Жестокие всходы

Глава 18 (и длинная, как будто сон полночный…)

Почтмейстер утоп — не доходит и почта…

Не выпустит лист обгоревшая почка…

Не станет стучать воробьиное сердце,

коль птица мертва. Но есть верное средство —

котел нужен медный, и свет нужен блёклый,

чтоб падал с заката сквозь пыльные стекла…

Взять пригоршню пепла с последних пожаров…

Подуть, чтобы пламя свечи задрожало…

Две спицы железных накаливать… быстро,

как прыгнет меж них синеватая искра,

так сразу поймать её веткой полыни…

тогда, вознося песнопения Глине,

раздуть и омыть горьким приторным дымом

сомкнутые веки и жадные ноздри…

и ждать — когда ночь станет тёмной и звёздной,

взять сажу с котла, ею вымазать темя…

и там, где взрастает Железное Семя –

качнутся дремучие дебри бурьяна…

Утробно вздохнув, Похоронная Яма,

припомнив те слёзы, что мать отрыдала,

исторгнет обратно, чьё тело сглодала…

Луцию приснился отец и он орал во сне так, что перебудил весь дом.

Мать поднялась с постели…, а потом и тётка Хана, что обычно дрыхла, как убитая, прибежала — стенать, да охать. Пришёл даже господин Шпигель — яркий керосиновый свет залил комнатушку, глазам стало больно от этого света, особенно левому глазу — дырявое веко на нём продолжало мокнуть и гнить, и уже мало что не прикрывало. С открытыми глазами было не лучше — в спутанных ото сна ресницах этот свет метался, как пожар по зарослям бурьяна во дворе старого Линча… и Луцию снова начинало казаться, что стоит перед Приговорённым домом — вот стена с трещиной, окно… и чернеющая, зовущая пустота за ним.

Луций изнемогая, гнал это из своей головы, но больше не мог думать ни о чём другом…

Наконец, утешив его или отругав, они все ушли… и унесли с собой этот свет, выцарапывающий ему глаза…

А темнота за окном шевелилась — не сама по себе, от насекомых. Просто непостижимо, как их столько в ней помешалось. И как они умудрялись все разом оставаться в воздухе — в такой-то тесноте, где должно быть, даже для движения крыльями не оставалось свободного места.

Луций смирился — отгородился одеялом от этой перенаселённой темноты и лежал в ней неподвижно… силился понять, отчего это отцу приспичило вдруг ему присниться. Луций уже напрочь забыл его лицо, да и мать, похоже — не часто его вспоминала. Тем более непонятно было: и чего это ему, Луцию, не маленькому уже лбу, пришло вдруг в башку орать что есть мочи… хоть бы и при виде фигуры отца, глядящего на него из темноты.

Там, во сне — Луций сначала блуждал впотьмах, чувствуя кожей лба и щёк ежесекундные прикосновения тонких крыльев. Сами насекомые были, разумеется, невидимы — будто растворены во тьме…

Луций бродил в ней так долго, что глаза привыкли… и он стал различать, как позади, похожее на свечение остывающего угля в печи, кровенится тусклое зарево. Понемногу, но с каждым следующим шагом вперёд — оно набирало силу, словно Луций приближался к нему, а вовсе не уходил.

Скоро оно усилилось настолько, что стали видны строения вокруг, и Луций закрутил любопытной своей головой… Но то были сплошные стены, без дверей и окон — тянулись, тянулись. Луций проходил мимо… нет, не мимо, а сквозь них — стены при его приближении начинали дрожать, как летнее марево… и незаметно таяли, пропуская его. Какая-то тёмная пустота, что была впереди — звала и манила.

Луций послушно шёл ей навстречу, опять едва не помирая со страху. Он чувствовал — что-то жило в этой пустоте, шевелилось едва заметно, сверкало глазными белками, чуть слышно перешептывалось. Он дошёл самого до края и едва-едва сумел остановиться на нём — ноги продолжали нести его вперёд, уже предчувствуя потерю опоры. Сделай он хотя бы ещё один короткий шаг — и всё… Он был босой, и пальцы его ног нависали над бездной. Мелкие камешки укатывались в неё, шурша.

Больше всего ему хотелось отступить, хоть на полшага…, но позади вдруг нащупалась стена, подобная всем тем стенам, сквозь которые он прошёл — слепая и глухая, выстроенная пусть и людьми, но не для людей. Шероховатая твёрдость камня ощущалась затылком. Луций долго шарил по ней руками, выцарапывая сухой песок из стыков… всем телом подавался назад, но эта стена не желала рассеиваться, как те, другие…

Потом Луций почувствовал вдруг, как в пустоте под ним что-то зашевелилось — не просто пугающее, но бесцельное копошение, к которому он успел притерпеться за короткое время своего сна, а явное движение навстречу. Он обмер и совсем перестал дышать. Это что-то — тоже перестало двигаться… медля и присматриваясь к нему. Затем снова сошло с места под пристальными и одобрительными, совершенно невидимыми, но явственно ощущаемыми взглядами всех прочих, таящихся в темноте. Луций так вжался в стену, что показалось — затылок сейчас треснет, будто орех, зажатый дверью. Многоголосый Шёпот накатился и оглушил — не голос, шелестящее оползание грунта вместо голоса. Мелькнули вдруг в темноте тяжёлые складки брезентовой робы землекопа, ржавые блямбы железных пуговиц. Близко и ненадолго надвинулось лицо — углы гостей под тонкой сухой кожей:

— Забыл ли ты лицо отца своего?!

Шторами раздернулись веки и сверкнули оттуда выкаченные от удушья белки…

И вот тогда Луций закричал…

К чему снятся давние покойники?

Хотят напомнить о чём-то? Или от чего-то предостеречь? Жаль, не успел расспросить тётку Хану — та, наверняка, и это знает…

Отчаявшись снова уснуть, Луций полез за киркой — прижимал к себе и гладил её, холодную, пока совсем не успокоился. Потом убрал её на место и, впервые за много лет — сунулся в отцовский сундук, распотрошил его, вытащил слежавшиеся в сплошной пласт вещи… Неясно, почему мать не пристроила куда-нибудь все эти тряпки — в сундуке нашлась пара хороших холщовых рубашек, слишком длинных и просторных для Луция — вряд ли он таким верзилой вымахает. Хотя… мать, помнится, говорила ему: «Купила по случаю, отцу велики. Пусть лежат. Подрастёшь, перешьём — будет, что надеть…» Луций расправил их и ощупал в потемках. Грубая, но прочная ткань. В рукава были завернуты, а на ворот пришиты пахучие метёлки полыни — от одёжных клопов. Отец так и не успел надеть их ни разу.

Ниже лежали свёрнутые кулём рабочие штаны с лямками. Наверное, мать убрала их в сундук уже позже — когда стало ясно даже ей, что муж не вернётся… и преданно ждущий на бельевой веревке брезент сменной робы перестал внушать матери пустые надежды, а начал просто мешать.

Луций развернул отцовские штаны, с трудом удержав их на весу. Вот же, раньше шили — собака не прокусит. Толстенные, а оттого тяжёлые, брючины — парусиновые заплаты на коленях высохли от времени и топорщились, как куски жести, притороченные к материи. Опустись таким коленом на колотый камень — так, наверное, и вдавишь его в землю, ничего при этом почувствовав.

Множество карманов, обмётанных по краям суровой ниткой, были нашиты на этих штанах… Значит, роба старая совсем — Духовники уже давно даже каменотёсов, что работают около Площади, заставляют спарывать карманы с одежды. Ясно, почему… Пустого интереса ради, Луций наскоро обшарил те, что выглядели не пустыми. Но во всех без исключения — лишь пересыпался сушёный травяной шелест. Тётка Хана, должно быть, везде напихала полыни. Луций наудачу сунул палец в какую-то из прорех и замер, почувствовав внутри холод железа.

Там было что-то ещё, кроме шелухи и ломких стеблей…

Чтобы не сорить к комнате прямо на пол, Луций вытряс штаны над пустым сундуком — сначала долго шуршало и сыпалось, но он тряс, пока не услышал, как в сундук упало что-то твёрдое. Довольно громко вышло — будто подкову уронили. Луций притих… за стеной заворочались и шумно задышали спросонья. Он подождал, поднимутся ли, придут ли с ремнём… Нет, не поднялись…

Тогда он опустился на четвереньки и зашарил в сундуке обеими руками… Ничего там не было! Проклятая эта подкова — наверное, вывалилась за край, отскочила куда-то в темноту. Он, шёпотом ругаясь, ломал наворованные вчера на кухне спички над огарком, пока не сумел поджечь одну. У господина Шпигеля даже свечи водились только дрянные — пламя дёргалось и трещало, но прикрывая его рукой, Луций с трех сторон обошёл отцовский сундук. Потом опустил свечу до самого пола и, уже на коленях, облазил всё ещё раз — опять ничего.

А может… Догадка мелькнула, как рыбка в быстром ручье. Осторожно, стараясь не слишком шуметь, он отодвинул сундук от стены, расширяя щель, куда спрятал кирку. Потом просунул туда руку и нащупал, как раз около обуха… Оказалось, вовсе не подкова — какой-то железный штырь с зубчатой пластиной на конце.

Ключ? Похоже на то…

Он выудил находку из щели и как следует рассмотрел при свете дёрганного свечного пламени. И в самом деле — ключ… довольно странного вида, правда. Луций раньше таких не видел. Бородка у ключа была едва ли не длиннее самого стержня. Разновеликие зубья шли вкривь и вкось, словно на неаккуратно разведённой пиле. И весил этот ключ — с хороший булыжник. Какой же замок нужен для этаких ключей?

Луций крутил находку в руках, приглядываясь к ней так и этак.

Какой смысл в ключе, если не знаешь замка для него? Так, безделица… «Лишний хлам в доме!» — сказала бы тётка Хана. Странно, что не снесла старьёвщикам до сих пор…

Почему-то ключ не давал ему покоя. Луций крутил и крутил его в руках.

Зачем отец таскал такую тяжесть в рабочих штанах? Боялся, что ветром унесёт? Ха-ха… Если ключ был ему нужен в шахте, то почему отец ушёл без него? И вообще, зачем под землей ключи?

«Наверняка, в Храмовых шахтах тоже есть замки…» — размышлял Луций, балуясь и заслоняя ключом свечное пламя от дырявого глаза.

Может, сама главная шахта запирается на ключ? И мастер землекопов, совсем как господин Шпигель — отпирает её, выпускает наверх одну смену и впускает другую? Луций криво ухмыльнулся над этой, не слишком-то весёлой шуткой… Да нет, конечно, над такой чушью — даже улыбаться стыдно. Колодец Поклонения имеет один-единственный вход — тот самый, через который Глина дышит по воскресениям. Это под-землёй, наверняка, ходов — как в червивом сыре… Луций, конечно, никогда не бывал под землей сам, но зато помнил, что рассказывал отец:

«Раз его люди копают, то ведь как-то должен воздух доходить в самые глубокие штольни. А, Луций? Чего задумался, сын? Соображай быстрее — вода нипочём сама не потечёт в гору. Так? Вот и воздух, которым дышат человеки — легче их выдохов, и ни за что сам собой не затянется в глубокую дыру. И чем глубже ты закопался, тем труднее тебе будет оставаться в живых… Да не мельтеши, Кира! — это он уже матери… — Не надо парню уши прикрывать… Ну, и что, что ещё маленький? Мастер — это тот, кто знает, как остаться живым под-землёй…, а не тот, кто может волочь самый тяжелый камень. И не тот, чья лопата — самая острая… Понял, сынок?»

Сам-то отец — видно, не знал всего… Только думал, что знает.

В ключе обнаружилась вот ещё какая странность — зубья на бородке будто бы хлябали. Луций обнаружил это случайно, когда попробовал почесать ключом себя за воротом, зудящую от укусов мошкары спину. Он понажимал на зубья пальцами — точно… те, пусть и с заметным усилием, но вдавливались и шатались относительно друг друга, будто гнилые зубы. Кольцо на конце ключа тоже имело заметный люфт на оси… и, Луций только сейчас это разглядел — была выкована в виде плоской головы какого-то зверя. Ключ явно был изделием сложным, но сломанным…, а быть может, просто заржавел, и надо бы попробовать спереть у господина Шпигеля каменного масла с кухни — вдруг, если ключ как следует отмочить в нём, то механизм заработает, как нужно?

На глаза попалась замочная скважина сундука, и Луций не удержался — забавы ради ткнул в неё, совсем крошечную с виду, широким зубчатым концом ключа.

Даже сальная хохма придумалась ему при этом: «Будто бык курицу решил оттоптать!»

Не весть как смешно, но Курцу бы такое понравилось.

Из всего ключа в скважине уместилась только первая пара зубьев — самых мелких. Луций скабрезно похихикал и потянул ключ наружу, но тот застрял, зацепившись за жестяную окантовку скважины. Луций подёргал его, высвобождая, и должно быть потревожил что-то в старом механизме — замок вдруг оглушительно щёлкнул и насмешливый металлический язычок высунулся из паза.

Он попробовал опустить крышку сундука, но она больше не становилась на место. Оставалась заметная щель. Тётка Хана если увидит — непременно полезет с расспросами.

«Ну, надо же! — с раздражением подумал Луций. — Нашёл же время забавляться!»

Он налёг на крышку всем весом, но она не поддавалась. Замок можно было просто отломить, или сбить киркой — но… шуму будет.

Отчаявшись, Луций снова взялся за ключ, едва-едва наживлённый в скважину, силясь провернуть его обратно. Он нехотя, но пошёл… Мешала жестяная окантовка замочной скважины — следующий ряд более крупных зубьев впивался в неё, вырезая тонкую заусеницу. Потом замок снова щёлкнул, срабатывая, и Луций с облегчением прикрыл сундук.

Вот же… Глина побери все чудеса, что случаются ночами! Он ещё раз ворохнул ключом, уже при закрытой крышке — раздался приглушённый деревом щелчок и сундук замкнуло…

«Однако…» — подумал Луций…

За прошедший вечер он успел досыта намечтаться — как входит по воскресеньям в опустевшие купеческие дома, собирая с них воровскую дань. Успел он и поломать голову над тем, что будет делать, если господин Шпигель окажется единственным на весь город раззявой, и все остальные двери окажутся заперты. Крушить все замки киркой? Но на это его мальчишеских силёнок вряд ли хватило бы… Неужели, про́клятая кирка дарит ему решение и для этого… затруднения… тоже?

Ведь этот ключ давным-давно ржавел в отцовском сундуке. Задолго до той воскресной, бессмысленной кражи…

Он поскрёб в затылке — припоминая, где ещё в доме имелись замки. Ну, покои господина Шпигеля — это понятно, сейчас пока не о них речь… А ещё? Его комнатушка не запиралась, у тётки и матери — тоже… Какой в этом смысл, если они так и жили почти одни на целом этаже? Стой, вроде бы покойный дядька Орох запирал когда-то свою коморку, пока не потерял ключа по бражному делу.

Луций прокрался через коридор и миновал лестницу, на этот раз умудрившись ни разу не скрипнуть половицей. Каморка дядьки Ороха была в самом конце коридора. Завтра с утра нанятые господином Шпигелем мужики — по старому обычаю вырвут его дверь с мясом, водрузят на неё тело покойного жильца коморки и понесут по коридору… с трудом в такой узости разворачиваясь и, видимо, непочтительно матерясь при этом. А лошадь будет ждать около дома, привязанная за вожжи — в испуге прядая ушами на эти стуки и маты.

Как же просто закончится твой путь, дядька Орох!

При жизни, потеряв ключ от своей каморки, Орох поступил так же просто, как вскоре поступят и с ним — ломом оторвал одну проушину от своей двери и наскоро, двумя гвоздями в перехлёст, прибил её к косяку рядом со второй. Изящная подковка старого, ремесленной ещё ковки замка, до сих пор бесполезно и безразлично висела там — оберегая от воров обшарпанный дверной косяк. Скважина у этого замка была пошире, чем на сундуке… Луций наклонился над ним и осторожно пропустил внутрь отцовский ключ. Вошёл один ряд зубьев, второй… Луций чуть поднажал… третий… Всё! Ключ упёрся в заднюю пластину, почти вся остальная бородка в замок не поместилась, так и елозила снаружи.

Высунув язык от усердия, Луций налегал на ключ, проворачивая туда-сюда — замок вдруг разомкнул тугие железные потроха и с клацаньем распался надвое.

Чувствуя, как часто и восторженно колотится сердце, Луций снова запер замок, оставив его висеть, как и прежде.

Можно было ещё спуститься в дровяной подвальчик и опробовать чудо-ключ и там — но Луций уже знал, что это лишнее. Ключ, наверняка — подойдёт и туда. И к кабинету господина Шпигеля тоже подойдет.

«Может быть даже, — подумал Луций, удивляясь холодному спокойствию подобной мысли, — он подойдет и к кабинету господина полицейского Урядника…»