Черные ножи – 5

Глава 13

Интерлюдия 2

Генрих фон Метерлинк прекрасно понимал, что его время на исходе. Нужность Генриха, как предсказателя и знатока будущего, с каждым днем стремилась к нулю. Слишком уж активно менялась реальность и не только благодаря ему, Генриху, а также из-за того русского танкиста, которого он так и не сумел прикончить, хотя возможность имелась. Что же, сам виноват, теперь приходится расхлебывать. С другой стороны, танкист тоже не сумел убить Генриха, хотя очень старался это сделать.

Два человека со знанием будущего практически в одной точке пространства-времени — это слишком. Их интересы непременно пересекутся, а цели разойдутся. И начнется неразбериха, в которой каждый сам за себя. И историческая линия при этом надламывается, корежится, хрустит и ломается.

Возможно, были и другие, такие же, как он и этот танкист, кто менял реальность. Если есть двое, почему бы не завестись третьему?.. Четвертому, пятому… и так до бесконечности. Генрих бы нисколько не удивился, опознав среди местных жителей еще пару соседей по будущему. Пусть даже каждый прибыл бы из собственного временного промежутка — неважно. Главное, они знали грядущее и могли на него влиять.

Генриху, по сути, было давно все равно, кто именно победит в этой старой войне: Германия или СССР. Все, чего он хотел, выжить и стать здесь, раз уж он тут оказался, преуспевающим человеком. Вот только сейчас он был обычным пленником, из которого доили информацию настолько, насколько он мог ее выдавать. И как только процесс иссякнет, лавры героя его явно не ждут. Пуля в затылок — вот все, к чему он мог прийти.

Поэтому с некоторого времени все мысли его занимало одно — нужно бежать! И как можно скорее. Вот только сделать это было совершенно нереально. Самый центр Москвы — центральней не бывает — одни из апартаментов Кремля, которые он теперь занимал. Спальня, рабочий кабинет, санузел. Еду приносили из кремлевской столовой — всегда вкусно, сытно, обильно. Круглосуточная охрана — два, а иногда и три неразговорчивых вооруженных плечистых человека за дверьми. Если приходилось куда-то выходить, то охрана непременно его сопровождала. И было непонятно, защищают ли они от потенциальной опасности, либо же попросту контролируют самого Генриха. Скорее, второе.

От него требовали больше и больше, но он и так уже рассказал все, что знал, и в последнее время придумывал, напрягал фантазию и воображал, что и как могло бы произойти в дальнейшем, исходя из имеющихся предпосылок.

И, судя по тому, что Берия перестал к нему захаживать, хотя прежде делал это регулярно, Генриху уже не верили. Но пока не обвиняли в фальсификации, и на том спасибо.

Возможности свободно перемещаться вне апартаментов у него не было, бежать он не мог. Оставалось ждать, пока кто-то там наверху окончательно не решит его участь, и надеяться, что этот день никогда не наступит.

Глаз давно уже перестал болеть, и черная повязка закрывала страшную рану, нанесенную русским танкистом. Прочие ранения тоже зажили, и чувствовал себя Генрих хорошо. Куда лучше, чем в Берлине будущего. Был он крепок телом, но вот дух его терзали смутные сомнения.

Что сделает с ним русский правитель? Оставит ли в живых? Вряд ли, незачем. Его уже выжали досуха, как старую тряпку. Теперь осталось только выкинуть ее на помойку. Нужность в нем, как в потенциальном заложнике, отсутствовала. Его не стали бы менять ни на одного советского пленного даже самого высокого ранга, просто потому, что побоялись бы, что он выдаст свои секреты иной стороне. Да, в них уже не было той надобности, прогнозы перестали сбываться, но все же знание будущего само по себе было опасным. Даже на малых фактах можно было строить долгосрочные планы. Ни за что и ни под каким предлогом он не увидит свободы.

Что было делать? Может, плюнуть на все и повеситься? Так, по крайней мере, он сам бы решил собственный вопрос, своей волей, своими руками.

Но Генрих был слишком труслив для того, чтобы привести этот план в исполнение, хотя частенько о нем задумывался, ловя мрачные взгляды своих охранников-волкодавов. Они ненавидели его всей душой, он прекрасно это чувствовал, и никакие его заслуги перед правительством страны не изменили бы отношение людей к тому, кто лично убивал и женщин, и детей. Они глядели на него, как на вонючего клопа, которого нужно раздавить. Но по какой-то причине ему дали несколько дополнительных месяцев жизни, и он ненавидел всех вокруг, но жил, жил, жил…

Однажды к нему пришли. Этого человека Генрих прежде не видел. Высокий, широкоплечий, с цепким взглядом умных глаз. Чертовски опасный. На его фоне даже матерые охранники казались несмышленными подростками.

— Моя фамилия Судоплатов, — представился гость, — хотел лично познакомиться с вами, господин фон Метерлинк.

Судоплатов был в форме без погон, но Генрих понял, что перед ним важный человек. Возможно тот, кто окончательно решит его судьбу.

— А что, Лаврентий Павлович больше не придет? — его голос звучал жалобно, и Генрих мысленно обругал себя за это.

— У товарища Берия много других дел, — туманно ответил посетитель.

«Понятно, Берии больше не интересно. Он узнал уже все, что хотел. Но зачем пришел этот новый?» — тревожно подумал Генрих. Он уже где-то слышал эту фамилию — Судоплатов… вот только никак не мог вспомнить, в какой связи ее произносили или в какой именно книге он читал об этом человеке.

— Так чем я могу быть вам полезен? — спросил Генрих, стараясь придать голосу солидность.

— Вот, собственно, за этим я и явился. Понять, можете ли вы быть полезными мне?..

И сказал он это таким тоном, что Метерлинк сразу вспомнил, где слышал эту фамилию. Конечно же, перед ним стоял самый известный советский ликвидатор, мастер скрытых убийств, от которого не убежишь, не спрячешься ни в Союзе, ни за границей. На его счету десятки, сотни, а, пожалуй, даже тысячи «закрытых» акций. И теперь этот страшный человек явился к нему, к Генриху с целью… определить, можно ли его использовать в своих схемах или это пустая затея.

А раз так… значит те, кто наверху, окончательно от него отказались и отдали на откуп Судоплатову. Если он решит, что Метерлинк еще может пригодиться, то скажет свое веское слово и Генриха передадут ему. Если же нет… об этом варианте лучше и не думать.

И Генрих очень постарался достучаться до этого человека. Он использовал всю свою фантазию, называл десятки имен, перечислял сотни событий, предлагал варианты решений и свое в них непосредственное участие, обещал лично ликвидировать всех тех, кто сейчас или в будущем будет мешать советской власти. Говорил он долго, не меньше часа, вспомнив даже о судьбе Судоплатова, о его грядущем аресте, об обвинениях в «заговоре против советской власти», о годах, проведенных в тюрьме, о дальнейших попытках реабилитации. Судоплатов слушал его внимательно, ни разу не прервав. Он не вел записей, но Метерлинк видел, что он запомнил все. Удивительная фотографическая память.

Наконец, Генрих выдохся и устало утер пот со лба.

Он сделал все, что мог. Выложился на сто процентов.

— Хорошо, идемте за мной, — Судоплатов постучал в дверь, и охранники тут же открыли ее снаружи.

Вещей Метерлинку взять с собой не предложили, но ему и брать-то было нечего, разве что свои тетрадки, где он вел записи, да зубную щетку.

Шли коридорами, где Генрих прежде не бывал. Мрачные кирпичные стены давили на него, угнетали сознание.

Судоплатов молчал, оба караульных тоже. Метерлинк попытался было заговорить, узнать, куда они идут, но ответа не получил.

Веяло холодом и сыростью. Кажется, они спустились в подвал. Длинный коридор заканчивался тяжелой, обитой металлом дверью.

— Дальше идите сами, господин фон Метерлинк, — сказал, наконец, страшный русский, — за дверью вас ждут.

Кто там может ждать? Еще один важный советский чиновник? Ему хотят предложить нечто особое, и Судоплатов предварительно проверял его? Прошел ли он этот экзамен, Генрих не понимал. С его точки зрения, он представлял собой большую ценность. Но что решил ликвидатор?

Метерлинк пошел к двери, мысленно прикидывая, как вести себя там, с другой ее стороны. Надо быть построже, поувереннее в себе, но не наглеть. Дать понять, что он — серьезная персона. И тогда…

Лампы тускло горели в тяжелых плафонах над головой. Внезапно набежал легкий сквознячок, чуть освежив его разгоряченное лицо.

Чем ближе Генрих подходил к двери, терзаясь сомнениями, тем больше он недоумевал. Что за помещение за дверью? Почему его ждут тут, в подвале, а не наверху, где тепло и сухо.

Да и сама дверь выглядела несколько странно. Издали не было видно, но приблизившись к ней на расстояние нескольких шагов, Метерлинк увидел многочисленные выбоины на двери, сколы, словно от случайных пуль.

Но кто мог стрелять здесь, да еще так много?

Разве только…

Неожиданное откровение посетило его голову как раз в тот момент, когда где-то позади щелкнул курок взводимого револьвера.

Это был не простой коридор, и за дверью Генриха никто не ждал. Да и не было ничего за той дверью.

Его привели туда, где убивали.

Он успел закрыть глаза, прежде чем пуля из револьвера пробила ему голову, выплеснув мозги прямо на пресловутую дверь и окончив земное существование Генриха фон Метерлинка.

Судоплатов никогда не промахивался.

— Уберите тело! — негромко сказал он, и охранники бросились выполнять приказ.

Начальник отдела «С» постоял немного в коридоре, обдумывая случившееся. Сначала он хотел использовать немца в одной из комбинаций, но послушав его истории, передумал. Слишком опасный тип, чтобы дать ему шанс бежать. Слишком много знает такого, о чем лучше не знать никому. И Берия, давший возможность поговорить с Метерлинком, совершил, возможно, самый умный поступок в своей жизни.

Поэтому он решил ликвидировать немца и сделать это своей рукой, чтобы точно быть уверенным в его смерти. Доверить подобное кому-то еще он не захотел.

Теперь Павел Анатольевич знал, что его враги существуют не только там, в Германии, но и здесь, в Москве есть те, кто будут вредить ему.

А предупрежден — значит, вооружен.

— Мы еще посмотрим, товарищи, кто победит в этой игре. Мы еще посмотрим…

Интерлюдия 3

Настя изнемогала от усталости, но упорно шла вперед, надеясь до ночи найти укрытие. Последние несколько километров она несла Ваню на себе, посадив его на закорки. Мальчик руками обхватил ее шею и тяжело дышал. Сам идти он уже не мог, силы его иссякли, но останавливаться было еще рано — тут местность хорошо просматривалась, требовалось уйти глубже в лес и там переночевать.

— Держись, боец, — пыталась подбодрить названного сына девушка. — Ты же герой, а герои — сильные и смелые! Они всегда побеждают!

Мальчик молчал, как и обычно. Речь так и не вернулась к нему, но Настя верила, что все будет хорошо. Она поможет, она будет рядом. Ваня обязательно излечится и проживет хорошую, долгую жизнь. Иначе зачем это все? Не может быть так, чтобы после всего, что они пережили, судьба не подарила им самый ценный подарок, который только существует на свете, — жизнь.

От немецких бауэров она ушла, хотя могла бы остаться и прятаться в большом подвале, как сделали многие другие женщины, спасенные из Равенсбрюка. Нет, от них не требовали ничего: ни работать, ни каких-то особых услуг. Эти немцы оказались людьми порядочными, рисковали собственными жизнями, пряча беглянок.

Но Настя не могла так — сидеть на одном месте месяцами, бояться каждой тени, любого шороха, ежесекундно переживать за свою жизнь и за жизнь Ванюшки. Она предпочла уйти. Их таких набралось четверо, кто решил пробиваться к своим.

Пробирались вперед ночами, держась лесных массивов. Был компас, один на всех, он очень выручал. Бауэры дали с собой в дорогу немного запасов — на первую неделю хватило, потом пришлось питаться подножным кормом. Ей-то ладно, сильная, выдержит, а вот мальчика жалко, совсем слабый, худой, еле ходит.

И молчит, ни слова, ни звука. Страшно смотреть на него. Но иногда, очень редко, Ваня улыбался, и тогда Настя считала, что день удался. Она расцветала от этих его исключительных случайных улыбок. Он превращался из замученного ребенка в самую настоящую надежду, что все изменится в лучшую сторону, что все не зря. И у нее появлялись силы. Без Вани она бы давно пропала, не выдержала бы, сдалась.

С ним держалась. Понимала, что не будь ее рядом, не станет и его. А она очень хотела, чтобы он жил.

Вперед, только вперед!

Примерно неделю они шли вместе с другими женщинами, потом их дороги разошлись в разные стороны, и Настя осталась с Ваней одна. Кто-то не выдержал темпа и решил попробовать перезимовать в лесу, благо, погода постепенно налаживалась и уже не было так холодно, и можно было ночевать, укрывшись еловыми ветками. Другие выбрали иное направление пути.

Настя шла в сторону Польши, надеясь каким-то образом добраться до Беларуси. Это было практически нереально, но день за днем, шаг за шагом, километр за километром она постепенно приближалась к своей цели.

Дорогу осилит идущий.

Шли, прятались, ночевали в заброшенных домах, коровниках, свинарниках, чаще просто в лесу. Ели, что находили. Опять шли, опасаясь всего вокруг.

Настя несла мальчика часть времени, когда тот уже не мог идти самостоятельно. Тащила его, когда сама готова была упасть на землю и не вставать. Будь она одна, давно так бы и сделала. Но присутствие Вани придавало ей сил.

Они не была его биологической матерью, но пожертвовала бы своей жизнью, не задумавшись, чтобы он выжил.

— Терпи, милый, еще немного, еще чуть-чуть…

Ваня молчал, не плакал, не ныл. Просто молчал. Но его запавшие пронзительные глаза говорили громче любых слов.

Они выбрались из очередного подлеска. Посреди черного поля стоял дом. Ни дыма из трубы, ни проблеска света в окнах. Никого здесь не было, причем уже давно. Дом был мертв, как, возможно, и его бывшие владельцы.

— Смотри, Ванюша! Там мы переночуем! Там тепло! А, если повезет, еду найдем…

И правда, нашли. В подвале оказался целый склад консервных банок и круп. Видно, хозяева делали запасы на долгий срок, но по какой-то причине уехали, оставив все добро нетронутым. А мародеров в этих краях не водилось — слишком далеко от больших дорог.

Повезло!

Конечно, топить камин Настя не решилась — дым было бы видно издалека, а случайные гости ей были совершенно не нужны. Но зато нашлись теплые пледы, одеяла, шкуры. Они закутались с головой и вскоре согрелись.

И ужин — он был шикарен! Давно уже они не объедались так обильно. Настя даже решилась откупорить бутылку вина, найденного там же в подвале, и с удовольствием выпила пару бокалов, моментально захмелев с непривычки.

Потом Ванюша уснул здоровым сном, впервые за все эти дни, а она еще долго сидела у окна, глядя на мрачный пейзаж, потягивала вино и думала.

Кто же он был на самом деле, этот Дмитрий Буров, совсем еще с виду ребенок, но с далеко не детскими глазами? Он вновь встретился на ее пути, чтобы выручить из беды. Тогда в Челябинске она не воспринимала его всерьез, а после и вовсе сбежала на фронт, потом закрутила роман с хирургом…

Но в Равенсбрюке она взглянула на Диму совсем иным взором. Он показался ей настоящим мужчиной — опытным, способным взять на себя ответственность, решительным. И она кляла себя, что не разглядела его раньше, не поняла его суть, стальной стержень характера.

Он мог бы стать надежной опорой для любой женщины. Сильный, смелый, настоящий.

Вряд ли они еще когда-то увидятся, жизнь не дарит вторых шансов. И все, что у нее от него осталось, это лишь черный клинок — тот самый, что создали златоустовские мастера для бойцов Уральского танкового корпуса.

Она взяла нож в руки. Он придавал уверенность.

— Я дойду, — прошептала Настя, — я обязательно дойду! Клянусь!

Потом подошла к спящему Ване и положила клинок в ножнах рядом с ним.

— Береги его, — прошептала она, — храни и передай своим детям. А они пусть передадут своим детям. Это подарок от человека, спасшего твою жизнь…

Ванька ее не слышал, он разрумянился и сладко спал, подложив ладошку под голову.

Они пробирались по лесам еще несколько недель, пока не встретили партизан.

Дошли.

Целые и невредимые.

Живые.