Жестокие всходы

Глава 33 (скрипучая, как речи по душам, которые под скрип колёс ведутся…)

Обратно в город ехали ещё медленнее, чем из него.

Луций даже подремать успел, убаюканный в этой трясучей и скрипучей люльке, волочившейся по ухабам за тремя забрызганными грязью конскими хвостами. Тело Курца, укрытое кошмой и сверху до кучи присыпанное сеном — вязко переваливалось на дне телеги… лишь изредка, на самых злых колдобинах, сползая под дощатые борта.

Замученные работой лошади шли еле-еле… к тому же Симон старался вести упряжку по траве, высокой и мокрой, наклонно растущей вдоль обочины — затем, видимо, чтоб за время дороги тележные ободья и ноги коней успели очиститься от жёлтой глины, на городских улицах слишком уж приметной и узнаваемой.

Старик дожидался их прямо на дороге.

Едва проехали Плешивый Ток — лошади всхрапнули на фигуру, нежданно возникшую среди дождя… Но возчики, должно быть, сначала приняли её за пу́гало, а потому просто протопали мимо, даже головы в ту сторону не повернув. Лишь когда телега прогрохотала совсем близко, едва не толкнув старика оглоблей с дороги — пу́гало в первый раз шевельнулось.

Муторно было крутить головой с вихляющей в колее телеги, но Луций через силу разглядывал этого старика, пока телега его не миновала… Такая худоба владела всем его телом, что старик сам был как запрещённый Духовниками крест, кем‑то вкопанный у самого края дороги — голые ключицы торчали в разные стороны, видные сквозь прорехи… и даже казалось, что растут они прямо из суковатой, как нетёсаный кол, шеи. Промокшие насквозь лохмотья почти не скрывали старческой дряблокожей наготы… но, если бы не они — этого старика вообще давно стоило бы Приговорить и сжечь за одно только его греховное телосложение.

Когда телега прощально плеснула в его сторону жёлтой водой из‑под колеса — старик медленно, будто по частям ломая хребет о своё же колено, поклонился Луцию до самой залитой дождём земли. Тот кивнул, потом сделал еле уловимый подзывающий знак… и старик-пугало вдруг сошёл с места — засеменил за телегой, насмерть перепугав при этом Уду, только что его заметившего.

Симон же, как и прежде, не выразил ни малейшего удивления, даже вожжами не дёрнул — будто давно привык к тому, что вокруг его телеги разгуливают живые скелеты.

Так и шли…

Лишь когда замаячили за очередным поворотом слепые стены покинутых ремесленных цехов, и стало понятно, что вот‑вот начнётся сам город — Симон швырнул вожжи куму Уде и чуть приотстал, пошёл рядом с трясущимся тележным задом.

— Чего тебе? — спросил его Луций.

— Мне прогнать этого доходягу, что увязался за нами, Хозяин?

— Нет! — отрезал Луций. — Я знал, что рано или поздно он объявится.

— Во-от оно что… — протянул возчик.

Некоторое время он молча бухал сапожищами в колее, потом всё‑таки решился спросить:

— Ты собираешься и с него взять Клятву? С этого-то немощного?

— Ещё не знаю… — пожал плечами Луций. — Но если мне понравится, как он говорит — то он станет пятым из Первых!

Симон непонимающе оглядел шаткую фигуру, расплёскивающую лужи в пяти шагах позади телеги. Должно быть, в глазах возчика этот еле живой старик выглядел самым бесполезным человеком на всём свете, и Симон сейчас ломал голову, пытаясь угадать — для каких же дел Хозяину мог запонадобиться помощник, подобный вот этому.

— Я-я-ясно… — снова протянул он — просто на всякий случай, чтоб не показаться совсем уж тупицей. — Только прошу, не пускай его в телегу — лошади и так очень сильно устали! Пусть сам топает прямо до постоялого двора.

— Мы сейчас не едем на постоялый двор! — покачал головой Луций.

— Поедем, куда прикажешь, Хозяин! — без колебаний согласился возчик. — Просто скажи куда нам править.

Такая покорность даже позабавила Луция…, но он тут же задумался — а не имел ли этот вопрос скрытого умысла? Не пытается ли этот, совершенно разбойничьего вида мужик, рисково таскающий нож за голенищем, выведать — где его логово? Луций не был полностью уверен ни в ком. Трудно, немыслимо трудно было держать в уме все ниточки сразу… да ещё и дёргать за них так, чтобы те не перепутались…

— Пока поедем прямо! Позже свернёте на Ремесленную, и в том месте, которое я укажу — оставите телегу вместе с… поклажей… — сказал он. — Заберёте её потом, когда я снова пришлю ученика за вами.

— Слушаюсь! — возчик поклонился ему, но от Луция не скрылось, что он немного замешкался с этим — на мгновение, едва достаточное для вдоха. — Я тогда вернусь к лошадям, Хозяин?

— Нет. Оставайся рядом со мной, Симон… — велел Луций. — Будь тут, пока я буду говорить с новообращённым пятым…

Из-за накатывающей волнами тошноты он чувствовал себя настолько измотанным, что предпочёл бы не оставаться один на один даже с этим жалким человечиком — нищим и исхудавшим настолько, что с тот трудом переставлял ноги. Нет, не то, чтобы всерьёз опасался его, но… стоило быть настороже… Бывший же старшина — одним своим видом мог сделать смирным любого, кто задумал недоброе. Так что Луцию, несмотря на дождливую мглу — было сейчас куда спокойнее в его широкоплечей тени.

— А ты — подойди-ка поближе! — кинул он месящему грязь старику — так, не глядя, бросают через плечо милостыню.

— Да, добрый господин… — ответил тот, послушно прибавляя шагу, чтобы нагнать телегу. Даже это получилось у него далеко не сразу…

— Итак… — заговорил Луций. — Вижу, что ты искал меня… Иначе — зачем ходишь здесь, зачем гремишь костями среди дождя?

— Да, я поджидал тебя, добрый господин…

— Именно меня? Или тебе сгодилась бы любая телега, везущая тех, в чьих карманах позвякивает?

Старик, наконец, поравнялся с пляшущим ободом… невольно споткнувшись после того, как прямо встретился с Луцием глазами:

— Право, не стоит осуждать голодного за жадные взгляды на сковороду, добрый господин… — кротко, но с какой-то неуловимой двусмысленностью, сказал он. — Как и нельзя пенять нищему, слепо идущему на монетный звон. Но мой путь к тебе был вовсе не слеп, ибо деньги — не имеют надо мной власти…

Симон, крупно шагающий рядом с противоположным бортом — тут же скривился, и даже сплюнул себе под ноги:

— А-а-а, бессребреник! — презрительно фыркнул он. — Прости, Хозяин, что я вмешиваюсь…

— Ты не веришь в Отрёкшихся-от-серебра, лошадиный человек? — как-то совсем по‑детски обиженно повернулся к нему старик.

— Когда я слышу о ком‑то, кто не берёт в руки серебро — то сразу понимаю, что он надеется на золото! — веско уронил Симон.

Да, неприязни в этих словах было столько, что хоть на весы их клади — так они были на слух тяжелы.

Луций знаком велел ему замолчать пока:

— Почему же ты ждал меня именно тут, на пустой дороге? — пытливо взглянул он на старика. — Кто проболтался, что я сегодня поеду именно здесь?

Старик склонился перед ним ниже нижнего… но, прежде чем ответить — вздохнул так глубоко, будто ему предстояло учить грамоте непроходимого тупицу:

— Я понимаю знаки, добрый господин… так что — мне нет нужды собирать слухи по крохам.

— Какие знаки?

— О! Их было довольно много с тех пор, как камни снова начали говорить с живым человеком…

Луций вздрогнул… понадеявшись, что под негнущимся брезентом балахона этого никто не заметит. Потом сделал старику знак продолжать.

— Посуди сам… — послушно принялся перечислять тот. — То, что давно сгорело — снова жарко горит…, а то, что было когда‑то выполото с корнями — сокрыло под собой и поля, и мостовые. Из небес вдруг пропали те, кто клюёт… их заполнили те, кто жалит. Было и великое множество других знаков — менее заметных глазу, но не менее пророческих… А что до твоего проезда здесь, добрый господин — то это было совсем нетрудно. Из города ведёт не так много тайных троп, и я видел ваш след на одной из них. И слышал, как выла собака, сторожившая души мертвецов.

— Откуда тебе известно обо всём этом? — внимательно разглядывая его из‑под капюшона, вопросил Луций. — И почему ты сейчас слушаешь псов за городской чертой, а не меняешь медяки на жизнь около Колодца? Не слышишь Зова? Ты Болтун? Умеешь опятиугливать глину?

— Мне это не к чему…

— Так ли? А ну-ка, открой рот — покажи зубы моему человеку…

Старик до поры лишь скорбно качал головой на все вопросы, а тут — грустно улыбнулся… От зубов у него в рту мало что осталось, но на голых дёснах, которые Луций успел мельком разглядеть — не было никаких следов глиняного налёта.

— Или ты — сороват? — прошипел Луций, зло сужая зрачки.

Он слишком устал делить напряжённое внимание между стариком и возчиком, без остановки пытаясь предугадать их скрытые помыслы. Щемящее чувство близкой опасности — казалось, было растворено в самом дожде… и Луций никак не мог понять, от кого из окружающих его людей она исходит. Одно он знал совершенно точно — по-настоящему собачью преданность к нему испытывал один только Курц… тот Курц, который при жизни плечом к плечу стоял рядом с ним в безнадёжной драке, а сейчас медленно раскисал на дне телеги, понемногу испуская зловонные запахи.

Так сказал ему голос-в-каменных-стенах, разбудив сегодня Луция задолго до сумерек. Точной фразы он смог припомнить, что смысл был таков — на всей земле Наместник вряд ли сможет найти кого‑то более верного, чем этот пёс в человечьем обличье. Только когда он снова займёт место у ног Хозяина, Луций сможет перестать ежеминутно оглядываться на каждого встреченного.

— Мне нет нужды жевать глину, добрый господин — потому что Колодец помнит меня… — заверил его старик. — И, как видишь, на мне нет ничего полосатого…

— Значит, твои лохмотья раньше были робой землекопа?

Тот опять покачал головой:

— Нет, что ты… Земляные Кроты никогда не называли меня братом! Скажу больше — они никогда не считали меня ровней себе! Но ты почти прав — я понимаю знаки, потому что читал Чёрные Книги, а не слушал, как их читают другие…

— Так ты, значит … — колоколом над ухом прогудел Симон, снова без разрешения влезая в разговор.

Не осмелившись произнести вслух всю фразу целиком — он ухватил старика за рубище, слишком ветхое для этакого кулачища, и, без видимых усилий, выдрал из него длинный лоскут. Старик опять улыбнулся, глядя как возчик с силой протягивает лоскут сквозь туго сомкнутые пальцы и смотрит — в какой же цвет окрасит их мокрая тряпка.

— Я никогда не носил коричневого, добрые господа. И давно прошли времена, когда я бывал облачён в чёрное… А краска, какой окрашены ткани — стареет куда быстрее людей.

Тут Уда, то и дело любопытно воротящий на них башку — прозевал поворот, и лошади сошли с дороги… Правое колесо выскочило из колеи, погрузилось в набухший земляной творог и прочертило в нём волнистую линию приличной длины, прежде чем снова смогло зацепиться за накатанную обочину. Симон заорал на кума, обложил его матерей — всех разом, кого успел вспомнить! И, наверное, бросился бы вперёд телеги с кулаками, если б Луций окриком не остановил его:

— А ну — стой! Хоть недолго ты служишь мне, человече, но даже не вздумай начинать с ослушания! Оставайся там, где место твоё!

Поскользнувшись в грязи и едва в ней не растянувшись, Симон хватанул воздух раззявленной пастью… и вернулся к тележному борту. Лошади, испугавшись то ли раскисшей земли под копытами, то ли возни и криков сзади — прибавили шагу. Теперь они оба, возчик и нищий — еле поспевали за телегой, поминутно и попеременно оскальзываясь в следе от неугомонного колеса.

— Разве можно заставить ворону обелить свои перья? — спросил, наконец, Луций, обращаясь к старику, а потому чуть склонив голову в его сторону.

— Это вряд ли… — согласился тот. — Но для голодающего — и ощипанная ворона мало чем отличается от цыплёнка.

— Опять о голоде? Живот совсем прирос к хребту, раз не можешь говорить о другом? — раздражаясь, спросил Луций… успев, однако, подумать: «А ведь точно — вот на что похожа эта без конца подступающая тошнота… Так я просто всё еще голоден?»

Странно, но почему-то за последние дни он ещё ни разу не затосковал о еде. Даже завтрак ценою в две серебряных, принесённый чуть свет из трактира — весь без остатка уплёл Кривощёкий.

— Прости меня добрый господин… — повинился старик. — Ибо по старой привычке я говорю слишком туманно… и, уж конечно, не о полных животах мы с тобой толкуем.

— Так говори яснее! — поторопил его Луций. Он снова мучился от очередного тошнотного приступа, а потому и то и дело тягуче сплёвывал через тележный борт. — Не испытывай моего терпения!

— Людская молва говорит о тебе, что ты — не просто Болтун, но мастер над всеми Болтунами…

— Это так! — напыщенно согласился Луций, отирая слюну с подбородка.

— До сих пор ты был справедлив к тем, от кого принял Клятву… — продолжал старик. — Даже им… — и он поочерёдно кивнул на обоих возчиков, — ты платишь куда более щедро, чем они ожидают! И, хоть и воплощаешь совсем уж непонятные их умам дела — но не требуешь от них непосильного. Например — не требуешь вспоминать того, о чём они сами стараются позабыть…

Луций по-прежнему совсем не понимал, о чём он толкует. Ну, что ж… В эту игру можно играть вдвоём!

— Хороший хозяин и должен быть справедлив к преданным слугам… — туманно изрёк Луций. — А я — хороший хозяин!

— Это так… — не стал спорить старик.

— Тогда стоит ли плести из слов кружева, которые не смогут согреть тебя под таким-то дождём?

— Отлично сказано! — похвалил его старик. — Пожалуй, добрый господин, и я сам — не сказал бы лучше!

Симон снова хрюкнул на ходу.

— Так зачем ты искал меня здесь?

— Услышав о твоей доброте — мне тоже захотелось сделать доброе дело! Я шёл тебя предостеречь…

— Предостеречь меня?

— Именно так, добрый господин… Ибо те ваши дела, что я видел… ох, прости, не я — я-то совсем не любопытен! Но их видел сегодняшний хмурый день… — и старик широко обвёл вокруг себя руками. — И эти дела заставили его помрачнеть сильнее прежнего…

Старик кивнул на руки здоровяка-возчика:

— Я бы даже осмелился сказать, что ваши сегодняшние дела были столь же грязны, как руки золотаря после привычной ему работы.

Симон перехватил взгляд старика и, насупившись, широко отёр о вихляющийся борт свои перемазанные жёлтой глиной ладони.

— Мне всё меньше и меньше нравится тебя слушать! — угрожающе процедил Луций.

— Это и не удивительно, добрый господин! Правда не всегда бывает приятна уху…

— Ты наивен, старик — если веришь, что власть можно взять чистыми руками! — опять вмешался возчик.

— Очень может быть… Но твоему Хозяину было совсем не обязательно пачкать руки самому… О, добрый господин — прошу, выслушай меня до конца, — заторопился старик, на ходу привставая на цыпочках и тем почти равняясь с высотой Луциевого плеча. — Я надеялся, что встречу на этой дороге твоих… помощников… и собирался их уговаривать передать тебе мои слова. Но, вдруг увидел здесь то, чего никак не ожидал — тебя самого! Ты рискуешь, разъезжая здесь лично… Очень рискуешь!

— В этом городе не осталось ничего, способного нанести мне вред! — отрезал Луций.

— Ой ли… Или ты говоришь о тех, кто носит полосатое? Не забывай об иных цветах.

— Всего лишь люди! — с удивившем его самого призрением, сказал Луций.

— Ты ещё не слишком глубоко укоренился в камень, чтобы совсем не принимать их в расчёт…

— Чего б ты в этом понимал, скелетина! — снова не удержавшись, взъярился на него Симон. — Да ты хоть знаешь, кто перед тобой?!

— Знаю… знаю, раз читал Чёрные Книги! Тот, чья тень однажды будет распростёрта над всем городом… Но пока — это лишь господин на простой и слишком скрипучей телеге… Только что взошедший росток, ещё не ставший могучим, а потому — хрупкий, как все молодые ростки!

Симон снизу-вверх посмотрел на Луция, почти с ужасом — наверное, ожидал, что дорога под босыми ногами старика вот‑вот разверзнется, поглотит его, будто топкая трясина:

— Разреши, Хозяин, я выбью из него дерзость? Эй, душа в лохмотьях — ты говоришь сейчас с почтенным старцем, а не с каким‑то юнцом!

— Ты — очень силён, но при этом и глуп, лошадиный человек… — ответил ему старик… однако, опасливо заходя подальше за телегу. — Но — будь по-твоему… я не стану б этом спорить. Если так угодно Глине, то и я признаю за твоим Хозяином мудрость жившего долго…

Луций вдруг совершенно отчётливо увидел снисходительную улыбку — на миг мелькнувшую и тотчас скрывшуюся среди морщин.

— Для человека, босиком искавшего встречи со мной — не слишком ли дерзко ты говоришь? — едва сдерживая гнев, сказал Луций.

— Слова, призванные открыть глаза на истину — не могут быть дерзкими… — с деланным смирением возразил старик. — Посмотри на дорогу, что перед тобой, добрый господин. Если её покрыть ковровой дорожкой благостной лжи — станет ли она не такой ухабистой?

— А может… — вслух задумался Луций, кивком указав на враз оживившегося возчика. — Может мне и в самом деле стоит приказать ему, чтоб заострил ножом оглоблю, да надел тебя на неё, как заправское пугало?

И Симон, впервые за сегодняшний день — готовно и хищно ухмыльнулся себе в бороду.

— Тогда, добрый господин… — нисколько не стушевавшись от вида этой ухмылки, ответил старик. — Тогда ты останешься один в окружении тех, кто может рассчитывать только на быстрые ноги или крепкие кулаки. А ведь тебе понадобится ещё и удача… которую те, кто тебя окружил — уже без остатка растратили…