Белый маг

Глава 2 «Преображенский наш!», новые способности и немного о душе

На ночь мы устраивались недолго. Настю поселили в комнате Лизаньки, перед сном испили чаю с сладкими сухарями и легли спать, я лишь дал указание Гавриле завтра с рассветом готовить экипаж к отъезду.

Само собой, быстро уснуть мне не удалось — из головы не шли мысли о предстоящей аудиенции у светлейшего.

Что ему от меня понадобилось, интересно? Какие такие вопросы собирается обсудить со мной? Вряд ли речь идет об обычном аресте по обвинению в похищении государыни. Ежели дело было бы только в этом, то ничто не мешало арестовать меня прямо сейчас. Это с легкость мог сделать и следователь Глотов. А если бы мне пришло в голову оказать сопротивление, то где-то неподалеку наверняка дежурили несколько его людей, вооруженных до зубов.

Выходит, дело вовсе не в желании меня арестовать. К тому же кабинет светлейшего князя для этого не самое подходящее место. Аресты не производят в высоких кабинетах. Высокие кабинеты созданы для того, чтобы вести в них переговоры, строить далеко идущие планы, проводить политику. Для арестов есть места попроще и кабинеты поменьше.

Однако же, о чем тогда собирается говорить со мной светлейший князь Черкасский? О моем визите в дом лейб-медика Монсея и схватке с Батуром? Признать меня кривоглазый мог, ведь я сам сказал, что являюсь сыщиком сыскного приказа, так что ему оставалась самая малость, чтобы установить мою личность. Если бы он пожелал делать это, конечно.

Но с этой стороны вопросов ко мне быть не может — я явился в дом Якова Фомича по служебным обязанностям и даже спас его самого и его супругу от страшного убийцы. Не-ет, тут светлейшему мне предъявить нечего, я бы на его месте об этом даже не заикался. Тут что-то другое.

Неужели речь пойдет все-таки о моей недавней поездке в Сагар? Вести о тех событиях уже определенно дошли до светлейшего и вполне могли бы вызвать некоторые вопросы. О похищении невесты Великого князя Ульриха, например. Это хороший повод, чтобы быть мной недовольным. Подобные поступки способны влиять на политическую ситуацию между государствами, а учитывая нынешнее и без того напряженное положение на границах, осложнение отношений с Великим княжеством Сагарским вообще не входит в планы светлейшего.

Впрочем, и по этому поводу у светлейшего тоже вряд ли найдется что мне предъявить. Не я крутил шашни с принцессой, и не мне нести за это ответ. А что касается Кристофа, то князю Черкасскому его сейчас не достать, поскольку скрывается он на Огнёвой заимке, в тех местах, о каких князь и слыхом не слыхивал. И мне ничто не помешает сделать вид, что и я сам ничего не ведаю о дальнейшей судьбе Кристофа с его, мать ее, принцессой.

А по поводу моего сопровождения кареты с Ангальт-Цербстскими подданными от границы до самого Сагаринуса, так то было сделано по просьбе самой герцогини Иоханны и офицера Глаппа. Дальнейшей судьбе которого не позавидуешь. Как дворянин я обязан был сделать это, и никто не посмеет меня в том винить…

Думая об этом, я постепенно убедил сам себя, что разговор в кабинете светлейшего князя пойдет именно о моей поездке в Сагар и о принцессе Фике. Во всяком случае, другой причины я представить себе не мог. И потому постепенно успокоился, поскольку никакой вины за собой не ощущал. Любой другой дворянин на моем месте поступил бы точно так же.

Я уже начал задремывать, как меня вдруг изнутри словно иглой кольнуло: «Орлов!» Бравый гвардеец уже целые сутки находится в столице и подбивает родной полк к бунту. Но ему пока ничего не известно о гибели государыни. Следовало бы отыскать его и остановить, покуда дело не зашло слишком далеко. Теперь хочешь не хочешь, а на престол придется избирать императора из новой фамилии, потому как род Трубецких прервался окончательно и бесповоротно.

Вспомнив о Гришке, я подумал и о нашей с ним договоренности. Если будут какие-то известия, то он оставит для меня записку под плоским камнем, что лежит справа от калитки. Так может Гришка уже побывал здесь и принес тайные вести?

Я подскочил с кровати, натянул штаны и выбежал во двор, старясь ступать бесшумно, чтобы не разбудить никого.

На крыльце задержался, обернулся, осматривая окна. Нигде не было видно ни малейшего проблеска. Все уже спали. Пройдя до калитки, я сотворил маленький «лунный маяк» и подвесил его прямо в воздухе, над тем местом, где лежал плоский камень. Он давно уже здесь валялся, уж и не припомню с каких времен. После дождя, когда подле калитки скапливалась лужа, на него удобно было становиться, чтобы ног не промочить. Вот и не убирал его никто. Очень полезный камень.

Я присел на корточки, пальцами поддел камень за края и немного приподнял. В свете «лунного маяка» мелькнул белый прямоугольник сложенного вчетверо бумажного листа.

Ага, был, значит, Гришка здесь давеча, и уже есть у него для меня какие-то известия. Не знаю даже хорошо ли это, плохо ли в свете последних событий. Но уж как есть!

Я достал бумагу и уложил камень на место. А сам развернул записку и поднес ее ближе к «лунному маяку», чтобы читать было удобнее.

Орлов был краток, как никогда: «Преображенский наш!» И это было все, что он написал. Я тщательно проверил листок — нет ли на нем еще какой приписки. Но нет, ничего не было. Только эта фраза: «Преображенский наш!»

Тут все было ясно. Братья Орловы сошлись во мнении, что им необходимо поддержать государыню Марию Николаевну в ее претензиях на регентство, и смогли склонить офицеров полка на свою сторону. И если бы государыня была все еще жива, то это было бы для нас отличной новостью. Но сейчас…

Сейчас я даже не знал, что и думать по этому поводу! Гришка нынче в розыске, его считают похитителем императрицы и немедленно арестуют, стоит ему только объявиться. Возможно, и братьев его уже допросили, а кого-то может быть и с пристрастием, вот только не знают они ничего о случившемся. Так что и сказать ничего не смогли. Но после допроса с пристрастием любой затаит обиду на власть за перенесенные страдания, и потому Гришке не составило большого труда подбить братьев к бунту. Наверняка, вначале он получил от них добрых тумаков, за то, что умудрился вляпаться в эту историю, но потом они его предложение оценили. И без труда склонили на свою сторону весь полк.

Если бы Гришка объявился в сопровождении государыни-императрицы, это сняло бы с него все обвинения и обелило бы его имя. Но теперь уже государыня не объявится никогда, и не суждено Гришке Орлову стать спасителем престола расейского.

Следовало бы его предупредить об этом, чтобы не объявился он раньше времени, да не сунул сам собой голову в петлю. А то, что петля ему обеспечена, я нисколько не сомневался. За измену-то государственную, да за пленение царицы только смертная казнь полагается, но прежде его ждут лютые пытки, о которых лучше и не думать вовсе. Тут следователь Глотов давеча упоминал про вырывание ногтей и вбивание клиньев промеж пальцев — так вот, все это может показаться сущими пустяками в сравнении с тем, что Гришку ждет в подвалах Тайной канцелярии.

И не зря Глотов мимоходом заговорил о них в нашей беседе, ох не зря! В подвалах этих даже немой заговорит, да не просто заговорит, а заголосит так, что на Волковом поле слышно будет. И Гришка тоже заголосит. Он хоть и крепкий, но там и не у таких крепышей язык развязывается. И расскажет он обо всем: об исповедальне за иконостасом, и о Федьке, и о имении в Светозарах, и обо мне, и о Катерине с сестрицей ее самозванной. Обо всем в общем. Даже о том его вспомнить заставят, о чем уже и думать забыл. Беда тогда будет совсем.

Могилу в саду нашем живо отыщут, и меня же и обвинят в смерти государыни…

Плохо дело, очень плохо. Гришку срочно отыскать надобно, да отправить на Огнёву заимку, покуда я не решу, что же делать дальше.

Подумав немного, я порвал Гришкину записку на несколько частей, уложил обрывки обратно под камень и припорошил травой по краям, чтобы не видно было, что камень трогали. Если в мое отсутствие Гришка снова заявится, то по этим обрывкам он смекнет, что пора трубить отбой.

Напоследок я погасил «лунный маяк» и выглянул за калитку — убедиться, что на улице в этот час никого нет. Затем направился обратно к дому. У самого крыльца остановился. Мне показалось вдруг, что правая ладонь у меня слегка светится в темноте мертвенно-бледным светом. Я недоуменно ее осмотрел, попытался отряхнуть с нее это свечение, полагая, что это налипли на нее какие-то остатки «лунного маяка». Но нет, это не помогло — ладонь продолжала светиться. Свечение не было столь уж явным, и будь сейчас немного светлее, я и не заметил бы ничего, но…

Но мне стало не по себе.

Я с усердием потер ладонь о штаны. Не помогло. А может даже наоборот — свечение слегка усилилось. Тогда я потряс рукой, как делают, когда обожгутся о печь, и, к моему удивлению, это возымело действие. Но не такое, на какое я рассчитывал.

Мертвенное свечение слетело с руки и зависло в воздухе, сохранив форму моей ладони. Я отчетливо видел каждый палец, каждую складочку, даже завитки и узоры на подушечках. Я рассчитывал, что эта странная ладонь быстро рассеется, и даже дунул на нее, чтобы это случилось как можно скорее, но вместо желаемого результата ладонь вдруг… ожила! Она качнулась, сжала пальцы, оставив вытянутым лишь указательный, а затем начертила в воздухе прямо передо мной крест.

Линии этого креста заискрились, мне показалось, что я слышу даже легкое потрескивание, исходящее от этих искр. Внезапно линии продолжились сами собой — вверх на целую сажень, и вниз до земли, а в стороны протянулись так, что теперь и рук не хватило бы, чтобы их охватить.

— Что за чертовщина? — пробормотал я.

Я нарочно сказал это вслух, чтобы слышать собственный голос. Мне почему-то показалось, что от этого будет не столь жутко стоять перед этим странным невероятным крестом, созданным моей же рукой. Но собственный голос показался мне сейчас каким-то незнакомым, низким и хриплым, и от этого сделалось еще более неприятно. Даже в груди похолодело.

А светящийся отпечаток ладони в этот момент помутнел, рассыпался на мириады белых огоньков и превратился в тусклое облачко, которое моментально было рассеяно в ночи.

Но крест продолжал светиться, и чем дольше я смотрел на него, тем отчетливее понимал, что никакой на самом деле это не крест — это был просто крестообразный разрез в пространстве, и стоило мне только лишь отогнуть края, как…

Повинуясь каком-то едва слышному голосу внутри меня, я протянул руки вперед и сделал движение, каким обычно распахивал по утрам занавески на окне в своей комнате.

Я уже знал, что последует за этим. И не ошибся. Пространство разверзлось, открыв моему взору угольно-черный проход в Запределье. А еще миг спустя я увидел, как потекла от самого прохода вглубь таинственной темноты светящаяся «тропа». Это было похоже на большой пылающий клубок ниток, который катится по полу, оставляя за собой такую же пылающую нить. На нее легко можно было ступить и идти сквозь мрак прямиком в точке выхода.

Вот только в этот раз я не задал никакой точки выхода. И потому это клубок в нерешительности замер в нескольких шагах от прохода, дрожа и покачиваясь. Он явно ждал от меня дальнейших указаний.

Именно от меня! Потому что это я открыл проход! Сам!

Я с изумлением посмотрел на свою ладонь. Она больше не светилась. Это была обычная рука обычного человека. Человека, который отныне был сам способен открывать «тайные тропы»!

В несколько нехитрых пасов руками я закрыл проход, стряхнул искры со швов в пространстве на землю и затушил их, протяжно дунув в их сторону.

Я испытывал некий внутренний трепет перед этим неожиданным открытием. Да, отныне я владел ремеслом «тропунов», но я не познал его полностью, да и никто до сих пор не сделал этого. Потому как невозможно постичь бесконечное Запределье полностью. Можно слегка изучить лишь малую ее часть, методом проб и ошибок, да и ошибки эти зачастую могут быть кровавыми.

Но все же это было началом очень большого пути. Я почувствовал, как уровень моей внутренней свободы невообразимо расширился в эту минуту. Мир вокруг меня стал просто колоссальным, раздулся до огромных размеров, и я сам пока еще не видел его границ.

Меня охватило чувство восторга. Восторга от собственной силы, мощи, от той свободы действий, которую я обрел вместе с силой демонов. Она разрасталась во мне постепенно, неторопливо, но неизбежно и неотвратимо, и я понял вдруг, что жажду узнать, каковым же будет следующее ее проявление. А я еще понял, что с нетерпением жду, когда можно будет проверить ее в деле…

Над плечами моими заструилось, сплетаясь световыми прядями, зеленое и красное свечение от моих «эполет», и я поторопился похлопать себя по щекам и до жара в коже растереть лицо, чтобы унять те чувства, что в эту минуту разгорались во мне.

Помогло. Свечение угасло, восторг внутри меня тоже приутих. Окончательно взяв себя в руки, я на всякий случай еще раз нахлопал себе по щекам и только после этого вошел в дом.

Уснуть я не мог еще долго. Руки так и чесались испробовать свое новое умение еще раз, и только осознание того, что шутки с Запредельем могут плохо закончится, останавливало меня от этого. Слишком свежа еще была в памяти картина того, как закрывшийся проход отделяет голову императрицы Марии Николаевны от ее тела. Я даже пытался представить себе, что почувствовала она в это миг, когда бесконечно тонкое лезвие пространства отсекло ей голову вместе с частью плеча.

Вряд ли в первое мгновение она поняла, что случилось. Подумала, наверное, что просто оступилась и упала на землю. Но мозг ее не мог умереть моментально! Хотя бы еще несколько секунд она могла видеть и слушать, и вместе с тем осознавать реальность. Да и ход времени для нее замедлился настолько, что в конечном счете она поняла абсолютно все. Увидела, что никакого тела у нее больше нет, и осознала, что вся она теперь — это только голова с куском плеча, и ничего больше. И успела почувствовать ужас от всего происходящего, от предчувствия собственной смерти, которая произойдет через мгновение. Которая уже произошла!

А потом мир перед ее распахнутыми глазами наполнился красными красками, утонул в алом тумане, и сознание ее помутилось…

А душа? Как же быть с душой? Если голова, отделенная от тела, еще какое-то мгновение способна осознавать себя, способна думать и видеть, то значит и душа находится где-то там же, внутри черепа?

Надо же, а я всегда полагал, что она располагается в человеке где-то чуть выше сердца. Но если бы это было так, то она покинула бы обезглавленное тело где-нибудь в Запределье, и осталась бы метаться там, не упокоенная, на веки вечные.

Но нет — я сам видел, как угасал разум в глазах императрицы. А если бы души в ней уже не было, то и разума никакого я бы там уже не увидел…

С этими мыслями я наконец и уснул.

Гаврила растолкал меня ни свет ни заря. Теплой воды в таз налил, бритву свежезаточенную принес, даже пену мыльную сбил. Но брить меня не стал — брился я завсегда сам, как и батюшка мой покойный. Зеркало и добрая бритва — вот и все, что мне было нужно.

Побрившись и втерев в щеки пригоршню «кельнской воды», я некоторое время думал о том, какой наряд для предстоящей аудиенции мне стоит выбрать. Вряд ли мундир камер-юнкера будет здесь уместен. Почему-то я был уверен, что речь пойдет не о моих дворцовых обязанностях, которые с некоторых пор стали никому не нужны. Даже если бы решено было отменить жалование, которое все камер-юнкеры до сих пор получали из казны, то не стал бы светлейший приглашать меня на аудиенцию, чтобы сообщить об этом. Слишком велика честь!

Не-ет, тут дело определенно в чем-то другом, и ничто, кроме моей поездки в Сагар в голову так и не шло. Что ж, у меня найдется что ответить на возможные обвинения. А если князю вдруг захочется, чтобы я выдал ему Кристофа, то черта лысого он у меня получит. Эх, жаль, что не успели мы крестить Фике по православному обычаю, да обвенчать их в церкви! Тогда все возможные претензии рассыпались бы в прах, потому как добровольное согласие невесты на брак засвидетельствовал бы церковный служитель, и соответствующую запись в книгу внес.

Тут не подкопаешься. В конце концов, Кристоф не супругу законную у Великого князя умыкнул, а просто вывез из страны свободную девицу, с ее полного на то согласия к тому же. И никакого преступного деяния тут нет. И вряд ли даже сам светлейший князь Черкасский будет спорить с этими доводами…

Рассудив подобным образом, я решил одеться в свой обычный камзол, черный с золотыми петлицами, да и дело с концом.

Свежий, намытый и благоухающий «кельнской водой» я уселся в экипаж и скомандовал Гавриле:

— Поезжай!

— Так куда же, барин? — спросил тот с некоторым удивлением. — Ты ж так и не сказал.

— Во дворец светлейшего, Гаврила. Во дворец светлейшего…