всходы

Глава 11 (свистящая, как миновавший кнут…)

Ремесленная всё никак не могла угомониться… звенела, грохотала, топала.

Люди сновали вокруг, люди, люди… Бегали, толкались, толпились при каждом удобном случае… Многие по-прежнему тащили с собой ведра — и полные, и пустые. Тащили непонятно зачем, и непонятно куда — что и где они собирались тушить? Что могло сгореть, то уже сгорело! Приговорённые дома хоть и стояли в череде всех прочих, но после приговора и сожжения — становились как бы вне города. Никто не строил рядом, никто не сооружал сараев или дровяников под их стенами. Дворы, если у приговорённого дома был двор — зарастали сухим бурьяном, который хоть и горел, как порох, но вряд ли мог что-то поджечь, кроме соломенных крыш — а таких в самом городе не осталось даже у откровенной бедноты.

Разве, что у господина Урядника крыльцо загорелось, так тот сам виноват — расширяя усадьбу, вынес пристройки почти вплотную к такому вот, почти начисто сожранному землёй дому. Нельзя думать, что запреты Глины больше тебя не касаются, будь ты хоть Урядник, хоть сам господин Начальник Жандармерии.

Вот Волопайка — это, да… Она — совсем другое дело. Там половина изб рублена из сырых окрестных осин — так строиться куда дешевле, чем платить сначала Духовникам за камень, а потом каменотёсам за кладку. Волопайский мужик — он сам себе хозяин, рождается уже с топором в руках. Да и кроме деревянных домов там есть где разгуляться огню — лабиринты сараев, скотские изгороди, сенные тюки. Залежи векового навоза кругом. Если уж Волопайка и начинала гореть, то тушить её вёдрами — что на кипящий чайник дуть.

Только помыкавшись по задымленной Ремесленной до самых потёмок и дождавшись, когда ноги сами вынесут его к оврагу, что отделял его улицу от Волопайки — Луций нашёл, наконец, в себе силы поразмыслить обо всём том, что успело наслучаться за сумасшедший сегодняшний день.

Мысль о проклятой Землекопами кирке он от себя упрямо погнал — только дурни всерьёз поверят, что обычному человеку, не Духовнику, и не Болтуну даже, по силам пробудить кого-нибудь из подземных богов. Того, что петлял дымными щупальцами над Линчевым домом. Приговорённые дома — есть сосуды не покорившейся плоти, они должны быть покойны, и нельзя никому их тревожить… так учат Духовники. Но любой городской пацан знал, что ничего страшного не случится, если зашвырнёшь, к примеру, камнем через одну из треснувших стен. Разве, что какой-нибудь возчик увидит и огреет вожжами по загривку.

Приговорённые дома от такого сами собой не вспыхивают. Даже когда кто-то из приезжих по пьяни снасильничал девку, и горожане за-руки-за-ноги забросили его побитую тушку в приговорённый дом — не случилась никакого пожара… А та ревущая лавина огня, что изрыгнуло из себя окно дома старого Линча сегодня — такого в городе и в глаза не видели. Тем более, что заполыхало не только здесь, а по всему городу разом… Почесав затылок и так, и этак — Луций решил списать всё на совпадение. Кто считает, что способен постичь намерения Глины — тот совсем безумен, должно быть…

Вот, угораздило же его сунуться в приговорённый дом именно в ту минуту. Да ещё и застрять… Как нарочно… А ведь проторчи в этой щели хоть на чуть-чуть подольше и… всё! Сожгло бы вместе с подмётками. И над городом развеяло бы… А опоздай к началу пожара — так и метался бы с этой киркой по округе, не зная куда деть… С какой стороны не глянь — везде удача.

«Я что — везучий? — непривычно подумал о самом себе Луций. — Фартовый?!»

Из-за оврага, почти невидимого в пелене, резко дохнуло ветром. Дыму сразу же прибавилось, он потёк по Ремесленной — весь какой-то тяжёлый, слоистый. Снова запершило в горле. Тёплая зола с Волопайки, приносимая этим ветром — высеивалась сверху, как неурочный снег…

Если притаиться тут, на самом краю оврага, отречься от шума и гомона в городе — то становилось слышно, как гудит за оврагом раздуваемое ветром пламя, набирая силу.

— Похоже, пиздец свинопасам! — сказали вдруг над самым ухом.

Луций перестал дышать, чтоб не закашляться, чего доброго… и его, по плечи сидящего в задымленной траве — не заметили, хотя и стояли, похоже, на расстоянии одного хорошего плевка.

— И чего это пеплы в старых домах гореть-то разом задумали?

— Да уж не оттого, что твой сват-конюх цигарку там кинул! — хрипло ответили ему, и Луций, округлившись в темноте глазами, сразу узнал второго заговорившего — это ведь тот сгорбленный здоровяк, которого Луций уже однажды подслушал, лежа в полыни, под забором… когда Землекопы кирку искали.

— Неужто, это и впрямь Семя так в них прорастает? А, дядька?.. — спросил кто-то третий.

— Тихо ты! — тотчас опасливо понизился первый голос. — Совсем одурел, что ли? Болтаешь такое прямо на улице…

— Да чего уж теперь… — не согласился с ним горбун… и ржавого металла в его голосе только прибавилось. Видимо, одёргивать его самого или его племяша — позволялось лишь тому молодому и злющему мастеру, на всех прочих он плевать хотел! — Если это Семя из Пепла расти начало — так хоть молчи, хоть во всю глотку ори теперь. Говорил же — раньше надо было начинать! Это вы всё твердили — потихоньку надо, потихоньку… Так что теперь — ша на меня цыкать!

— Да, тише… — первый голос сдался и сделался почти умоляющим. — Нельзя же громко о таком!

— А кто меня тут слышит? — надтреснуто расхохотался горбун. — Почтмейстер утопленный, что ли? Так тот — и не поймёт ни хрена…

Первый благоразумно промолчал, и горбун, подождав немного, подытожил: то-то!

— То-то! Говорил я — сразу нужно было… не шептаться по углам, а брать и делать! Новый мастер — совсем какой-то дурной, из собственного дерьма секрет делает… будто по вони не понятно, где насрано.

— Он же — мастер… — осторожно возразил первый. — Ему — виднее.

— Ему, может, и виднее… да я — одно только дерьмо чую. Дожили, от своих таимся — будто не братья мы друг другу, а блудаки… тьфу! И вот — дождались, дотянули! Сороват в городе появился, знаешь ведь?

Тот, первый — даже поперхнулся дымом от неожиданности:

— Не… я ж с подводами ездил, меня и в городе до сейчас не было … Как же он проскользнул-то?

— Мы его с севера ждали, трясли каждый обоз по Громовому Тракту… А он — видать с кем-то ещё приехал.

— Нашли, с кем?

— Ищем… Пока — знаем только, что въехал в город. Хитрый, сволочь… с возничими своими не встречается, в постоялом дворе даже не спит — чтоб не выдать, какая телега его привезла.

— А почем знаешь, что это Болтун? Может, он из смирных сороватов? Город с сороватами давно торгует ведь…

— Ага, щас… Племяш, ну-ка — скажи ему…

— Сам-то я его не видал, — с сомнением доложился племяш. — Но тот пацан, что пасёт за ним — описал, как он выглядит. И по всему выходит, что настоящий… самый, что ни есть.

— Тут и думать нечего! — опять перебил его хрипатый. — Описал, будто срисовал — весь в тряпках своих полосатых с головы до ног… бледный, как тля. Старый, опытный видать… даже взгляд, пацан сказал — будто змеиный. Прямиком из буреломов своих и выполз — немытый… и пыли дорожной из штанов, наверное, не вытряс, так в город войти торопился. Первым делом взялся дедов местных выспрашивать, да пацанов… А мы — всё друг перед другом шепчемся…

— Так что ж теперь? Мастер-то… что делать велел?

— Мастер — дурак! — со злостью процедил хрипатый горбун. — Крепкой жилы в нём нет, одни сопли… Говорю тебе — если не работал мужик в глубокой земле руками, не прочуял её кишкой…, а только приказы придумывал, да чертежи чертил — не может он ни хрена в таких делах понимать. Ты ведь меня знаешь — я сам на отсеве стоял, всю жизнь, с тех ещё пор как меня обвалом поломало, скрючило. Пустую породу разгребал, вот этими вот руками. Каждый камушек сквозь пальцы просеивал. Столько грунта ими промял — весь этот овраг засыпать можно!

— Знаю… Всё знаю… — подтвердил первый тем голосом, каким говорят обычно, глядя от собеседника в сторону.

— Пальцы ведь до костей стирали, ища… И нашли… Нашли ведь, Глина-мать-всея-наша… Как взвесил я семечко это в руке — ну, думаю, хорошо, что дожил. Теперь замолятся перед нами Духовники, и чёрная их власть потечёт, как смола — прямо в бурые наши руки.

— Ты, дядька… правда — не бы болтал лишнего… — тут, похоже, даже племяш не выдержал.

И хрипатый смолк — задышал протяжно и тяжело, с сырым шахтёрским присвистом…

— Не могу я молчать… — сказал он, наконец. — Как подумаю — кто-нибудь то семечко теперь возьмёт, да подберёт… так просто, будто монетку найти. А я ведь говорил мастеру — зачем нужно было тайком выносить? Зачем мудрить и от своих прятать? В тот же день собрались бы штольне, да прорастили бы его — с кого кровью бы взяли, с кого пеплом, а с кого и семенем мужским…

— Эка, всё у тебя просто… А Духовник, к нам приставленный?

— Духовника — на нож.

И племяш, и тот, что первым заговорил — примолкли совсем уж оторопело.

А горбун продолжил, всё больше распаляясь от их молчания:

— Ну… кого ещё помянешь? Господина Урядника? Так тот — вон, яблони свои растит, ему до прочего и дела никакого нет. Помню, были ж времена — Земляной Народец посмелее был. На отважное дело быстро решались. За одну ночь могли бы… Жандармов — на кирку. Сколько наших в этом городе, а? Ты считал хоть? Всяко побольше, чем жандармов. Да растерли мы бы их голыми руками — только дерьмо сквозь пальцы и полезло бы. А уж потом — вынимай Семя на свет, да взращивай… никто и пикнуть уже не посмеет.

— Да тише ты… — взмолились оба. — Тише… Чего на улице-то разошёлся? Мастеру вон и скажи…

— И скажу! — пригрозил горбун.

— Так скажи — нам-то чего в уши льёшь?

— Скажу. Ты чего подумал, что я боюсь его? Сопляка этого? Да он ещё через штанину мимо горшка ссал, когда уже я землю пальцами сеял.

— И скажи. Вот сегодня сходка будет в Каменном Сарае и скажи…

— Напугал… В Сарае, так в Сарае. Мне, знаешь — что каменный сарай, что деревянный… Нашли, тоже мне, место святее Колодца. Да я, когда первый раз под землю с лопатой шёл — Сарая этого вашего и в помине не было ещё…

И всё… На этих словах закончилось у Луция везение на сегодняшний день. Опять конский топот и хрип налетели из дымной пелены. Выскочили всадники. Жандармский десятник, наверное, сначала хотел сшибить трех подозрительных людей с обочины, потоптать лошадью — чтоб не собирались компаниями…, но вовремя разглядел бурый цвет их роб, рывком натянул повод, отворачивая лошади башку в сторону.

Разбавляя дым ещё и пыльными клубами, они пронеслись между землекопами и Луцием — заставив того скатиться вниз по склону, в самый овраг, чтобы не быть растоптанным.

Лошадям было очень трудно бежать в дыму — хлопьями летела горячая пена от морд, шлёпалась на сухие зонтики дудыльника и пузырилась поверх них. То и дело попадая ладонями в липкое, Луций заскрёбся наверх, к дороге… но, когда выбрался — ни самих землекопов, ни звука их шагов, ни даже хриплого рыка горбуна — больше не было слышно.

Луций кинулся было назад к Ремесленной, куда скорее всего ушли эти трое… и вскоре углядел в дыму чью-то похожую спину.

— А с кого мне теперь брать? С кого? — обладатель спины мельком оглянулся на подбегающего мальчишку, и Луций увидел совсем не то лицо, какое ожидал — не рубленую из камня землекопскую рожу, а впалые щёки и скорбный рот в обрамлении куцей бородёнки… мятое и сморщенное лицо, как у терпилы — совсем не опасное. — Вчера ведь только им за требуху вперёд заплатил. Баба моя меня ж и ругала потом — зачем, говорит, дурень, давал вперёд? А я что?.. Это ж мясники — вперёд не заплатишь, так они скорее собакам скормят. А с кого теперь?.. А ей — что скажу?..

Луций пробежал мимо… метнулся в другую сторону.

— …не будет. Не будет сена теперь, сосед — точно тебе говорю. Можешь хоть прям сегодня козу свою и резать. Туда ей, кстати, и дорога. Замотала нас всех совсем — мемекает под самыми окнами. Так что — докармливай то сено, что запас, да режь… Тебе чего, пацан?

Луций помотал головой и кинулся дальше.

— Чего это она? Чего воет-то?

— Да племяш у неё вроде из Волопайских. Только что пришли из-за оврага и сказали ей — жив… хоть и погорел начисто, до кола последнего.

— А, племяш… Ну, жив хоть… И чего воет?

— Так ведь к ней жить-то теперь придёт. С выводком.

— Так не пущать!

— Да как не пущать? Племяш всё ж таки…

— …

— …

— …

Луций остановился посреди улицы и крутил головой беспомощно. Всё были одинаковым в дыму — все спины, все голоса. Людей было слишком много вокруг, всех не оббежишь… Люди ходили, останавливались, сбивались вместе и рассыпались, как лущёный горох. Каждый говорил своё, но голоса у всех были похожи — хриплые, севшие от дыма и криков. Как найти горбуна-землекопа среди них? А никак… Коли уж выпало зерно с воза — найти ли его на проезжей дороге?

Он ещё какое-то время, совершенно ни на что уже не надеясь — ходил среди людей и слушал. Но везение больше не повторилось.

И то говорить — не полным ли ведром удача плеснула сегодня на Луция, не все ли концы попрятала в мутной воде? Волопайка в огне, и неизвестно ещё, выжил ли сам Брюхоног…, а если выжил, то скоро ли хватится в этой кутерьме младшего из сыновей. Кирка спрятана теперь — надёжнее некуда, да и тело Вартана вряд ли найдётся на том пепелище, что осталось на месте дровяника.

А что до слов, донесённых до его ушей дымным ветром… пока просто запомним их, потом подумаем ещё над ними…

Волопайка горела всю ночь.

Накануне её вроде бы залили, но пепелища, оставшиеся на месте иных дворов — продолжали упорно дымиться и, видимо, припрятали в пепельных утробах коварно тлеющие головни.

Сердобольная и всежалостливая тетка Хана молила Глину о дожде. Жгла всенощно вонючие жировые свечи, калила в них нательный камушек. И шептала, шептала. От её голоса Луций так и не смог уснуть.

Дождь так и не пролился.

Даже наоборот — ночью опять поднялся ветер, разметал пепел и заново раздул угли. Потушенная было Мясницкая Усадьба снова разгорелась. На заре опять хрипели кони, и грохотали ободами о мостовую пожарные линейки. Но огонь успел перекинуться на драные кровли уцелевших сараев, которые ввиду наступившей темноты и миновавшей опасности перестали поливать водой…, а оттуда, каким-то чудом сумел дотянуться до давильни Угмы Стреляного, до оплетённых глиняных фляг с маслом, которые тот, опасаясь грядущего разбоя и раздела, задумал вывезти утром, и уже договорился с телегами. И пожар, побеждённый было — воскрес и пошёл, как пьяный околоточный, от двора ко двору. Луций видел из окна, как бесновалось зарево за оврагом, как жёлтые сполохи пожара волнами поднимались то тут, то там.

Потом ветер переменился и на город снова наволокло дыму.

Тетка Хана, наконец, угомонилась внизу и, охая, уволоклась спать… позабыв шлёпанцы около лестницы.

Луций, ослабевший от невеселых дум, тоже заснул было…, но сразу же, как по волшебству, ему привиделся во сне старик‑сороват. Одной рукой тот вытряхивал песок из полосатых штанов, а другой — придерживал у пояса что-то круглое, похожее на волосяной шар, вымазанный густым красным клеем. От этой картины Луция словно вышвырнуло прочь из сна — он не успел ни испугаться по-настоящему, ни разглядеть, чем же на самом деле был этот шар, покрытый спутанными и слипшимися волосами. Хотя — чего там гадать… Какие сны может видеть вчерашний убийца сквозь прожженные насквозь веки?

Луций тихонько встал и прокрался к зеркалу, висящему на гвозде в материной комнате. Заря за окном ещё не давала достаточно света, а затеплить ночник он всё‑таки поостерегся… Его лицо было обожжено, особенно с левой, побитой Вартаном стороны — там кожа отслоилась и пошла пузырями. Они были, в основном, мелкими и сейчас, при таком неверном свете, он скорее чувствовал их наощупь, чем видел в отражении… Но несколько пузырей под утро надулись, наполнились тугим соком и стали размером со спелый желудь.

Но сильнее всего Луция беспокоил левый глаз.

Веко было совершенно точно прожжено насквозь.

Луций не понимал, как такое могло случиться — пламя продырявило веко и не тронуло глаз при этом. Но ему не чудилось — когда он зажмуривался, и в правом глазу наступала привычная темнота, левый продолжал отчетливо видеть и затёртое зеркало… и своё собственное лицо, в нём отражённое.

Луций пытался расправить веко пальцами и рассмотреть получше, велика ли дыра…, но оно вдруг пошло рваться, совсем как мокрая бумага, и он, перепугавшись, оставил его в покое.