Жестокие всходы

Глава 10 (палящая, как ярость наказанья…)

Едва заслышав такое, Курц аж ладони на стену положил, и Луцию на мгновение показалось, что приятель собирается всё же карабкаться к нему наверх, чтоб своими глазами увидеть. Но он ошибся…, а может, Курц и собирался, да вовремя передумал.

— То-то, — дипломатично протянул он, так и оставаясь внизу, — кони шарахаются…

Луций только фыркнул презрительно. Тоже мне — мудрость! Это, небось, Духовники ему из Чёрной Книги начитали? Надеюсь, хоть денег за это не взяли… И мог и время себе сэкономить — если б посмотрел на припухшие лошадиные ноздри у коновязи, когда ветер дует со стороны приговорённых домов…

Луций попытался прикинуть толщину слоя, которым этот пепел выстилал нутро дома. Он ожидал, конечно, увидеть золу по углам — что-то ведь должно было остаться от тела хозяина, да и от всей обстановки. Но, чтобы столько… Как Луций не сверлил темень единственным своим зрячим глазом, но ни одной более‑менее целой головешки так нигде и не увидел — этот особый огонь всё и вся перетёр, будто ядовитыми жерновами.

Вот интересно — сказали тебе Духовники, что пепла тут — хоть сороватов из лесов выкуривай?

И как долго он тут лежит, туда-сюда пересыпаемый сквозняками?

Как только все кони в городе от него не ещё передохли?

А они, обалдуи — ещё доску с окна оторвали, да так и бросили. Страшно, что будет, если поднимется сильный ветер…

Тут уже не до лошадей — хватит, чтоб всему городу передохнуть.

Вдохнуть этот пепел — а Луций слышал, как болтают и о таком — всё равно, что залпом выпить стакан купороса. Вроде и живой пока, но уже совершеннейший мертвец.

Однако, нужно было со всем этим заканчивать — день не резиновый, скоро уже с Храмовых работ по домам начнут возвращаться.

Луций требовательно протянул руку за киркой, но Курц опять не попался на эту уловку — остался верен истовой своей клятве, и впрямь даже пальцем не пошевелил, чтоб подсобить снизу. Так что пришлось Луцию самому низко приседать, почти повисая на нижней из прибитых досок…, но до кирки, стоявшей у стены стоймя, он всё‑таки дотянулся.

— Осторожно, — забеспокоился Курц, когда Луций чуть не сорвался.

— Вот сейчас закончим — морду тебе набью! — пообещал ему Луций, с натугой выпрямляя колени. — Понял меня? Сразу с тобой до коновязи пойдём, где бабы воду берут. Там, на виду у всех — по мордасам и получишь… Чтоб Ремесленные видели, как мы дерёмся.

Курц равнодушно пожал плечами. План, как план — запутать людей, чтоб улизнуть из‑под ярости мясника Брюнонога… да, мол, хоть все зубы мне ради этого выбей!

Луций многообещающе погрозил ему сверху и принялся примериваться с киркой около щели — пройдёт ли.

Для верности её следовало забросить в дом куда подальше, а значит и швырять придётся посильнее. И очень бы ему не хотелось, чтоб в момент броска кирка задела за доски и свалилась где‑нибудь рядышком. Наверняка, тут же тучей поднимется этот пепел…

Кирка проходила под нижней из досок, но только-только — была гнутой, цепляла за край зазубренным обухом. Да и рукоятка всё ещё липла.

«Нет, — подумал Луций. — Так точно не получится…»

Отодрать ещё одну доску? Он наскоро поковырял вокруг одного из гвоздей, попытался поддеть киркой изржавленную шляпку. Потом представил, с каким скрежетом будет выдирать эти гвозди и… плюнул. Нет. Слишком громко, всю округу же переполошим. Да и глупо ещё больше расширять щель, если собираешься что-то в ней спрятать.

— Ну, чего ты там колупаешься? — торопил Курц.

— Отойди-ка… не маячь, — велел ему Луций.

— Чего? — не понял Курц.

— Давай, пшёл! — Луций притопнул на него — отгоняя, как надоевшую псину. — Ещё дальше отойди. Не так брошу — знаешь, сколько пепла оттуда полетит!

«А мне тогда — на голову тебе прыгать?» — додумал он про себя.

Курц всё понял и отпятился куда подальше.

«Эх… Кривощекого бы сюда сейчас…» — снова вспомнил сегодняшнее его предательство Луций, и снова разозлился — так, что в уцелевшем глазу побагровело….

Курц хотя бы — был псом верным. А вот Кривощёкий оказался трусливой шавкой, годной лишь на то, чтоб задиристо тявкать из-за плетня. Запихать бы его самого в эту щель до пояса — чтобы всей мордой зарылся в пепел, чтоб наружу лишь бздливая его жопа торчала…. Ну, ничего, Кривощекий! Свидимся ещё…

Так, кипятя себя злобой на Эрвина, он осмелел, наконец — сунул руку внутрь дома, держа кирку на весу, а потом — головой вперёд пропихнулся следом за ней. Чтоб подальше закинуть, нужно было хорошенько размахнуться сперва, а места для замаха ему и не хватало. А пепел… если им не дышать, то ничего и не будет… Обычное же дело — будто нырнуть, и сразу вынырнуть… Кого по малолетству старшие пацаны мордой в грязь не макали?

Верхняя доска по одному пересчитывала ему позвонки, но, облегая животом крошащийся подоконный кирпич, он протиснулся без особых проблем. И если бы…

— Луц! — перепуганно захрипели снизу.

На жопе ведь глаз не бывает…, но каким-то непостижимым образом Луций увидел, как внизу, среди бурьяна — тишайше беснуется Курц, обеими руками подавая его спине предостерегающие знаки.

— Скорее! Скорее давай! — замахиваясь перед броском слышал Луций, пока не прозвучало совсем уж невезучее:

— Едет кто-то…

Кирка моментально отяжелела, едва рывком не выкрутив ему кисть. Опешивший от такого Луций — не удержал её, и она выпала… Всем телом он рванулся назад и, к ужасу своему, застрял… и не то, чтобы застрял совершенно уж безнадёжно, но вывернуться из щели и спрыгнуть в бурьян — потребовало бы теперь куда больше того мгновения, что кирка провела в падении…

Луций сдержался, не запаниковав — слышал, как уже не скрываясь, в полный голос, орёт ему Курц, а сам тем временем проворачивался, высвобождаясь из западни… Но взгляд его неотрывно продолжал следить — как падает кирка, переворачиваясь попеременно то рукоятью, то обухом…

Она беззвучно коснулась пепла… породив, однако, другой, чуть запоздавший звук — глубокий монетный звон — когда брякнулась о кремнисто-твёрдое дно, пробив пухлый пепельный сугроб насквозь.

И тотчас — внизу словно разорвалась коптящая пороховая бомба.

Туго скрученные клубы ринулись прямо в лицо.

Луций запер дыхание и накрепко зажмурился… чувствуя, как частички пепла прижигают ему кожу, рванулся — да так, что показалось, едва не разворотил к херам всю стену. Затрещав краями, дощатая щель выпустила его. Он полетел с цоколя спиной вперёд, уже понимая умом — вдохнул… наверняка вдохнул… полные ноздри ведь набило. Лицо горело так, словно его макнули мордой в чан с прокалёнными железными опилками.

«Вот что, оказывается, чувствуют лошади… — придурковато думал он, падая навзничь. — Вот — что чувствуют…»

И лучше бы сейчас ему брякнуться затылком обо что-то твёрдое, чем…

Но ничего этакого, вроде половинки торчащей из земли кирпича, его дурная голова не встретила… только хрустнула под лопатками, сминаясь, колкая сорняковая путаница… Луций ссадил кожу на спине, но вроде серьезно ничего себе не повредил.

Всем воздухом, что кипел в лёгких, он шумно отфыркнулся через обе ноздри, совсем уж по лошадиному — заранее с ужасом представив, что сейчас вылетят в небо чёрные от этого пепла сопли. Но в реальности всё оказалось куда хуже — прямо в это небо, почти заслонённое от него колышущимися метелками бурьяна, изгибаясь дымным хвостом, хлестнул из окна сумасшедший чёрно-пепельный гейзер…

Щель под досками, забирающими оконный проём, чадила теперь, как топочная заслонка, раскрытая в самый разгар работы мехами — оттуда пёрло, всё более сгущаясь, всё туже и туже закручиваясь. Клубы пепла плелись узлами — многократно выворачивались наизнанку, исторгая сами себя. Со времен пожара на городской мельнице Луций не видел ничего подобного — не просто взвесь летучего-и-лёгкого, воспламеняющегося прямо в воздухе, не просто клубы… Это было похоже на бестелесное, но тем не менее ЖИВОЕ существо. Луций готов был поклясться — нечто гигантское и бесформенное парило над ним, изворачиваясь и перетекая само в себя, и себя же выдавливая наружу. Тошнотворные эти превращения даже видавший всякое бурьян заставляли в ужасе пригибать головы.

Существо выпустило из себя клубящиеся дымы щупалец, и они веером разошлись над двориком старого Линча, изгибаясь над каждым выступающим из сухой травы углом. Там, где они задерживались дольше мгновения — воздух стекленел и съёживался. И лоскуты этого съёженного воздуха начинали мерно оползать вниз, подпаливая сорняковые метёлки.

И вдруг — вспыхнуло…

Конечно, Луций хоть и рос пацаном борзым, но не разменял ещё и первой дюжины лет, а потому — тотчас забыл про маску старшака и предводителя ватаги своей улицы, которую привычно носил, не снимая. Сейчас — не стоял у него над душой Курц, да и Кривощекий Эрвин не маячил где-то поблизости, и значит не было сил играть в стойкого наедине с самим собой… Он позорно захныкал и заскулил, будто скулежом и всхлипами можно было закрыться от этого чёрного, невесомого, но яростного, шторма. Будто достаточно позвать маму, и дело тогда опять сведут к подзатыльнику. А вот и нет — ему теперь конец, тут и думать нечего. Вот тебе вся взрослая правда — его, Луция с Третьего дома по Ремесленной, сына своих родителей, сейчас просто не станет…

Вот как это случится — небо сгорит над ним, и пепел разойдётся облаком, широким и плотным, накроет его и задушит во чреве своём.

Вот как всё будет — пепел осядет, умертвив землю под собой, на которой хоть и растет какая-никакая трава, но она суха и мертва от самого рождения… и пепел умертвит заодно и его, Луция. Он останется лежать под пеплом, укутанный им и мёртвый — как тот воробей, что сдох под черепицей карниза, когда приговорили этот самый дом. Потом, месяц спустя только — воробей вывалился оттуда, выдутый ветром… Луций обнаружил его на мостовой — легкая пустая скорлупка из костей и перьев… Его, Луция — наверное найдут таким же…

Луций заслонялся ладошками… сквозь растопыренные пальцы смотрел на полыхающее небо над собой, ожидая первых жгучих прикосновений.

И они не заставили себя ждать.

Будто рой суетящейся мошкары — опустился и ужалил. Невесомые чешуйки пепла заскворчали, вплавляясь в кожу, и даже ладонные линии вдруг задвигались, заизвивались палимыми змеями… Это было больно, адски больно… Луций вопил, вопил кому-то: «Только не глаза!!! Не надо… только не глаза!!!» Стать слепым — отчего-то представлялось ему намного более страшным, чем просто стать мертвым. Умнее всего было ещё раз крепко-накрепко зажмуриться, но Луций то ли не успел, то ли… не сообразил. Или веки не подчинились ему — так или иначе, Луций увидел всё:

Бурьян, заполонивший дворик старого Линча, воспламенился разом — пламя взревело и затрещало. Рассерженными пчелами замельтешили туда-сюда длинные искры. Жар и треск наперегонки пробежали от границ двора к его центру, сомкнулись над Луцием, опалив того, как курёнка. И Луций видел сквозь свои ладони, теперь просвеченные насквозь — огонь вздыбился во весь рост и опал, оставив грязную дымящую плешь.

Но где-то совсем рядом — по-прежнему горело…

Ещё не вполне понимая, почему остался жив, Луций повернулся на бок и посмотрел туда. Дом старого Линча был объят пламенем — как и тогда, в том босоногом детстве, когда звон львиной головы по мостовой был способен увлечь их на целый день. Теперь же — пламя не казалось ему завораживающим. Оно — было страшным зверем, вырвавшимся на свободу. Оно слизнуло дощатую заплату с окна так же легко, как сквозняком сдувает мёртвую паутину с форточки. И оголённый проём с ревом испускал теперь сноп огня в небо. Напор пламени был столь силен, что крошился и отлетал камень. Одна из стен вдруг лопнула наискось, и расходящаяся трещина тоже была полна огня.

Потом всё вдруг закончилось. Как-то слишком быстро даже…

Как если бы выгорел одуванчиковый пух, которым дом был до краёв наполнен.

И пары минут не заняло…

Пока Луций валялся и корчился — пламя пробежало по границе до тла спалённого двора, чётко сворачивая на углах — будто выискивая, чем тут ещё можно поживиться… и, так ничего и не найдя, пыхнуло последний раз и исчезло, бросив в небо сгусток сизого дыма.

Треск смолк, и стало слышно, как голосит от коновязи какая-то женщина.

Потом забегали, затопали, задребезжали кругом брошенные ведра, и голосов добавилось — теперь орали наперебой:

Пожар! Пожар!

А где горит-то? Где?

Да вон же — дом приговоренный горел!

Что… что… Где…

Луций зашевелился в полном недоумении.

Когда он поднял руки повыше, чтобы ощупать низкое небо над собой — с локтей свесились обгоревшие лоскуты рубахи.

«Ну, и ну… — ошеломлённо подумал он. — Неужели… пронесло? Опять пронесло…»

Решив пока не радоваться раньше времени, он нащупал ладонями землю под собой — всё кругом было горячее и сыпучее — и сел прямо. Руки и ноги вроде слушались и сгибались там, где им было положено… Он сделал попытку подняться… и, вроде, устоял на ногах… Ручейки травяной золы широко потекли с его плеч. Сгорело всё вокруг, даже воздуха над двором больше не было — висела чадная, вышибающая слезу гарь. Всё равномерно дымилось — двор и небо над ним, а также всё плоское или угловатое, что обнажилось из-под сгоревшего бурьяна… даже сам Луций. Даже его следы… Убравшись за пределы выжженного прямоугольника двора, Луций всё равно продолжал метить мазками сажи и мостовую — это тлели, дымясь, его подмётки.

Да, что там чёрные следы… Луций, должно быть, и сам выглядел сейчас, как обугленная головня — каждый шаг прибавлял к повисшей над улицей дымной мгле ещё пару чахлых клубов.

Пошатываясь и кашляя, Луций путал следы, как мог — шарахался туда-сюда по Ремесленной. В дыму ничего было не разобрать — даже того, что прямо под ногами. Подмётки то стучали по мощёному, то опять ухали в мягкое и сыпучее… Луций долго не мог понять, в чём дело… пока не нащупал стену какого-то дома и не пошёл вдоль неё. Стало ясно, что пожар не ограничился двором приговорённого дома — ту зеленую траву, что спасалась от конских копыт и тележных колёс и жалась к самым домам, тоже подожгло.

Луций не особо этому удивился, как и тому, что булыжник мостовой вдруг показался ему горячим… нет, не горячим даже — раскалённым… Тётка Хана всё детство ему талтычила, что у таких малолетних негодяев, как он, однажды мостовая будет гореть под ногами… Пятки на самом деле жгло уже совсем нестерпимо, и Луций запрыгал, шипя от боли и соображая — куда бежать… Потом до него дошло, что это просто подметки протлели насквозь. Ош шлепнулся на задницу и, остервенело брыкаясь, содрал с ног дымящие башмаки. В подошвах и в самом деле обнаружились дыры, в какие и кулак бы пролез … да и в уцелевшей части подошвы красными светляками прятались искры.

Босой ногой Луций попробовал мостовую. Да, больновато оказалось, пятки успел он хорошо подпалить всё-таки…, но — вполне терпимо. Тогда он поднялся… представил среди дыма морщинистое лицо тётки Ханы и сплюнул ей под ноги. Вот же… дура старая… Плевок — был ритуальным… наверное.

Он пошёл дальше, придерживаясь за стену. Его мотало, будто он начисто отвык ходить по мостовой. Будто всю жизнь только и ходил по мягкого пеплу…

Кто-то большой, совсем неразличимый в дыму, налетел на него и схватил в охапку. Луций был слишком потрясён, чтобы вырываться. Человек невнятно заголосил над ним и потащил куда-то, сквозь ниспадающие дымные полотнища. Его тяжёлый сапог бухал совсем рядом с босыми ногами Луция, и у того испуганно поджимались пальцы. Один раз, запутавшись в ногах, он всё же не уберёгся — сапожище придавило ему мизинец, и Луций как-то совершенно по поросячьи взвизгнул. Его тотчас обступили и начали хватать руками — со всех сторон сразу:

— Покажи… Покажи… Малой, покажи…

Луций затравленно отворачивался от них. Наконец, кто-то решительный — обхватил его макушку и оборотил к себе, не позволяя крутить башкой.

— Глаза открой. Открой!

— Не лезь…

— Обожгло ему… не видишь, что ли?

— Не лезь, говорю…

— Да водой надо… Покажи рожу, малой…

Луций понял, наконец, что от него хотят и, сделав какое-то забытое, непривычное уже усилие, разлепил бесполезные в этом дыму веки… Странно, но дыма вокруг сразу же стало поменьше.

Вокруг радостно заголосили:

— Смотрит, щегол… Смотрит…

— Оба глаза целы-то?

— Целы… обгорел только сильно.

В лицо вдруг плеснули — не из ведра, конечно… кружкой или ковшиком. Но Луций от неожиданности глотнул воды и долго кашлял, сплевывая под ноги — чтобы не заметили, насколько чёрное откашливается…

— Ох, что делается… — опять сказал кто-то смутно знакомый… Луций так и не вспомнил — кто…

— А что горело-то? — разговаривали уже не с ним, а над ним… где-то над его макушкой:

— Да, дом приговорённый…

— Так не было ж Духовников…

— Старый дом. Давным-давно приговорён был…

— Старый? Да как?! Чему там гореть?

— Да, Глина его разбери… сам не пойму. Но говорят — стоял-стоял, да пыхнул вдруг.

— И правильно говорят — пламя-то через всю улицу шибануло… Пацана вон — пожгло…

— Да не одного его… Не видите, что ли — вон сараи горят по всему Ремесленному!

Луция, наконец, отпустили… и он понемногу выпутался из толпы, отпятился прочь.

Копоть, осевшая в глазах, всё ещё застилала мир, да и дыма тянуло со всех сторон, но он мог уже различить лица пробегающих мимо горожан. Никого из знакомых ему по-прежнему не встретилось — отчего-то сновали мимо сплошь рябые и сивоусые. Бегали чужие бабы с ведрами, широко плеща по дороге. Где-то вдалеке истерично молотили по железу. Дым слоился не выше первого этажа — окна вторых, не переставая, трепетали занавесками, овалы перепуганных лиц мелькали за ними.

У какой-то подворотни Луция опять было схватили за плечо, но тучный мастеровой в фартуке поверх робы — лишь оторопело глянул ему в лицо и тотчас отпустил.

Луций перебежал на другую сторону и там, обмирая, ощупал лицо руками.

Кроме непрекращающегося горячего зуда особо ничего не болело…, но вот под пальцами похрустывало — так, будто он мял прожаренную корочку на каравае. Это ему совсем не понравилось. Волосы, что прощупывались выше лба — были непривычно короткие и, почему-то, кучерявые. Когда он попытался запустить в них пальцы, с волос тут же посыпалось, колко запорошив глаза.

— Дайте воды… — крикнул Луций очередной бабе с ведром, что неслась мимо. — Дайте воды, тётя…

Та охнула, и остановилась, мокро облапив его и шваркнув дном ведра о мостовую.

Все остальные вокруг по-прежнему бегали, толкали, налетая друг на друга… спотыкались и чертыхались — вода в ведре всё плескала о края, никак не желая успокоиться. Тогда Луций нагнулся к ведру и набрал воды полные пригоршни — там, в обрамлении ладоней, отражалось, раскачиваясь его лицо. Вполне человеческое, хотя и перепачканное так, что ничего было не разглядеть.

— Как я, тетя? — жалобно спросил он.

Она только головой закачала.

— Мордашка-то побита… — заметила она.

— Под телегу попал… — машинально соврал Луций. — Возчик вильнул в дыму, ну и… прям оглоблями мне по морде… Я и упал в огонь. Так что, обгорел я, тётя?

— Обгорел-обгорел, чего уж тут… — сказала она. — Не сильно, но есть, чего уж… До пузырей… И волосики пожёг. Где ж так тебя?

— Так пыхнуло ж… — ответил Луций неопределенно.

— Так-так… — закивала баба. — Напасть какая. Говорят, по всему городу приговорённые дома дымятся.

Толпа начинала собираться и тут — она говорила это уже кому-то другому. Наверное, любые двое, друг с другом ненароком заговорившие — тотчас собирали вокруг себя народ.

— Неужто по всему городу? — спрашивал тот, кто первым около них остановился…

Ещё несколько человек подоспели и затараторили, перекрикивая друг друга:

— По всему! С верхних этажей хорошо видно — кругом дымовые хвосты. Которые дома приговорённые были — те все дымятся. А иные и горят. Хотя чему там гореть-то? А вот поди, спроси — пустые, а горят. Вон у господина Урядника — напротив дом такой… Как пыхнет огнём со всех щелей… Одна лошадь у коновязи — вожжи оборвала, да в галоп. А та, что привязанная осталась — сдохла. А у самого Урядника дом едва не загорелся— крыльцо парадное затлело, еле потушили. А яблони пожгло. Да в городе ещё ладно — строим-то из камня в основном. А Волопайка, говорят — чуть не подчистую выгорела. Избы, соломой крытые — как пошли полыхать, одна за одной. Что делается…

— Волопайка? — удивился Луций. — Она тоже горит?

— Она самая! А что ты думал — около Волопайки домов никогда не приговаривали? И по сейчас горит ещё… Слышишь же — в рынду колотят?

Луций узнал, наконец, этот металлический звон — это гремел тревожный колокол на пожарной каланче…

Вдруг из-за дымной пелены оглушительно свистнули на них, и ударил, налетая, кованный копытный топот. Разъезд конных жандармов вынырнул и промчался мимо, едва не разметав толпу. Люди заголосили и попятились. Один всадник пронёсся совсем рядом — Луций увидел его развевающиеся галуны, крупное отставленное колено, дающее лошади шенкелей… плоский штык, что болтался в ножнах, притороченный у седла. Конь под жандармом был той же масти, что и дым вокруг — чадно-пегий, и потому казалось на мгновение, что нет никакого коня, и жандарм сам собою галопирует мимо.

Луций умудрился даже позабавиться над подобной картиной.

Жандарм умчался… и следом за ним зателепались гривы четырёх битюгов — вильнула, объезжая народ, конная линейка, задребезжала дальше на прыгающих колесах… Пузатая громада бочки растаяла в дыму — полупустая, а потому утробно громыхающая на ходу.

— Не успеют, соколики-то… — мстительно сказали из толпы. — Как пить дать — до тла вся Волопайка погорит…

— Да где уж там успеть, — согласились с ним. — Так полыхало-то… Видали? У господина Урядника вон — булыги повыворачивало из мостовой. Дом, что напротив — весь трещинами раскрылся. Будто крынку киркой долбанули…

Луция обдало жаром от этих слов — будто ошпарило. Опасаясь, что слишком явно переменился в лице, он отвернулся и отошёл от людей прочь. Хотя это и было глупо, в общем-то — кто там в такой толпе за пацанячьим лицом следить будет? Но при упоминании о кирке его начинало прямо колотить, так что — ну его, от греха…