Жестокие всходы

Глава 23 (учебная, как деревянный меч, как первые уроки фехтованья…)

Движением руки он отослал Кривощекого, сам же — открыл сундук и, вывесив на край рубашки и прочее тряпьё, откопал со дна отцовскую брезентовую накидку.

В таких землекопы ходили на смены под‑землю ещё с тех времен, когда только-только заложили Колодец. Даже отцу она досталась уже не новой. Брезент слежался от времени, сгибы держали форму, как сплющенные жестяные углы. В отличии от штанов, карманов у накидки не было — вместо них под накладными клапанами прятались две широкие прорези. Можно было просунуть в них руки и перепоясаться при желании. Вместо воротника накидка имела капюшон — такой обширный, что, наверное, будет скрывать лицо не хуже мешка, надетого на голову.

Луций напялил накидку на себя… кое-как подвернул рукава, внахлёст запахнул по́лы.

Потом решился подойти к зеркалу — снял полотенце, его занавешивающее, отступил на пару шагов. Накидка, пошитая на взрослого, целиком топила его в себе — по́лы её едва не касались пяток. И капюшон нависал, пряча лицо в чернильную тень под собой. На виду оставался только край подбородка — ещё безволосого, но на первый взгляд никак не ребячьего — злого и жёсткого.

«Подойдет!» — оглядев себя, решил Луций.

Он ведь не сможет просидеть в своей комнате вечно… тем более, если уж собрался набирать ватагу. А в этом одеянии, по крайней мере — никого из случайных прохожих не удивит кирка на плече и не испугает гноящаяся рожа.

Луций поднялся повыше на цыпочках. Если удастся где‑нибудь раздобыть ботинки с толстой подошвой, то вполне можно будет сойти за невысокого землекопа. А если не удастся — то за землекопа-карлика… такие, говорят, тоже бывают.

Он сунул руку в щель за сундуком — ухватил кирку за рукоять и вытянул наружу. Сперва она тяжело волоклась по доскам, но потом, словно почуяв на себе знакомую руку, с готовностью полегчала — оторвалась от пола, взлетев к самому плечу, невесомо улеглась поверх. Красуясь перед зеркалом, Луций опоясал вокруг себя одним широким взмахом. Наверное, и дюжий каменотёс не сумел бы махнуть киркою с такой легкостью — словно тонким прутиком хлестнуть.

«Вот так! — очарованно подумал Луций тогда. — Что мне стены? Что мне твердь земная? Что мне крепости человечьи? Прах, труха, хрупкие скорлупы…»

Он не знал, откуда берутся в его мальчишечьей голове подобные чеканные слова, да не очень-то и хотел знать — его будоражила эта новая сила, нравилась легкость, с какой получалось орудовать здоровенной железякой. Он снова шутя рубанул киркой — слева направо, потом попробовал ещё раз… отметив, что кирка недовольно тяжелеет, будто сопротивляясь отчётливо-крестообразным взмахам… Недолго поразмыслив, он снова принялся рубить киркой воздух, на этот раз старательно вымахивая в нём нечто пятиугольное.

И тогда снова случилось непостижимое — воздух в комнате дрогнул и потёк, заворачиваясь спиралью. Пламя свечи, которой Луций подогревал жир, испуганно метнулось и сгинуло, оставив на фитиле тлеющую искру. Толчком, словно дохнул кто-то огромный, расправляя грудь после истомившей её долгой неподвижности — дёрнулись складки занавесок на окнах, взвилась пыль, натоптанная в щели, сами доски содрогнулись на распятии гвоздей, и дрогнули балки, изгнав из своих сочленений напуганных паучков — весь дом словно шевельнулся, очнувшись ненароком.

И железная пружина, окольцевавшая немного подживший палец — вдруг сократилась судорожно. Луций зашипел — тоненько, но сильно брызнула кровь.

«Опять унимать…» — с раздражением подумал Луций, нагибаясь за полотенцем.

Голос-в-камне истолковал этот поклон по своему — недовольно заворочался, словно старик спросонья, гневно затвердил:

ТИШЕ… ТИШЕ… НЕ БАЛУЙСЯ СО СВОИМ ЖЕЗЛОМ, ЮНЫЙ НАМЕСТНИК… НЕ ВРЕМЯ ЕЩЁ… НЕТ…

Подчиняясь, Луций опустил кирку.

Он по-прежнему был мальчишкой, и это заточение в комнате давалось ему очень тяжело. Матери он опять сказался больным, и она только головой покачала, поглядев на его рожу. Луций по глазам её видел, что она подумала: хороший ведь пацан рос — не отмечен был никаким уродством ни при родах, ни во младенчестве, как этот его кривощёкий дружок, например… А вот, гляди — на дюжине лет поймал, видать, дурную болезнь. Эх, горе материнское… Что тут поделать? Докторов в городе оставалось — наперечёт, не по карману для них были доктора. Авось само пройдёт. Пусть и не выправится, дальше бы только не гнило, не тронуло бы этой хворью ни костей, ни кулаков… А лицо — что лицо? Для мужичка лицо не главное… не воду с лица пить!

Тётка Хана же — наотрез отказалась ухаживать за Луцием. Это было ему только на руку, и он до самого вечера спокойно устраивал Эрвину аудиенции…, но Эрвин приходил с докладами и уходил с поручениями, так что к концу дня одиночество начало тяготить. Тут уж ни то, что с самим собой, ни то, что с голосом-в-камне… с самим камнем заговоришь:

— Для чего не время? — одними губами спросил Луций, прислонив их к глубокой каменной щели… и сам себе показался вдруг таким же жалким, как Эрвин Кривощёкий казался ему только что.

НЕ ВРЕМЯ ОБНАЖАТЬ КЛИНКИ И ЗАНОСИТЬ МОЛОТЫ… — помедлив, ответил голос-в-стене. — НЕ ВРЕМЯ ЧЕРТАТЬ СВЯЩЕННЫЕ СИМВОЛЫ, ДАВАЯ ЧЕРЕЗ НИХ ХОД НАШЕЙ СИЛЕ…

— Почему? — осмелился переспросить Луций. — Я же сделал всё, что было велено! Я посеял сорные травы, чтобы они смешались со съедобным зерном. Я вошёл тайком в самый богатый двор… я казнил сторожей… я открыл ворота и впустил в город войско малых сих… Всё, что было сказано мне во сне — я исполнил в точности. И я слышал обещания — про ночь, которая изменит всё! Я не вижу пока особых перемен…

Голос-внутри-стены не отвечал, но был тут, рядом — прямо около прижатого к каменной кладке Луцева уха… будто взвешивал что-то, раздумывал. Луцию показалось даже, что чёрные трещины перешёптываются друг с другом:

Не время… он мал, тщедушен… потому, что не вкушал от тела земного… не выдержит… он слаб… они все слабы… он не дышал землёй…, но кровь, но семя… он не рвал корней…, но в крови уже хватает железа… в его семени нет ещё жизни… это сын, а мы знали отца… нет, он не рвал корней, а потому слишком связан ими… пусть рвёт корни… ТОТ сожрёт его… нет, он мелкий и шустрый… он ещё мал… слишком рано… пусть рвёт корни… т-с-с — он слышит нас… да, он быстро соображает… дайте ему попробовать силы… он ломок, его ещё клонит ветром… ТОТ убедит его, переманит… нет, он слишком глубоко пророс…, но ТОТ — будет ломать… он выдержит… дайте ему попробовать… пусть рвёт корни…

СКОРО У ТЕБЯ БУДЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ! — подвёл голос-в-стене неумолимую черту… и затих — опустился на дно и улёгся на дне…

— Какая возможность? — не унимался Луций, ничего толком не поняв во всей этой какофонии треска и шёпота.

Но голос-среди-камней лежал молча… свернувшись, как змея в норе.

Тогда Луций смирился, отставил кирку прочь. Едва пальцы разжались, как она вновь отяжелела — грохнула об пол, выбив из досок барабанное эхо.

В соседней комнате устало всполошились — дверь заскрипела, шаги заторопились по коридору.

— Плошку выронил… скользкая! — виновато и нарочито сонным голосом сказал Луций… и шаги осеклись возле его двери, раздражённо ушлёпали восвояси.

А Луций тут же настежь растворил окно, несмотря на мошкару — воздух в его комнате был затхлым, как в сарае, где хранятся пыльные мешки и лопаты с налипшей сухой землёй.

Сарай тоже способен дать крышу над головой, но вот фундамента, опирающегося на слой твёрдой глины — не имеет. А потому — даже самый добротный сарай не может быть человеку домом, это каждый с пелёнок знает. А ещё ведь и Духовники теперь должны благословлять фундаменты домов — иначе особый нежилой запах вечно стоит там. Стоит только зайти внутрь и дать ноздрям дрогнуть, дать им коснуться этой странной смеси земляных запахов, как станет понятно — жить здесь нельзя! Не просто неприятно — опасно! Можно только временно находиться в нём — укрываться от непогоды или пережидать ночь. Но даже бродяги, или погорельцы, занявшие пустующие сараи — не живут долго. Только Лентяй-Коровник способен подолгу ночевать в шалаше и не заболеть.

Измаявшийся от безделья Луций сидел прямо под распахнутым окном, привалившись спиной к наружной стене, и от безделья поигрывал киркой, выскребая ею что-то на досках. Мошкара суетилась над подоконником, но чуяла разогретый на свече жир и не шла дальше. А где-то в глубине дома — ритмично поскрипывали половицы. Это, должно быть, господин Шпигель, как неприкаянная душа, скитался по коридорам и комнатам хозяйской половины, горюя по дню завтрашнему, полный гнетущих предчувствий.

Или это недавние судороги дома его разбудили, и он теперь метался, в испуге от новых трат ощупывая стены — не слишком ли затянул с ремонтом, не пошли ли они трещинами?

Луций так и сидел — слушал его шаги, пока господин Шпигель, наконец, не угомонился. Половицы смолкли. Потом, едва слышно, открылась и затворилась входная дверь внизу.

Этот звук не насторожил Луция ни сразу, ни позже — он как раз глубоко задумался о том, что почему-то опять, как сразу после гибели отца, он не ощущает это место своим домом. Будто для него это — тот же сарай, пусть и каменный, двухэтажный… место временного пребывания. Место, где он пережидает что-то. Скорее всего — он пережидает… детство. Луций невесело усмехнулся. Да, наверное… Когда отец пропал в Колодце — всё стало не так… Завела ли мать другого мужика? Этого Луций не знал, да и не особо желал узнавать. Мать исправно приходила домой ночевать, но всегда — далеко уже заполночь. Стирает она где-то бельё или шьёт, а может, прибирает кому-то комнаты — Луций тоже не ведал. От неё никогда не пахло мылом и горячей пенной водой, как от прачки Фа, но иногда пахло духами. Работы на дом мать не приносила, и никогда не пыталась наняться к господину Шпигелю. Хотя, это последнее — легко объяснялось скупостью их домовладельца.

Так что, работает она на трёх хозяев или просто спит с одним из них — ему было не особо важно. Мать ещё молодая…

Задница затекла от долгого сидения на полу. Время было позднее, Луцию хотелось лечь и вытянуться, но мятая постель после всех этих мыслей вызывала у него лишь отвращение. Даже прикасаться к ней не хотелось.

Пытаясь занять себя хоть чем-то, он запихнул все разбросанные манатки обратно в отцовский сундук, захлопнул крышку и уселся сверху — опершись на кирку и забросив ноги на высокий табурет.

«Вот так же, — вдруг подумалось ему, — наверное, когда‑то сидел в главном зале ратуши сам господин Бургомистр…»

Он даже улыбнулся, хоть и мало в том было смешного… А ведь точно! На фасаде ныне заброшенной ратуши до сих пор сохранился выложенный багровыми кирпичами герб города — фигура сидящего человека, одной рукой опирающегося на тяжеленный кузнечный молот, и с доброй кружкой пенного в другой руке… Отцу, а значит и маленькому Луцию тоже — нравился этот герб. Никаких корон, никаких щитов и скрещенных под ними мечей! Их город был вольным — город кабаков и ремесленных мастерских. А теперь, когда Духовники забрали всю власть, и ратуша стоит пустая — кабинет господина Бургомистра переехал поближе к зданию жандармского Управления. И кабаков в городе осталась лишь пара — около Рынка, да ещё один при постоялом дворе.

Да, Луций подрос, и весь мир — будто стал меньше… Кажется, только недавно вокруг был шумный и весёлый город, в нём повсюду стучали молоты, и одна за другой рождались диковинные вещи в огне… Ещё недавно были совсем другими дворы и улицы, и цепочки домов вдоль них — светлые и прямые, как зубы у хорошей лошади. Ватаги пацанвы до первой крови озорничали по дворам, и степенно ходил мимо взрослый ремесленный люд. Там, в этих дворах, они и выросли — и Курц, и Эрвин… ещё не Кривощёкий даже, просто конопатый. Был там и он сам — не таящийся ещё от людей и солнечного света, не закрывающий лица угрюмым капюшоном.

Как же так случилось вдруг, что нет больше этого города, нет целого мира вокруг, а есть только кварталы, где чужому пацану могут запросто начистить рожу за проход по улице? Почему не осталось дружелюбных дворов, где тётки легко выносили им воды или даже молока в холодной крынке, да ещё и от щедрой души отсыпали каждому яблок из передника? Ничего этого — нет больше. Есть лишь комнатушка с запахом плесневелых мешков внутри, есть мутные от пыли стёкла, которые сторожит жгучая мошкара. И есть он — изменившийся до страха перед зеркалами Луций. Новый Наместник, который пришёл…

«Что мне до этого? — думал Луций, ещё не осмеливаясь возроптать, но уже близкий к тому… — Что толку от силы, которую не можешь применить?»

Он чувствовал тоскливое разочарование. Словно лакомство, которое с замиранием кладёшь в рот — вдруг оказывается комом земли, насмешки ради присыпанным сахарной пудрой…

Это сравнение оказалось настолько похожим, что Луций даже почувствовал вкус на языке — клейкий чернозём, горчащий и прелый. Он пожевал пустым ртом и сплюнул — прямо на пол, как никто и никогда не делал в доме. Плевок был ритуальным.

«Какой толк? — опять подумал Луций со всё крепнущим раздражением. — Какой прок от всей обещанной силы, если она сужает мир до размеров вот этой тесной комнаты?»

Он даже ногой притопнул, неловко потревожив этим кирку — та крутнулась на обухе, со всей мочи вдарив рубилом по сундуку, на котором он сидел. Что-то брякнуло, опрокинувшись… и покатилось мимо него.

Наверное, не весь старый отцовский хлам он прибрал на место.

Не вставая с сундука, Луций нагнулся и зашарил в потёмках руками… Но это катящееся — не стало ожидать, пока Луций его нащупает. Оно описало по полу короткую дугу и вернулось, в конце концов, под его подошву. Наощупь оно оказалось размером примерно с пузатую бутылочку, в которых лавочники отпускали лампадное масло на одну заправку.

Сам этот сосуд был глиняным, конечно…, но грубым, будто слепленным не совсем умелым гончаром. Когда Луций поднял его — внутри вязко булькнуло. Да, скорее всего — масло… Он уже собирался плеснуть себе на ладонь и понюхать, но сосуд оказался залит сургучом поверх горлышка… да ещё жёлтый от времени лоскут бумаги, прилегая к сосуду углом, одним из пяти — был приляпан поверх. Луций попытался его отодрать, но не сумел… лоскут вёл себя совсем не как бумага — тянулся, не разрываясь… И приляпан он был слишком надёжно для этикетки лавочника — будто его не просто придавили к горячему сургучу, но ещё и щедро залили поверх.

Как сытые тараканы на кляксе сковородного жира — собрались на бумаге в одну кучу неопрятные каракули.

Луций достаточно знал грамоту, чтоб даже в этой полутьме узнать и прочесть своё имя…

Что-то со стуком ударило в стекло снаружи, и Луций вздрогнул, оборачиваясь.

Он взобрался на сундук, чтоб выглянуть в окно… и оступился на нём мимо края, едва не выронив этот глиняный сосуд и не раскокав его вдребезги… Луций весь обмер… и даже лоскут с его именем — вдруг скорчился весь, затрепетал под пальцами…

Очень осторожно — боясь не то, что разбить, но теперь даже просто потревожить содержимое, Луций поставил бутылочку на пол, поближе к стене. Удивляться уже не было ни сил, ни времени. Снова что-то щёлкнуло, ударившись о стекло — зло и требовательно.

«Муха?» — подумал он не совсем уверенно.

Было уже слишком темно для мух.

«Опять слепень-великан?!» — ошпарила его горячая догадка. Но нет… Звук был другим — без этого тяжеловесного, буравящего стекло и воздух, жужжания. Что-то маленькое, но твёрдое. Подойдя вплотную к окну, Луций опасливо тронул раму. Открывать или нет? За окном было — хоть глаз коли… фонари на фасаде дома господина Шпигеля, разумеется, не горели. Щёлкнуло опять, и на этот раз он успел заметить — маленький, как хлебная крошка, камушек… ударил и отскочил обратно во тьму. Луций облегчённо толкнул створку — над ухом тотчас повис обрадованный мошкариный писк… он досадливо размазал его по шее и выглянул.

Снизу тотчас подпрыгнули и отчаянно ему замаячили — он увидел чьи‑то растопыренные белые пятерни, суматошно (куда там мухам) замельтешившие…