Жестокие всходы

Глава 5 (тревожная, как слухи о пропаже…)

Утро было хмурым, как похмельный околоточный.

Дождь вроде бы собирался, да все никак не мог собраться.

Небо натужно серело, выдавливая из себя влагу, но так и не уронило ни капли. Первые, совсем ещё сонные куры — вяло копошились в сорняках у заборов, что-то там выискивая…

Первый раз они увидели эту телегу в совсем уж несусветную рань — ещё до рассвета, в сумерках. Довольно долго до них доносился только валкий дребезг обода по мостовой — он то приближался, удалялся вновь, будто телега так и катала взад-впёред по одному и тому же участку площади. Потом грохот враз прекратился, и их это насторожило.

Без дела телеги на площади не стоят, так что, скорее всего, она просто съехала с мощёного в один из проулков, на мягкую, неукатанную землю. И поди, угадай, в какой…

Пришлось им спешно спускаться с той самой чинары, к которой они уже и тропинку успели натоптать. Вчера Луций понадеялся, что этих голых псов хоть на ночь куда-то запирают, но их, похоже, нарочито привязали сторожить около телег. Их не было видно сейчас, но, когда Кривощекий Эрвин оступился мимо сука и едва не загремел вниз, обрывая листву и сокрушая коленями мелкие ветки — за забором моментально зазвенели цепи, и голые псы разразились лаем. Они и лаяли-то по-особенному — задушенным разъярённым хрипом.

— Валим… Валим отсюда… — рявкнул Луций, едва оказавшись на земле, и Курц сквозь хрипоту бега ещё успевал сдавленно шипеть о кривоногих-криворуких с Волопайки, скотолюбах, Глина их побери и прикрой навеки их кривощекие хари…

Они отбежали за ближайший угол и там отдышались.

— Бесноватые псы… — опять сказал Эрвин. — Точно говорю — бесноватые… Таких в жизнь не приболтать…

Голос его, однако, был виноватым насквозь.

Луций незамедлительно врезал ему по уху. И добавил бы ещё не раз, и не два, если б там, за углом, в ответ на собачью перхотню не всхрапнула бы лошадь.

Они замерли. Никто из них вовремя не услышал ни скрипа осей, ни бряканья небрежно затянутой сбруи… и, если бы не этот нечаянный лошадиный всхрап, то кто знает… Упав на четвереньки и сравнявшись по росту с лебедой, густо растущей вдоль забора, Луций осторожно глянул за угол.

Отчего-то он совершенно не удивился, когда увидел — да, это была та самая телега, которую они вчера сутулили… Кроме давешнего возчика в телеге сидело четверо землекопов, особенно хмурых на фоне этого-то утра. Они, все четверо, старательно делали вид безучастный и даже скучающий, но Луций отчетливо различал их цепкие внимательные взгляды.

Недолго постояв, телега не ушла, как он ожидал, за поворот, а развернулась и покатила в их сторону. Время от времени она сбавляла ход, и тогда землекопы соскакивали и разбредались по сторонам, что-то выискивая в лебеде у заборов. Совсем, как куры… Ничего там не отыскав и рассерженно вернувшись, они так шипели на возчика и с таким усердием пихали его в сутулую спину, что Луций подумал — стащат сейчас с телеги и отметелят. Но они так и ограничились тычками. Возчик понуро подобрал вожжи, натянул левую, правой стеганул — коняги зашевелили копытами, забирая влево по кругу, и почти беззвучно потянули телегу назад, вдоль улицы.

— Что такое, Глина их забери? — недоуменно вопросил Курц над самым ухом.

Должно быть, он тоже сразу же припомнил — и возчика, столь ревниво оберегавшего никудышное железо, и кирку, которую они из принципа спёрли. Стащили-то её на самой площади, не здесь…, но потом Курц сбросил её у забора, чуть отойдя во-он в тот короткий боковой проулок. От мощёной Купеческой улицы это было — недалеко, но и не прям, чтобы рядом. Так что, если землекопы разыскивали то, что могло попросту выпасть из телеги на ухабе — они нипочём её не найдут. Но если возчик вспомнит о подозрительных мальчишках, крутившихся рядом… и, если его подозрения примут всерьёз… или они решат, что кто-то просто споткнулся об потерянную кирку, да в сердцах зашвырнул её куда подальше — рано или поздно кто-нибудь из них догадается поискать и под тем самым забором. Лебеда, это не стог сена, всё-таки, кое-где и кочета выше гребня не скроет. Да и кирка — не иголка.

Неужели, — ломал голову Луций, — и впрямь её ищут? Но — зачем? Опять ерунда какая-то…

Он ткнул Кривощёкого Эрвина в мягкий бок и приказал:

— А ну-ка, сейчас за поворот отъедет… ты сбегай, принеси!

Кривощёкий занервничал. Несколько раз оглянулся на катящую невдалеке телегу, на четверых нахохлившихся мужиков — дураку ясно, что очень неспроста мотаются они туда-сюда в такую рань по безлюдной ещё улице.

То ныряя за дровяники, то вжимаясь в каменные стены домов там, где редкие утренние тени скрывали их, вся троица гуськом кралась следом за телегой. Она, посомневавшись на перепутье, вроде бы свернула в левый, тупиковый проулок.

— Ну! Принеси, кому говорю!

Телега дошла до самого конца тупика и стояла сейчас там, так что момент был самый подходящий. Землекопы были слишком заняты — со всех сторон разом пихали возчика так, что у того голова болталась на тонком шнурке шеи.

Эрвин всё ещё трусил:

— Догонят же…

— Да не ссы… — привычно наседал на него Курц. — Они тебя не заметят даже.

— Не… Догонят…

— Ты же конного жандарма в свечку поставил! На спор! А, Кривощёкий? Брехал опять?!

— Так, то я пустой был. А она же — тяжёлая, куда я с ней? Догонят…

— Иди! — насупился Луций.

— Да нахрена она нам? — едва не взмолился Эрвин. — Конские какахи толочь? Я потом в мастерские сбегаю, десять таких тебе принесу — только скажи!

Луций поднес побелевший кулак к самому его носу.

— Ещё по сопатке захотел?!

Кривощёкий Эрвин опасливо покосился на кулак. Одно ухо у него до сих пор было пунцовым.

— Ладно, — сказал он, наконец. — Ладно, чего ты? Иду я…

— Не спались только! — предупредил Луций. — Повернутся к тебе — ложись, прямо где стоишь, хоть в дерьмо лошадиное.

— Ладно, — сказал Эрвин.

Его макушка и впрямь показалась из лебеды лишь пару раз, да ещё он разок неосторожно пуганул курей, роющихся у забора. Куры прыснули в стороны, выставляя напоказ ощипанные, меченые синькой зады.

Землекопы так ничего не заметили.

— А, правда — на хрена? — спросил его Курц, когда лебеда, скрывающая Эрвина, зашевелилась понемногу в обратном направлении. — Старая же кирка, сплющенная вся… На рудных отвалах полно таких валяется — ещё даже страшнее… И эти четверо — правда её ищут? На кой?

— Молчи, дурак, — буркнул Луций, и Курц обиженно засопел.

Да, если б только он сам понимал — зачем… Но то, что ищут другие, да ещё так рьяно — наверняка имеет очень высокую ценность.

— А может… — сказал Курц каким-то особым благоговейным шепотом. — Может, с них Храмовые Духовники спросили за кирку? Кто их поймёт, Духовников-то? Может, ещё одна новая страница в Чёрной Книге открылась? А там начертано: какая кирка однажды той Глины касалась, таковой в Колодец и вернуться должно…

Последние эти слова Курц произнес со свистящими подвываниями и воздел руки оземь, отчего и впрямь стал похож на Духовника-коротышку.

В другое время Луций бы только пальцем у виска покрутил, но только не сейчас.

Эти четверо искали украденную кирку так, словно та была из золота. И возчика пихали с такой едва сдерживаемой яростью, что пыль из него летела. Духовники, конечно, могли и не такое приказать, Духовнику в голову не заглянешь… да вот землекопы не стали бы исполнять их приказы настолько буквально — подобрали бы брошенную кирку на отвалах, или в кузне попросили бы расплющить да затупить новую, и дело с концом. Кто отличит-то? Не-ет… Тут было что-то другое…

«А может, она и впрямь — из золота? — вдруг подумал Луций. — А что? Вдруг вырыли случайно золотой слиток… отец рассказывал, что такие изредка ещё попадаются в глубокой пустой породе. А как его из-под земли вынести, мимо Духовников? Вот и расплющили, изогнули, будто кирку, измазали глиной так, чтобы не узнать… да отправили наверх.

Луций пожевал эту мысль, потом подёргал Курца за плечо.

— Ты, — спросил он, — когда с воза её тащил… ничего не приметил? Ну, там, тяжёлая была слишком… или ещё что?

— Да ничего, — насторожился Курц. — Кирка, как кирка. Ручка хлябала. Рубило сплющено всё… и обух затерт. А чего?

— Ничего… — сказал Луций.

Сколько может весить золотая кирка, подумал он? Наверное, куда больше железной. Нет, Курц бы понял. Не дурак же он, в самом деле…

Да, и можно ли что-то подобное проделать в храмовых Колодцах? Этого Луций не знал. Может, там за плечом каждого землекопа стоит по Духовнику. Туда ведь монеты кидают, наверняка, на выходе шмон проводят тот ещё.

— Во-он Кривощёкий ползёт… — зашептал Курц.

Они дождались Эрвина, потом подхватили его за грудки и подмышки, выволакивая из лебеды… утянули с собой за угол. Он затравленно дышал, отдавая им кирку. Они в четыре руки ощупали её нетерпеливо, четырьмя рукавами оттерли от глины и только тогда вздохнули разочарованно — железо. Мятое, тупое, словно коростой покрытое поверх жирной ржавчиной. Ручка и впрямь хлябала.

— Дать бы им этой киркой по едалу! — Курц плюнул в сторону улицы, откуда доносился печальный тележный скрип.

Плевок был ритуальным.

Луций крутил и крутил кирку в руках, все еще не желая поверить в только что придуманную, но опять несбывшуюся удачу. Кирка была самой обычной. Может, и вправду — не причём она. Мало ли, что ещё потерял этот возчик-растяпа.

— Ладно, — решил он. — Валим отсюда.

— А кирку? — ошалело заголосил Эрвин.

Пот на его лбу был крупный, как виноградины.

— С собой берём…

Курц скорчил на это такую гримасу, что Луций снова прибег к показу кулака.

— С собой! — повторил он. — Не так с ней что-то… Чую я! В тихом месте ещё осмотримся. Отмоем, отскребем…

Тележный скрип надвинулся и оборвался — возвращающаяся телега встала.

Они присели разом, затаились… Сквозь мохнатые шишки лебеды были видны шныряющие фигуры землекопов. Они уже совсем взбешённо прошлись туда-сюда, разгребая башмаками траву у заборов, потом остановились на углу, препираясь вполголоса между собой.

Луций внезапно — словно что-то сорвало его с места — шепнул Курцу: «Уносите её. Подальше отсюда спрячьте…», а сам, пригнувшись, метнулся вдоль забора. Добежал до излома деревянной ограды, где один двор смыкался с другим, присел там и, осторожно, выглянул…

Теперь землекопы были совсем рядом, Луций ощущал даже запах глиняной пыли и пота, насквозь напитавший их робы. Ещё от них пахло лампадным маслом и копотью — это, видно, была ночная смена, только что из-под земли… Вот как — рыщут по улицам вместо того, чтоб пойти по домам и рухнуть там, как спиленное дерево. Луций вдруг ощутил такой силы азарт, что сердце замолотило в груди, чуть ли не заставив сотрясаться ближайшие доски забора.

Припадая к самой земле, он ужом обогнул угол, протиснувшись между забором и наспех наваленной около него поленницей, потом лег за ней прямо на землю. В дыру через неплотно уложенные торцы поленьев он увидел перед собой башмак… Увидел пугающе близко, и понял, что перестарался: его не спалили до сих пор только лишь потому, что смотрят сейчас в другую сторону — башмак был повернут к Луцию пяткой, жестяным сплющенным задником с темными следами от выпавших гвоздей.

Башмак был огромен — его хозяином оказался мрачный верзила с пересушенным хрипом вместо голоса. Луций даже обомлел, едва услышав его. Таким хрипом можно было бы победить в любой драке, и пальцем при этом не шевельнув. Угрожающий сиплый рык старого бывалого пса.

Сейчас, к огромному удивлению Луция, голос хрипел что-то оправдательное.

Вдруг проскочило — «молодой мастер»…

— Нет, молодой мастер, — сказал хриплый, — он не сворачивал никуда. Ехал прямо, как ему и велели. Он говорит так, и я ему верю…

— Веришь? — второй голос звучал бы фальцетом, если не сбивался бы то и дело на рассерженный шепот. — Да он — болван, каких свет не видывал. Такое простое дело завалить… Чушь какая-то.

— Он наш мужик, свойский… — смущенно возразил хриплый. — Поверьте, мастер, он не сворачивал, не заезжал никуда. Прибыл на место, как договаривались — минута в минуту. Да мы и не говорили ему ничего лишнего. Вообще толком ничего не говорили, мастер…

Фальцет помолчал, но даже молчание его было до крайности рассерженным.

Большой башмак беспокойно заерзал, скребя подошвой влажную землю. Луций завороженно смотрел, как нагребает она вокруг себя раскисшие комья…

Потом хрипатый не выдержал молчания.

— Ведь он просто не знал, что везёт. Даже если б кто-то пронюхал заранее… всё равно не успели бы — отыскать именно ту…

Фальцет продолжал молчать.

— Мы бы заметили, мастер… Клянусь… мы глаз с него не спускали. За пределами Храмовой площади — вдоль всей дороги, у каждой лавчонки, на каждом углу стояло по нашему человеку. Нет, молодой мастер, не мог он нарочно её сбросить. Ротозей он… что, правда, то, правда…, а вот предатель — нет, не верю я в это… Обронил, скорее всего… Дороги-то…

— Тогда — где?! — сорвался фальцет. — Всю округу обшарили!

Хрип снова смущенно кашлянул.

— Подобрал кто-то, молодой мастер… Люди-то — всё, что не попадя, к себе тащат. Полезно, бесполезно… Увидели — лежит… ну и…

Фальцет снова молчал, только звук его дыхания — горячего, свистящего — нарушал тишину. Ботинок ёрзал, через раз задевая поленницу. Луций лежал, не дыша… Лебеда шуршала, раскачиваясь. Где-то невдалеке вскудахнули, разбегаясь, куры.

— Растяпы! — взвился, наконец, фальцет на полную ноту. — Мужика этого — тащите в сарай. Я ему лично хрен на кулак намотаю. Если пойму, что темнит — сдохнет страшно! Пихать вас поленом… Сколько труда, и всё козе под вымя… Искать! По-тихому…, но чтоб в каждый двор заглянули!

— Отыщем, мастер! — тотчас заторопился хрип. — Отыщется — Глина меня забери! Никто ж не знает…

— Время! — жёстко обрубил его фальцет. — Время нам дороже любого золота сейчас.

Хрип клокотнул горлом и умолк виновато.

А Фальцет дышал всё более и более шумно, словно что-то мешало ему в глотке, словно он не топтался сейчас на месте, а изо всех сил нёсся вверх по лестнице с тяжеленым угольным мешком на горбу. Луций, округляя глаза, считал про себя эти его всё укорачивающиеся вдохи-выдохи. Всё вот-вот должно было кончиться плохо… Но на пятом вздохе Фальцет вдруг всхрапнул, словно перемахнул через барьер… и задышал по-другому — утомленно, но уже легче… с каждым новым вдохом всё легче. Потом сказал с какой-то особой злой обречённостью:

— А ну… само прорастет? А? Тогда что? Со всеми нами? Чего… молчишь?

— Невозможно же… — помедлив, ответил ему Хрип. Вроде бы спокойно ответил, но Луцию вдруг стало понятно — что тот тоже паникует так, что вот-вот готов сорваться — настолько была наполнена напряжением та пауза, которую он перед этим сделал. — Как оно само прорастет? Без крови-то… и всего прочего. Без ритуала, молодой мастер…

За забором вдруг всполошилась дворовая шавка, будто вспомнив, что она при деле — забегала, бренча цепью, загавкала, полезла лапами на забор. Потом неожиданно громко — будто ножом по тарелке — завизжала петлями открываемая дверь. Сейчас Луций умер бы, только б лежать ещё тише.

Хозяин двора, впрочем, просто так вышел, просморкаться, а вовсе не на их голоса — дважды хекнул с крыльца, длинно прочистил горло.

Над поленницей зашуршали брезентовые робы, потом и деревянные подметки вразнобой заколотили по мостовой — Хрипатый, прервавшись на полуслове, широким шагом уходил прочь. Фальцет торопился за ним — воротник его робы был приподнят, скрывая угловатое, и впрямь почти мальчишеское лицо.

«Вот ведь… Сам ведь сопляк ещё, — с тихим бешенством подумал про него Луций, — а туда же — „мастер“. Сопливый нос — на два года перерос…»

Хрипатый, рысивший спереди, тоже оказался под стать своему голосу — мрачным здоровяком с плечами, глубоко топившими в себе шею. Этакий полугорбун, чей горб нарос не по врождённому уродству, а лишь привычкой постоянно и низко пригибать голову, работая под землей. Лицо у горбуна было сплошь рябое — изъеденное, как червивое яблоко на сломе глубокими белёсыми шрамами, но угловатое, и от того похожее вовсе не на яблоко, а на ноздреватую глыбу, отрытую недавно из-под земли и теперь водруженную поверх брезентового воротника вместо головы. Уходя вместе молодым мастером, хрипатый горбун, коротко и зло глянул поверх забора — туда, где скрипела дверь. И хозяин, вместо того, чтоб рявкнуть на них с крыльца: «Чего надо?!», как и собирался, наверное, сделать — молча и нерешительно затоптался.

Медленно-медленно, чувствуя шеей малейшее колыхание укрывшей его лебеды, Луций отползал и отползал назад. Только миновав угол, он смог сесть и отдышаться, прижавшись спиной к забору. В отдалении хлопнули вожжи, и тележный обод снова загрохотал, выкатываясь с мягкой обочины на мостовую.

Луций поднял руки к самым глазам и посмотрел на прыгающие свои пальцы. Руки были сплошь перемазаны, до самых, считай, локтей — раздавленной растительной зеленью и всем прочим, что обычно лежит под заборами.

Прорастёт… — подумал он о подслушанных только что словах.

Это ведь не могло быть сказано о кирке. Никак не могло. Значит, этот олух потерял ещё что-то. Вот же, шляпа… Какие-то семена, что ли? Без крови не прорастет… Нет, опять ерунда какая-то.

Он встал, сделал попытку хоть как-топ почистить ладони.

Шавка еще потявкивала, понемногу успокаиваясь, и это скорее всего означало — хозяин ушёл с крыльца обратно в дом и дверь за собой затворил. А, стало быть, зачем лаять, горло драть — хозяин-то всё равно не видит и не слышит.

— Вот ты — псина нормальная… — с нервным смешком сказал ей Луций. — Сразу видно, жизнь понимаешь!

Та ничего его в ответ даже рычанием не удостоила… только убрала лапы с забора и ушла к конуре, на прощанье позвенев цепью.

А Луций, чтобы унять эту суматошную колотушку в груди, подумал ещё раз о тех бесноватых псах, и о лакомых крытых телегах в углу купеческого двора. Как же близко они были, если просто смотреть на них с дерева через забор! Линялая рогожа поверх — это лишь для отвода глаз, а под ней чистенькие холщовые бока мешков. Мешков новых, никогда не знавших в утробе своей ни овса, ни ржаной трухи. Луций хорошо разглядел их там, где рогожа прилегала неплотно. Эти два воза предназначались Храму, не иначе. Откуда их пригнали? С юга, из страны сороватов? Или из тех вольных городов, где Духовники ещё только-только нанимают мужиков для рытья первых Колодцев, и где горожане не приучены ещё ходить по улицам с мелкой монетой в кармане?

Говорят, ещё остались на свете такие города. И там не разучились пока делать чудесных вещей и готовить всяческой вкусной снеди.

Если б не псы, Луций и Курц с Кривощёким Эрвином это вчера бы и проверили…

Только Луций помянул этих двоих, так они вдруг возникли справа и слева — прямо из мокрой от утренней росы полыни. Лица их были ошеломленно вытянуты, даже у Эрвина — никаких тебе больше блинов, истекающих маслом на солнце. Кривощёкий неловко держал на весу злополучную кирку, громко хлябающую на черенке.

— Ну, что?! — спросили они разом.

— Через плечо… — буркнул Луций, поднимаясь проходя сквозь них.

Они расступились, потом потрусили рядом, подобострастно заглядывая в лицо.

Курц заговорил первый:

— Мы думали — спалишься! Так близко к ним подобрался. Тот горбатый как перетаптываться начал, мы уж решили — всё, наступит сейчас на тебя сейчас.

Он догнал Луция и пошёл рядом.

— Ну, так чего они? — спросил он доверительно. — И правда кирку ищут, что ли?

И Кривощёкий Эрвин, не в силах дольше оставаться в стороне, тоже забежал вперед и уставился, подрагивая поганой щекой.

Тогда Луций остановился.

— Ищут! — отрезал он. — Они, может, и ищут… где куры дрищут. А вы — чего меня облепили?

Он уже много раз пожалел, что вообще затеял всю эту бодягу. Всё начиналось, как шутка, но перерастает со временем в какую-то невероятную и, в то же время, нелепую проблему. Луций посмотрел поочередно — на одного, потом на другого. Кривощёкий Эрвин от возбуждения аж губы жевал, и они сами собой беззвучно складывались в очень понятные фразы: «Чего они говорили-то? А? Чего говорили?!»

Курц вёл себя более сдержанно, но и у него в зрачках рыжими муравьями кишело любопытство.

«Надо сказать, — нехотя решил Луций. — А то ведь не отстанут.»

— Семена какие-то потеряли… — произнёс он. — Или стручки… Глина их разберёт.

Они разочарованно отступили, и некоторое время молча трусили поодаль.

Потом Эрвин, набравшись смелости, спросил:

— И куда её девать теперь?

И Луций тоже задумался, что вот хорошо бы сейчас просто бросить окаянную железяку прямо тут, на мостовую. Запустить вдаль, чтоб протяжно зазвенела по булыжнику, и пуститься наутёк… Кому надо — сами найдут, подберут. Но он замешкался, а потом за четвертым их шагом последовал пятый…, а ведь всё, что делается после пятого шага или пятого вздоха, то Глине решать.

Кирку они припрятали в Лампадном тупичке, завернув туда по дороге на Ремесленный…

Ничего нового не придумали и, как и прежде, похоронили в сорной траве под забором. Там, куда сметали с мостовой всякий сор, она могла лежать годами — в полной сохранности, пока не сгниёт, наконец, не рассыплется ржавым прахом…

Сам лампадный мастер, чей запущенный дворик, выходя задником к двум хозяйским заборам и образовывал этот тупик, был подслеповат и беден. Доски его дровяника обветшали, лебеда поднялась могучими зарослями, и ядовитые листья крапивы предостерегающе шуршали среди них, словно замещая собой остатки забора. Осколки лампадного стекла, набросанные тут ещё со времен, когда мастерская работала, блестели на земле, как свежая чешуя. Тупик не имел даже тележной колеи, что уж там говорить. Как сюда ещё трупы не начали стаскивать?

Луций отобрал у Кривощёкого кирку и лично зашвырнул её куда подальше — в самые жгучие дебри. Крапива с шелестом поглотила её — навечно, и Луций с облегчением плюнул следом.

Плевок не был ритуальным, но Курц и Кривощёкий Эрвин, поколебавшись, последовали его примеру.