Жестокие всходы

Глава 34 (скабрезная, как похоть наглеца, что тешит чресла, прикрываясь властью…)

— Чьё золото? — повысил голос жандарм, осадивший около них белую лошадь.

Землекопы мрачно смотрели куда-то в сторону… да и прочий ремесленный люд, понемногу собирающийся на дальнем конце улицы тоже молчал — глазел издали, не спешил подходить близко.

— Эй, кроты! — заорал всадник на землекопов, оборачиваясь к ним в седле. — Кого спрашиваю? Оглохли, что ли? Чьи это деньги на дороге?

Он был не простым жандармом, а в чине — неширокие его плечи бахромились спутанными от скачки эполетами. Младший урядник, как определил Кривощёкий.

— Нам-то откуда знать? — недружелюбно, да совсем и непочтительно ответил тот, кто совсем недавно держал Эрвина за шиворот. — Зов же недавно отзвучал, служивые… Народишко к Колодцу бежал — вот, видно, кто‑то и выронил.

Эрвина, несмотря на бешено колотящееся сердце, вдруг совершенно истерически насмешила эта сцена — землекоп, который только что презрительно кривился, выслушивая его собственное враньё, теперь и сам вынужден был выкручиваться.

Урядник требовательно мотнул кому‑то головой, указав на монету… и один из подчинённых ему жандармов — тут же спешился со своей каурой и, даже особо не присев на корточки, сгреб с мостовой монету по обезьяньему длинной рукой.

— Дырявая, господин младший урядник… — доложил он, для наглядности посмотрев на начальство сквозь тускло зажелтевший в его щепоти диск.

— Чья? — почти фальцетом заголосил всадник, привставая в стременах и до середины лезвия обнажая широкий кавалерийский палаш.

По шеренге землекопов, от плеча к плечу — прошла тягучая, напряжённая дрожь. Насмерть перепуганный Эрвин, разумеется, знал ей причину… И горожанам, и всякому другому народу, приезжему или местному — строжайше было запрещено клясться на золотых деньгах и, уж тем более, носить их как Символы, вместо нательного камушка. Мало того, что такие клятвы, данные в обход Духовника, оскорбляли Глину, так ещё и уродовали августейший профиль на монетах, этого профиля достойных. Тот, чьё изображение чеканили на золотых соверенах — это вам не какой-то там пацан с Волопайки, чтоб щёки ему безнаказанно дырявить! Подобное двойное святотатство… да ещё и пополам с явно-преступной расточительностью — дырявую монету ведь теперь ни в одной лавке не примут к расчёту — вполне тянуло на крайнюю меру… и сабля, выдвинутая из ножен, недвусмысленно напоминала об этом.

Хотя землекопы и считались отдельной кастой и городским властям прямо не подчинялись, но за такое — вполне могли спросить даже с них.

Они зло щерились на жандармов от обочины, как будто прикидывая силы — пятеро со ржавыми заступами и цепями против пятерых с хищным и блестящим боевым железом. Расклад был явно не в их пользу…, но этот жандармский разъезд скорее всего был отставшим арьергардом и не мог рассчитывать на быстрое подкрепление, а вот остальные пересёкшие Громовой Тракт землекопские пятёрки — ещё не успели отойти слишком далеко, и теперь, заинтересовавшись суматохой на другой стороне улицы, постепенно, одна за другой, разворачивались и возвращались…

Нужно было срочно предпринимать хоть что-то… пока целая толпа мужиков, одетых в коричневое, одним своим видом не убедила малочисленный жандармский отряд в том, что один случайный пацан совершенно не стоит всей этой намечающейся возни…

— Это моя! — пискнул Кривощёкий Эрвин из‑под частокола обступивших его ног.

Башмак горбуна мгновенно придавил ему левую и́кру — расплющив её так, что мышца едва не лопнула под каблуком, будто перезревшая слива.

— Дяденька жандарм! Я эту денежку нашёл! — завопил он, высовываясь между их ногами — как кукушка-переросток из слишком для неё тесного гнезда.

— Ты? — обшарив взглядом тесное коричневое сборище, наконец увидел его всадник.

— Я… — обрадованно подтвердил Эрвин. — Я нашёл… А они — отобрать хотели!

— Ого! Прям-таки нашёл? — расхохотался урядник.

— Украл… — моментально «сознался» Эрвин.

— Где-у-кого? — урядник расслабленно свесился над ним из седла, голос его зазвучал привычной жандармской скороговоркой.

— Там… — завыл Эрвин, тыкая пальцем — куда-то в сторону Свайного… Боль от башмака сделалась совсем невыносимой, мешала думать… Он сделал слабую попытку оттолкнуть давящую его ногу, вывернуться из‑под подошвы горбуна…, но это было равносильно тому, чтоб тянуть руками из земли воротный столб. — У пьяницы этого…

— Ка-а-кого пьяницы?

— Он там… уснул …или, может, сознания лишился от Зова! — затараторил Эрвин, беспорядочно громоздя пятое на десятое. — Понятно…если он Болтун — так-Болтунов-то сильнее всего Зовёт! Я иду себе от Колодца — а он там лежит, грудь себе пятернёй скребёт, будто задыхается… А рубаха у него на груди разъехалась, и денежка эта, что, видать, раньше на ниточке висела — рядом валяется… Точно вам говорю — Болтун! Кто другой станет у самого Приговорённого дома околачиваться?! Да он поди и сейчас там лежит, прямо на крыльце…

Глаза урядника всё сильнее и сильнее округлялись после каждого услышанного слова — он даже снова на стременах привстал. И Эрвин поспешил выложить ещё один козырь:

— Дяденьки… я вам покажу!

— Даже не думай, служивый… — угрожающе захрипел и горбун, влезая в разговор. — Мы пацана себе берём! Сами с него спросим.

— Там у него ещё полно таких! — завизжал Эрвин — чувствуя, как прогибается под башмаком его бедная берцовая кость. — Я — видел же… целый карман… да рукой в него лезть не решился… это ж Болтун, вдруг он так мальцов на живца ловит… А эту, с дырочкой — я вам хотел отнести! Может, хоть вы, господин урядник, и дали бы за это монетку серебряную мне, сироте… Я ведь и бежал туда — в сторону казарм ваших… сами же видели. У людей спросите, люди видели, соврать не дадут… Ай, дядя! Ногу сломаешь!

Он сам ещё не понимал, чем сможет ему помочь это бессмысленное враньё, но уже видел — в холодных, будто бы оловянных с самого рождения глазах урядника уже затеплилась искорка, так знакомая Эрвину по тем махинациям, что их ватага иной раз проворачивала на Базарном Ряду.

С таким же вот тёплым огоньком в очах рыночный зевака обычно и наклоняется за «случайно» оброненным кем‑то кошелём.

Эту забаву, кстати, придумал покойный Курц… ну, пока был жив, естественно. Он и кошель откуда-то притащил… пустой, драный с одного боку, но зато с другого — почти новенький, с тиснённой монограммой, как у настоящего заезжего богатея. Эрвину поначалу даже чудным это казалось — столько взрослых и вполне разумных на первый взгляд мужиков снова и снова клевали на эту наживку и нагибались за, кошелём… забывая про собственные карманы.

— А ну, шкет… подойди сюда! — разрешили ему с белой лошади — будто надвое разделив строй землекопов вытянутой в их сторону обнажённой саблей.

И, поскольку хрипатый горбун и не подумал убрать ногу и выпустить извивающегося Эрвина из‑под своей пяты, а даже наоборот — наклонил голову, набычиваясь на жандармов, будто перед броском… молодой урядник сделал лощёным своим подбородком ещё один красноречивый жест.

Тогда остальные трое оставшихся в сёдлах жандармов — пусть и нехотя, но и без заметного промедления, поснимали винтовки, положили их на сгибы локтей.

— А вы, народишко трудовой — расходитесь-ка по своим работам!

Землекопы ещё переглядывались друг с другом — решая, стоит ли связываться. Но, судя по тем сомнениям, что Эрвин прочитал в их взглядах — хрипатый горбун особым авторитетом у них не пользовался, а под наставленными штыками и вовсе остался в меньшинстве… нет, не в меньшинстве даже — в одиночестве. Землекопы понемногу отпячивались за обочину — по шагу, по полшага… и очень скоро подле горбуна не осталось ни единого человека. Он даже башкой покрутил и скосил разъярённым глазом на образовавшуюся около него пустоту.

— Это наши дела, подземные! — сказал он… ещё упорствуя, но уже сдаваясь. — И городской власти они не касаются…

— Подземные свои дела — вот под землёй и держите! — тут же посоветовали ему. — Здесь тебе не шахта, а улица городская — значит, власть тут жандармская и произволу не быть!

— Да, послушай… — увещевал его хрипатый. — Брешет же вам пацан.

— Р-р-разойдись! — будто издеваясь над ним, вдруг зарычал и даже пригавкнул в конце рыка тот жандарм, который спешивался и подбирал монету. Он тоже целил винтовочным стволом под ноги горбуну, хоть и путался в слишком свободном ремне.

— Не на ту калитку лаешь, служивый! — с обидой произнёс горбун. — Смотри… пока ворота стережёшь — через задний двор дом обнесут!

— Давай-давай… — повторил пеший, справившись, наконец, с винтовкой. — Бреди подобру-поздорову… пока вслед не пальнули!

— Духовник ваш, полковой — тоже ведь не одобрит, что ты, морда жандармская, в коричневое целишься.

— Р-р-разберёмся! Кому сказано — расходись на все пять! Давай-давай. Вот-вот, так вот…

Всадник на белой лошади, надменный и презрительно смолчавший на всё дальнейшее — смотрел, как землекопы поднимают на плечо кирки и заступы, как переходят на другую сторону улицы… Горбун тоже побрёл следом, то и дело оглядываясь на Кривощёкого — пока не слился с остальными.

— Ну, смотри, пацан… — остерёг Эрвина пеший жандарм, когда он, старательно припадая на отдавленную горбуном ногу, доковылял до стремени породистой белой лошади, нетерпеливо перебиравшей изящными точёными копытами. — Если сбрехал, так господин младший урядник прикажут пять шкур с тебя спустить! Я лично твоей жопой тогда займусь… Понял?

— Не сбрехал, дяденька… — с облегчением удавленника, только что вынутого из петли, замотал головой Эрвин. — Мамкой клянусь!

— Где, говоришь, его видел?

— Так на Свайном… Там дом Приговорённый, что на Овражьем краю — над самым обрывом уже фундаментом висит, знаете поди…

— Мы-то — всё знаем! А ты сам-то — с чего вдруг там обнаружился?

— Так я ж — с Волопайки! Меня там любая собака знает! Я от Площади домой сразу побёг, едва дышать попустило… Маманька-то мне велела — сразу, мол, домой…, а то папка злой придёт, Колодцу деньги отдав… Он всегда по Воскресеньям злющий! Вечно норовить тогда по мордасам мне съездить — да по самой болячке! Вон, дяденька, посмотрите… — нескончаемо ныл Эрвин, то и дело подставляя под жандармский взгляд изуродованную свищом щёку.

— Тьфу! — отпрянул в седле молодой урядник, в какой-то момент хорошенько его разглядев. Даже белая лошадь под ним — и та нервно дёрнула шкурой на холке и звонко попятила.

Пеший дядька-жандарм тоже поспешно опятиуглился и сплюнул — отчётливо ритуальным плевком:

— Куда на людей-то прёшь, поганая морда! — заругался он, за воротник оттаскивая Эрвина от стремени своего начальства. — Голенища господину младшему уряднику не изгваздай! Сейчас мы конно поедем, а ты — около стремени моего побежишь. Понял? Смотри у меня — попытаешься стрекоча дать, так я прямо в жопу тебе пальну. Будешь тогда с обоих концов такой дырявый!

Среди своих товарищей, этот дядька, должно быть, числился записным балагуром — трое других верховых готовно загоготали над его шуткой, и даже господин младший Урядник и тот сдержанно улыбнулся.

— Да, как я побегу-то, дяденька? — довольно фальшиво опешил тогда Эрвин. — Этот бугай — напрочь мне ногу раздавил… Я ходить-то не могу толком.

— Побежишь! — уверенно пригрозил жандарм. — А нет — так штыком тебя погоним! Видал?

Эрвин опасливо скосил глаза на тусклое трехгранное острие.

— В жопу тебе воткну и на скаку буду проворачивать, а-ха-ха… Пока до Свайного дошкондыбаешь — так, глядишь, и новая дырка там рассверлится!

Эти однообразные шутки про его жопу и дырку в ней Кривощёкого сразу насторожили — с дядькой-жандармом явно было не всё в порядке. Не самой лучшей идеей было проситься к нему на лошадь…, но и бежать рядом с конными, чтобы по приезду на место оказаться выдохшимся, хоть падай — Эрвин тоже не собирался. Пока он ещё не выпутался из всей этой истории, только лишь выторговал себе немного форы. Так что лишать себя даже малой возможности побега было бы глупо.

— Ой! Сломал, кажется! — и Эрвин подломился в колене, шлёпнулся задом на мостовую прямо около копыт каурой кобылы… и заплакал — натуральными, хоть и слишком обильными слезами. — Смотрите, дяденьки…

Он подобрал штанину, показывая жандармам то место, по которому потоптался горбун. Зрелище оказалось, что надо — здоровенный, на полноги, синяк…ещё неспелый, но прямо на глазах наливающийся тёмным кровяным соком.

— Вставай-вставай… — не поверил ему дядька-жандарм, легонько щекоча штыком и поддевая под самый окорок. — Подымай-ка свою жопу, мало́й.

— Не могу! Хоть режьте меня, сироту, прямо тут — на дороге!

— Это можно… — плотоядно согласился на то пеший жандарм… но, вовремя узрев от начальства ещё один нетерпеливый знак подбородком — оседлал каурую, потом рывком затащил наверх и Кривощёкого, усадил впереди себя, плотно облапив того за бедра.

И в самом-то деле — занялся над городом дождь, забарабанило уже по ближайшим крышам. Того и гляди, разразится настоящий ливень… промочит насквозь голубые мундиры — и так уже разукрашенные дождевыми кляксами, что твои леопарды. Совсем некогда им было разбираться с ноющим пацаном — врёт он или нет насчет сломанной ноги… А ну, как разбудит этот дождь Болтуна с полными карманами запретного золота, прогонит его с крыльца?

Едва Эрвин кое-как уселся — жандармы размашисто развернули коней, пугнув с мостовой какую-то спешащую домой бабу, и тронулись обратно по Громовому…

Ездить верхом Кривощёкий, разумеется, не умел.

Каурая пошла до того тряской иноходью, что Эрвину пришлось наклониться вперёд и накрепко вцепиться в гриву, иначе он свалился бы немедленно. Странный дядька-жандарм, так не отпустивший его бёдер, ещё больше усугубил ситуацию — скабрезно заржал и обеими руками потянул Эрвина на себя, отчего высокая лука кавалерийского седла пристроилась ему аккурат между булок, подпрыгивающих вверх при каждом движении лошади… Судя по тому, как гоготали трое остальных жандармов, и как брезгливо отворачивался от их потехи господин младший урядник — дядька выделывал позади Эрвина что-то совершенно уж непристойное.

К счастью, этот позор продлился недолго — они совсем немного успели проехать по Громовому Тракту, как сгорающий от стыда Кривощёкий тут же указал в первый попавшийся сквозной переулок, подальше от глазеющего со всех сторон народу. Сойдя с мостовой на мягкую землю, лошади поменяли шаг — их рысь стала крупнее, размашистее… копыта уже не звенели по булыгам, а гулко бу́хали в грязи. Комья от копыт — летели выше Эрвиновой головы. Лошади, хоть и были подкованы — скользили на поворотах, на ходу смахивали крупами обветшалые доски с заборов. В этой скачке даже дядька-жандарм и тот перестал примериваться к его заду — тянул поводья, не позволяя каурой с разберу залететь в полынь и проломить чьей-то ограды.

Кривощёкий изо всех сил пытался придумать хоть какой‑то план, но совершенно не успевал — заборы мелькали, куры шарахались из-под копыт, собака запоздало заливались вослед. Весь путь до Свайного — занял у жандармов каких‑то несколько минут… вместо получаса, который потратил бы Эрвин, припустившись туда со всех ног, и на который он рассчитывал.

Дождь вдруг усилился — замолотил, мгновенно надул огромные лужи. За потоками этой воды, обрушившейся на них с небес, всадники едва различали дорогу, а потому — чуть не проскочили мимо Приговорённого дома.

Тот был едва ли не самым старым из всех Приговорённых в городе домов — когда‑то добротный, двухэтажный, на несколько комнат, как и мечталось Кривощёкому. Теперь же этот дом напоминал скорее брошенную расползающуюся поленницу, где вместо штабелей дров шатко подпирали друг друга чудом устоявшие стены — мало того, что Священный Огонь вдоль и поперёк расколол каменную кладку, так ещё и дожди постарались за много лет и вымыли из‑под двух углов утрамбованную землю, и эта земля давно сползла в овраг, оставив дом висеть одним боком над пустотой… будто это был и не дом вовсе, а чей-то сральник, подвешенный над поганым оврагом.

Более — менее целым у этого дома оставалось только крыльцо — высокое, с двумя каменными парапетами, расходящимися от ухнувшего внутрь пролома до самой дороги. И на этом крыльце, разумеется — никого не было…