Жестокие всходы

Глава 12 (слезливая, как краденая совесть…)

Ни мать, ни тетка Хана, этой дыры у него в веке не заметили, а то — всыпали бы по первое число.

Мать, увидев расквашенную и опалённую физиономию Луция — и так раскричалась и отвесила ему привычный подзатыльник. А потом, осторожно отмыв мокрой тряпицей с его лица мазки сажи и иголкой выковырнув вплавленные в кожу чёрные крупинки, расплакалась и добавила ещё. Луций морщился и терпел.

— Что ж такое-то? — ругалась мать. — Откуда ни посыпались шишки, так все наши. А, Луций? Ты что же, нарочно везде грабли ищешь, чтоб на них напрыгнуть?

Услышав её, тётка Хана прекращала моления, заглядывала в дверь:

— Покажи свинье лужу, она и уляжется тут же… Ох, Кира… Каким растёт, малец-то… Эх, сладкие были посевы, да всходы жестокие…

Мать гнала её, макала гусиное перо в белёсый студенистый жир — плошка с жиром стояла тут же, и свет от лампы, ненароком задевая блескучее её нутро, сам с омерзением отражался прочь — и смазывала Луцию левую щеку, щекоча зудящие основания пузырей. Луций отстранялся, содрогаясь щекой.

— Ну где… нет, ну где, скажи, можно было так рожу-то прижечь? Луций? Что ты её вечно пихаешь, куда собака нос не суёт!

Луций кривился и выдавал первое, что в голову приходило:

— Упал…

— Ты мне побреши ещё! — слышал Луций сквозь звон в голове после материнской затрещины. — Куда так упасть можно, прямо на морду-то? Ты ж не кот, чтоб зубами колбасу с горячей сковороды таскать…

— Пожар же, ма… Там толкались все. У господина Урядника крыльцо загорелось — так мы вёдра таскали, помогали потушить … Жандармский разъезд пролетел — та-ак толкнули… Вот и упал.

— Вот же заливает, поганец! — изумлялась тётка Хана.

И жир в плошке — всё не кончался никак.

Со временем Луций к нему притерпелся и не содрогался больше от тех скользких клякс, что мать размазывала по его щекам. Свет от лампы, и тот пообвык — нехотя принялся зализывать оплывшие жиром края.

Потом Луция отпустили… и, уходя с кухни, ему удалось стащить чистое полотенце. Жир, который Луций тут же стёр с лица, превратил его в замасленный лоскут, и Луций без колебаний зашвырнул полотенце под кровать.

Несмотря на материно лечение, с утра он чувствовал себя намного лучше, чем ожидал даже.

Это от того, видать, что с первой зарёй никто не пришёл за ним, не затарабанил ногами в дверь с матерным рёвом. Не нашли к утру ни Вартана Брюхоногого, ни его косточек. Скорее всего и сам Брюхоног, которым пугали непослушных детей и на самой Волопайке — сгинул в ночном пожаре. Не побежит он теперь по городу во главе толпы мясников, пьяных и пузатых… не оскалится при виде его, Луция, беззащитного горла. Не увидит Луций ножа в волосатом кулаке Брюхонога — такого блестящего и скользкого на вид, словно и его вечно хранят в точно такой же плошке с гусиным жиром. И не заглянет Брюхоног ему в глаза напоследок. Потому как сказали уже с утра — нет больше Брюхонога. Сгорела главная Мясницкая усадьба. До тла сгорела, и Брюхонога не видели среди живых.

Так что, рожу слегонца опалить — это тьфу, мелочи… Курц был прав — за такой расклад и одного глаза в придачу отдать не жалко.

Всё утро Луций осторожно выспрашивал у надомника Ороха — дядьки, что жил в угловой комнатушке напротив их с матерью и тёткой половины:

— Как же, как же — сгорела Волопайка! — Орох рад был и с пацаном соседским побалагурить, лишь бы подольше не приниматься за работу в такое-то утро. — Почитай вся до угольков и сгорела…

Он и раньше был припадочным, заикой и башкотрясом…, но сегодня плешивую его голову — безостановочно мотало туда-сюда от количества задержавшихся в ней новостей.…

Правда, на взгляд Луция — были эти новости слишком уж однообразными:

— И Мясницкая Усадьба сгорела, малой… Как есть, вместе с амбарами всеми… Вместе с обозом — его только вчера для Храма нагрузили. Окорока там во-от такими грудами лежали… потом ещё — копчёные шпики в рулетах. И бочонки с солониной… Одним словом — всё добро сгорело…

Орох — говорил и облизывался, как оголодавший пес. Даже глаза закатывал, вспоминая: запах, какой запах там стоял… Обоз-то на заднем дворе готовили к выезду — поставили сразу четыре телеги в ряд, так и запрягать проще… А как началось… Вокруг всё пылает — не подойти, а с телег скворчит, как с мясных сковородок… бочонки хлопают, пузырят рассолом сквозь щели… Бечёвки трещат, шпики все вывернуло — мякотью наружу. Одним запахом наелся…

— Так сам мясник-то, он-то — чего? — не отцеплялся Луций, понемногу сворачивая дядьку мыслями в нужную сторону.

— Кто? Брюхоног? — спотыкался словами Орох, не в силах сразу отойти от столь лакомых воспоминаний. — Да, откуда ж я знаю? Слышал, как говорят — что, вроде, подох Брюхоног… Из дома выйти не смог, так в дыму и задохнулся.

— Ты сам видел, что ли, дядька Орох? — внутренне ликуя, однако огорчался для виду Луций.

— А тебе, пацан, какое до Брюхонога дело?

— Так… заплатили ж ему за требуху, — нашёлся Луций. — Мамка вперёд заплатила. А с кого теперь?

— Эх… — тотчас махал рукой Орох, начисто успокоенный этим объяснением. — Не, сам не видел… Какие-то тела, правда, рядком лежали там, под рогожей… А чего мне на них смотреть-то? Уж на удушников да горельцев — насмотрелся я за долгую жизнь… А тут целый обоз — скворчит прям передо мной, как мангал на ярмарке… дымится. Жаль краюхи с собой не было — так бы запах этот на неё и намазал! Живут же свинопасы… ой, жирно да вкусно…

Луций уже и ушёл…, а тот всё стоял на лестнице, привалившись к перилам и вспоминал, вспоминал вслух: окорока в огне, свиные ребра, тающая на них нежная мякоть. Туго натянутые бечёвки, которые рвались, не в силах удержать свернутыми расползающиеся в огне мясные рулеты… Сколько Луций его помнил — Орох вечно был голоден. Они с Курцем иной раз отсыпали ему ворованных овсяных пряников, твёрдых и стучащих, как деревяшки. И хохотали, глядя как Орох остервенело пытался их разгрызть слабыми зубами…, а потом всё равно прятал за пазуху.

— Погорела Мясницкая! — это Луций продолжал слышать уже через окно, когда Орох пошёл выметать пепел от крыльца, да опять зацепился с кем-то языками.

В ответ было — жалко людей, ох, как жалко… А-а-а, это тётка Хана опять…

— А чего их жалеть? — на пол-улицы заспорил с ней Орох. — Эк ты, старая, загнула… Тут вкалываешь, вкалываешь…, а эти упыри — расселись на весь рынок со своим мясом и сосут под себя. Видала, почём свиная требуха у них? Ещё и вперёд за неё берут… Глина их всех до одного побери! Да у них на дворе воробей мяса в день больше склевывает, чем я за целый месяц вижу. Не-ет, пускай их другие дураки жалеют, не я… Храм они, видите ли, кормят… Кормят-то кормят, только ведь и сами жрут — поперёк себя шире. Брюхоног, может, и не в дыму угорел вовсе… его поди огнём припекло — вот он, как окорок, попёрек пуза и треснул…

Они вдрызг разругались и разошлись. Метла почиркала о камень немного… и снова присеклась, когда кто-то вполголоса заговорил с Орохом о Вартане. Луций аж из окна свесился, но так и не разглядел того, кто подошёл к дядьке с вопросами — козырёк над крыльцом скрывал его надёжно, как шляпа чужих вшей.

— Это сынок-то его, мясников? Кучерявый этот, что ли? А Глина его знает… Тоже ведь — оглоед. Сопляк ещё совсем, а ряха-то уже — во! Как у взрослого бугая. И волосы вокруг пупа вьются уже. Это ж сколько мяса надо сожрать, чтобы у пацана волосы и на пузе закучерявились — похлеще, чем у меня на мотне. Ему что, — орал Орох, уже совсем потеряв берега, — маманя вместо титьки шмат грудинки совала?

За такое вполне можно было и по роже получить, и Орох — похоже, что получил… вернулся в дом, принялся шумно умываться на кухне.

— Так что там? — допытывался Луций, прокравшись туда же. — Дядька Орох… кто тебя спрашивал?

— Да шатаются тут всякие… сам, поди, погорелец… — отмахивался Орох. — А Брюхоногов сынок… да тоже, поди, подох. Говорят, так и не нашли — ни целого, ни обгоревшего… И когда только успели погоревшую усадьбу по головёшкам растащить, да пересчитать всех… Как вообще отличали? Сынок-то — здоровенный вымахал, весь в папашу своего…

Тётка Хана услышала и опять напустилась на них с криками. У той было всё одно, да потому — горе какое, люди ж… Люди! Мальчонка сгорел! Что делается…

Луций ушмыгнул, пока заново не началось.

Орох ещё помыкал что-то ей в ответ… потом махнул на всё и поплёлся к себе в каморку.

А тетка всё голосила и голосила внизу…

В суматохе этой и светильник в комнате, как рассвело, позабыли задуть — до сих пор качалось в нём пламя… жёлтое, слегка коптящее.

Луций никак не мог отойти от впечатлений вчерашнего пожара, а потому тушить не стал — засмотрелся на огонь, присев рядом… и лишь задремав, обнаружил, что даже когда веки его сонно слипались, он всё равно продолжал отчётливо видеть крохотный язычок пламени. Была ли причина в сквозной язве на веке, или нет — сразу и не понять было… Но он закрывал глаза, и пламя менялось, становилось другим — расплывчатым и плавным, мерно качалось, задевая копчёное стекло.

Как пожарный колокол…

Бессонная ночь понемногу отбирала своё у дня — Луций всё-таки заснул, положив на руки уцелевшую правую щёку. В зажмуренном, но дырявом глазу пламя сделалось совсем тяжёлым и крепким — будто литым. Всякое начинало мерещиться в нём — вот среди дремучего сырого дреколья расправляло узлы ветвей кряжистое дерево. Совсем сухое — с суками, обломанными, как кость… старое, как сам мир. Трава густо росла у его подножья, карабкалась вверх по стволу, как по склону оврага — и продолжала расти прямо из ствола, как-то впишись жадными корнями в разломы коры. Это дерево было старше и выше всех остальных — ветви крючились, но возносились в небо. Ветер равномерно ударял в середину ствола, как колотушкой… и дерево раскачивалось — будто переминалось с ноги на ногу.

Не успел Луций толком к нему присмотреться, как дерево скрутило ствол, оглянувшись через плечо на него — на Луция, едва заметного среди этой травы… Тотчас бугристая кора на стволе набухла двумя близкими бороздами… потом кора лопнула, борозды разошлись, обнажая костяную желтизну рта.

Вот что это было — дерево ухмылялось… нет, дерево хмурилось на него, сближая наплывы бровей. Углублялись пустые, но всевидящие дупла, глядящие прямо в душу. Распахивался полосатый травяной халат, рассыпая сухую труху из складок.

— Это твоё? — то ли спросил, то ли подсказал ему человек-дерево, протянув что-то…

Луций, растерявшись, принял было протянутое, не глядя… и в ужасе отшвырнул прочь, едва коснувшись — опять то круглое, с липкими от крови курчавыми волосами. Оно упало у самых ног и покатилось в траве, шурша как тысяча подползающих змей…

— Своё — возьми… Моё — отдай…

Луций не сорвался с места лишь только потому, что знал, как устроены сны: бесполезно ведь бежать, побежишь — ноги в землю врастут. Понял, наконец-то? А нужно будет — по самые яйца в Глину тебя вдавим! Это сороват, человек-дерево так ему говорил? Наверное… Сороват был в бешенстве — сучья рук тянулись и хватали. Великое множество пальцев было на них — крепких, узловатых, цепких, как багры… Луций вырывался, теряя клочья рубахи.

— Что отдать-то? Что? Кирку? Семя?

Дерево взорвалось шквалом мёртвой листвы и сухих семян… и Луций со стоном проснулся.

Было темно как ночью — над городом клубилось, тучи сползлись со всей округи, помышляли о великом дожде…

Он раздражённо погасил светильник… потом, немного посидев в темноте, затеплил его снова. Потому как темнота вела себя нисколько не проще огня — тоже меняла свой облик, едва просочившись сквозь дырку в веке. Темнота кишела звуками — сухо струился Приговорённый Пепел, пересыпаясь из пригоршни в пригоршню. Это было очень опасно — дыхание невольно прерывалось, и вдохи запаздывали.

Один вздох запоздал, за ним не пришёл второй. Да и третий — тоже не торопился.

Почти задыхаясь, Луций вскочил… покачнулся, как пьяный, но остался стоять, хрипя горлом… Пятый вздох — всё-таки случился…

Сами собой поскрипывали доски пола в этой темноте … и Луцию вдруг почудились клубки земляных червей под ними… хотя он и понимал, что уж земляным-то червям совсем неоткуда тут взяться — второй же этаж. Под досками была пустота, деревянный барабан, впрок питающийся шагами. Но, едва Луций начинал глядеть на огонь, как снова оказывался в невидимых лапах соровата: эта комната, весь этот мир — были лишь декорацией, рисунком на заднике балагана… тонкой скорлупой, скрывающей незримую суть… Пальцы старика сдавливали эту скорлупу, и она трещала — через всю комнату змеились чёрные каменные разломы…

Будь Луций чуть постарше и посмекалистей, то решил бы — два невидимых существа, одинаково могучих, но непримиримых друг к другу, были здесь, в его комнате… стояли прямо над изголовьем и твердили ему каждый своё…

Но Луций лишь вскрикивал и хватался руками, как будто его топили в реке — за чьи-то руки, чьи-то плечи, чьи-то локоны и чубы. В бреду его накрывало с головой. Один раз ему подвернулось плавающее обезглавленное тело Вартана Брюхоногого… Луций схватился, опять не проверив, что оказалось под руками — и обмер, так и плавая вместе с телом в тёплой, почти горячей воде. Потом, перехватившись покрепче — нащупал поверху холодные кругляши, нашитые двумя рядами. Пуговицы… Так это вовсе не Вартан держит его на плаву… А кто? Почтмейстер? Да какая, на хрен, разница? Он оттолкнулся от тела и поплыл к невидимому берегу… и труп, помедлив — вдруг зашевелил конечностями, поплыл рядом. Потом, по-прежнему безголовый — встал по колено в топком прибрежном иле и подал руку, помог ему выбраться на твёрдое.

Луций никогда раньше не прикасался к залежалому утопленнику, и тут — едва выдержал. Упругая кожура в форме человека, а внутри — какой-то вялый кисель, только и ждущий, чтобы истечь наружу сквозь прорехи… Луций отдёрнулся и едва не свалился с кровати, проснувшись…

Кто-то, оказывается, снова уложил его в кровать… и накрыл одеялом. Мать? Так та на работу ушла, вроде… А-а-а — тётка… Она так и сидела рядом — вязала, щёлкала в темноте твёрдыми спицами.

— Что-то зачастил ты болеть, окаянный… — сказала она, повернув голову на скрип кровати. — Матери бы лучше помог — она ведь не молодая уже, совсем из сил выбивается.

— Помогу… куда я денусь! — буркнул Луций.

— Вот, и хорошо! — обрадовалась тётка Хана. — Завтра с утра к господину Шпигелю тебя сведу, на хозяйскую половину. Пусть хоть по дому тебе какую работу поручит. Всё лучше, чем маяться… да и платы меньше попросит за жильё.

— Тётя, — попросил Луций. — Я пойду завтра, куда скажешь! Только — давай свет зажжём, а? Невмоготу мне что-то…

Она отложила своё вязание — объёмное, но редкое нитью, сквозное даже на фоне чуть светлого окна.

«Кольчугу вяжет, что ли?» — мельком подумал Луций. Да нет, вроде — балахон какой-то…

Тётка прошаркала до стола, щёлкнула там кресалом, мгновенно высветив фиолетовые вены на бледных и немощных своих руках. Светильник послушно подхватил искру на фитиль — с первого раза. Жёлтым светом подкрасились стены…

Луций бессильно откинулся на подушку, перевалился так, чтоб упереться лбом в твёрдую стену около неё. Ничего особо не изменил зажжённый тёткой светильник — Луций по-прежнему жил внутри яйца, был нежным желтком в непрочной скорлупе. Тайком, чтоб тётка Хана не увидела, он потянулся руками к лицу и потрогал веко — коросты подсыхающих ожогов, крапивная отечность волдырей, и… вот она — едва ощутимая пальцами сквозная язвочка. Прикосновения не причиняло особых неудобств — так, терпимый зуд… и раздражение от той мысли, что вот и он, Луций, станет теперь уродом на рожу, вроде Эрвина Кривощёкого. И ему, наверное, тоже придумают какое‑нибудь обидное прозвище, и под ним его и запомнят…

Луций Дыроглазый, например.

Всем ведь известно, что ожоги от Приговорённого пепла — не заживают никогда.

Он моргнул и навернулась нежданная слеза, проскочив через дыру, а вовсе не там, где ей было положено.

Раннее утро застало его в полусне-полуобмороке.

Вернее, он думал, что уже проснулся — пока не шевельнул руками и не ощутил рядом с собой что-то твёрдое. Он привычно вздрогнул, пытаясь понять — наяву это, или он снова грезит? Потом, разозлившись и осмелившись — потянулся ещё раз и пощупал.

«Если это опять мяч из чьей-то головы — зашвырну его господину Шпигелю в окно, вот честное слово…»

Но это окаянная кирка лежала рядом — обухом запутавшись в одеяло и выставив наружу деревянную рукоять. Кровь на ней уже подсохла и почти не липла.

— Что тебе от меня надо?! — тоскливо спросил её Луций. — Зачем тебя подкинули? А ищут тебя — зачем?

Кирка ничего ему не ответила, конечно… просто лежала в его кровати, как любимая игрушка рядом с младенчиком.

Луций провёл ладонью повыше — туда, где деревянная рукоять входила в сквозную проушину. Наощупь это было обычное железо — сплющенное лезвие, напрочь сточенное о камни. Рукоятка хлябала. Луций потянул за неё и выдернул — почти без усилий. Ржавая труха просыпалась следом, перепачкав простыню (от тётки теперь снова влетит…) и сама деревяшка на размочаленном комле была рыжей. По привычке прищурившись дырявым левым глазом, Луций заглянул в проушину, потом глянул через неё на просвет…

Там было всё густо перемазано красным. Должно быть, и эта ржа, перепачкавшая его простыню, словно ложе новобрачных — тоже была засохшей Вартановой кровью… Да, конечно — всё было сном… и в этом сне Луцию привиделось вдруг, что он смотрит через проушину на самого себя: прижатого к забору, насупленного, из последних сил пытающегося не показаться испуганным. Вартан гоготал над ним…, а потом сразу перестал — только кровь брызгала, пенясь и окрашивая собой дорожную пыль… и не было конца этой крови.

И было еще в проушине какое-то углубление — наверное, каверна, кузнечный дефект. Два слоя железа сблизились под молотом, но не сварились воедино. Между ними оставалось место — как раз, чтобы затолкать что-то небольшое, размером с ноготь примерно… Вставь следом рукоятку — в жизни не догадаешься, что кирка с сюрпризом…

Вот теперь он проснулся уже окончательно… Вся эта кровь — была всего лишь рассветом, густо набухающим за окном. Мгла отгоревшего пожара… туманы тревожные, отяжелевшие от копоти. Солнце вставало со стороны Волопайского оврага — прямо из дыма. Тени от заборов — сами собой зарождались на мостовой, как призраки высохших луж.

Кирка в кровати — ему, конечно, привиделась.

Пора бы уже начинаться за стеной утренним хлопотам — кроватным скрипам, кашлю… шагам, пробуждающим по половицам. Мать обычно вставала с зарёй и уходила тихо, больше никого в доме не будя… потом и тётка Хана должна была зашевелится. Ожидая, что это вот-вот произойдёт, он довольно долго лежал, утонув гудящим затылком в подушку, и смотрел за окно — как медленно и неуклонно светлеет небо, как кровавая краснота, так его спросонья перепугавшая, блекнет и перерождается в туман, уже обычный, не дымный. Вскоре рассеялся и он — обозначились на небе облака, растрёпанные и тучные.

Луций ожидал, когда же, наконец, проснутся воробьи и перебудят всех, как всегда и бывает — разразятся чириканьем, воюя за недоклёванные с вечера крошки. Но что-то их не было слышно. Тишина, непривычная и ватная — наглухо занавешивала городские окна. Лишь довольно много времени спустя кто-то крадучись прошёл по улице… Звуки войлочных подошв вряд ли его насторожили бы, но вот — хрустнул сорняковый хворост под ногой. Потом звонко щелкнула черепица… кто-то, таясь, ходил по приговорённому двору.

Пока Луций, пытаясь обойтись совсем без скрипов, сползал с кровати и сам крался к окну — этот подозрительный человек уже убрался со двора. То ли его спугнул кто-то… то ли задание, которое ему поручили, он выполнял спустя рукава. Луций только и услышал, как человек удаляется вниз по Ремесленной — надо думать, к следующему приговорённому дому… И опять навалилась тишина…

Луций насторожённо вслушивался.

Далеко за оврагом, на дальних Волопайских загонах, глухо замычала корова. Сонная муха, гудя, толкнулась в стекло и замерла. Луций снова услышал шаги внизу, но совсем другие теперь — в непривычной утренней тишине они раздавались небывало отчетливо. К шарканьям подошв примешивался металлический звон — так звучит, наступая на булыжную мостовую, подкованный казённый сапог.

«Да это ж околоточный!» — понял Луций.

Да, это был околоточный. Брёл по Ремесленной, зябко ссутулившись и утопив голову в воротнике.

Луций подождал, пока тот пройдёт мимо его окна и покажет спину… потом растворил раму и, высунувшись, заглянул наверх — на край черепичного карниза. Из-под него вечно торчали пучки соломы и перьев. Самих воробьев не было видно, по крайней мере, Луций не заметил, чтобы там хоть что-то шевелилось. Это было уже по-настоящему странно — Обычно в эту пору воробьи уже вовсю поднимали гвалт. Он ещё раз вслушался, но птиц по-прежнему не было слышно — никаких шорохов или сонных копошений. Позвякивая набойками, сворачивал за угол околоточный. Муха размеренно буровила стекло башкой рядом со второй, распахнутой настежь рамой — будто не зная, чем ещё занять себя в это скучное утро. Луций раздражённо прихлопнул её ладонью и придавил… чтоб не мешала, зараза.

Наступившая тишина была полной.

Тогда Луций забрался ногами на подоконник и, плотно прижимаясь к стене, потянулся к карнизу. Роста ему ещё не хватало, хоть и оставалось до карниза— совсем чуть-чуть. Он размахнулся и звучно шлёпнул ладонью о каменную кладку. Но никто не выпорхнул из-под карниза, не полетел прочь, ошалело чирикая. Придерживаясь за створку, Луций рискнул подпрыгнуть и шлепнуть ещё разок — почти рядом с крайним гнездом…

Тонкое перо выпало оттуда и, кружась как веретено, отвесно слетело вниз.

Ещё одна муха, зелёная и жирная, прогудела совсем рядом, будто пуля — едва не задев его за щеку.

Беззвучный на таком расстоянии околоточный — снова вышел из-за угла, и потоптавшись там, свернул на Овсяный проезд.

Луций помешкал было, размышляя стоит ли овчинка такого риска… потом всё же решился. Опробовав раму и убедившись, что та держит вполне надежно, он закинул сверху колено — створка подалась, протестующее скрипнув, но выдержала. Судорожно облапив каменный угол дома, Луций встал на створку ногой и сумел дотянуться до самого карниза.

От порыва ветра створка заёрзала под ним, и Луций ухватился за дождевой уступ, чтобы не сверзиться ненароком. Теперь кровля, будто поля черепичной шляпы — нависали над его лицом. Тишина под карнизом пахла птичьим пометом и сушёной яичной скорлупой. Луций осторожно заглянул в высланное перьями нутро. Гнезда лепились там, как осиные соты — одно к другому.

Балансируя на раме и ещё немного вытянувшись, он достал до них — проведя рукой, разворошил весь ряд сразу. Пылью дохнуло в лицо, водопад из натасканного воробьями травяного сора и перьев перевалился через край и обрушился вниз. Луций чихнул, едва не сверзился, что есть силы впился в уступ и прижался носом к каменной кладке. На уровне его глаз оказалось дно ближайшего разорённого гнезда. Воробей так и лежал там, почти полностью зарывшись в травяную подстилку.

Пёстрый на пёстром. Луций мог и не увидеть его, но увидел.

Воробей был мёртвый — крючились хилые лапки. Клюв был полуоткрыт, как лопнувшая кленовая почка.

В прочих гнездах творилось то же самое. Торчали вразнобой из всклокоченных подстилок лапки и клювы. Похоже, что после вчерашнего пожара в городе больше не осталось птиц. Ни единой живой птахи…

Луций сполз по стене и нащупал ногой подоконник. Было слышно, как заскрипев, отворилась дверь внизу. Надомник Орох вышел — позёвывая и шумно почесываясь. Одно из перьев, всё ещё падающих — спланировало ему на темя и запуталось в волосах. Орох недоуменно покрутил головой, словно пытаясь спросонья высмотреть, что же с этим утром не так. Пошерудил пятернёй в волосах, мимоходом стряхнув перо, поковырял в ухе длинным, причудливо кривым мизинцем. Потом, так и не поняв, в чём же дело — пошлёпал за угол, к дровянику.