Белый маг

Глава 18 Разумная жена воеводы и польза утренней пробежки

В доме воеводы уже поднялась суета. Повсюду сновали какие-то девки с ведрами и горшками, отроки с котелками, бабки с блюдами, на которых что-то источало такой аромат, что начисто лишало всякой воли. Повсюду вспыхивали свечи, по лестнице бегали сверху-вниз и обратно какие-то дети, и в первый момент это напомнило мне какую-то неразбериху, граничащую с паникой.

Но очень скоро я понял, что за всей этой неразберихой стоит некое очень чуткое руководство, так что не прошло и нескольких минут, как в просторной комнате, расположенной сразу же за сенями с узкими оконцами, был накрыт большой стол с различными яствами. Стояло здесь несколько кувшинов с вином, деревянные блюда с крупными кусками остывшего мяса, тарелки с пирогами, зажаренные до черна перепелки.

За столом к нам присоединилась весьма пышная баба лет тридцати, с пухлыми щеками, пухлой грудью, пухлым задом — и вообще видом своим очень напоминающая румяное облако, спустившееся с небес прямо на скамью у стола. Ее звали Расава, и была она женой воеводы. Сам Добруня Васильевич был с женой сдержано нежен. Он погладил ее по плечу, расцеловал в щеки и позволил ей наложить себе на блюдо куски мяса покрупнее, да половину распаренной репы с длинными луковыми перьями.

На Настю Расава косилась изначально с подозрением, и даже с какой-то неприязнью, но потом, видимо, она показалось ей излишне тощей, растрепанной и вообще — никакой не соперницей, и успокоилась.

О делах она у мужа своего ничего не выспрашивала, ждала, наверное, когда он сам сочтет нужным ей рассказать. Но Добруня о поездке в Соломянку не проронил ни слова.

Зато Беляк соловьем заливался! Выпив чарку вина, показавшегося мне кисловатым и излишне крепким, он принялся хвастать, как закидал вовкулака стрелами со своими заговоренными наконечниками. А выпив еще чарку, так вообще подскочил со скамьи и очень подробно стал показывать процесс сражения. Где стоял воевода, где падал Кушак, как трепыхался я под чудовищной лапой вовкулака. Даже как орала в истерике Настя он очень похоже изобразил.

Расава слушал его очень внимательно, не перебивая и внешне не выражая никаких эмоций. И даже присутствие призрака за столом ее нисколько не смущало, словно ей частенько доводилось потчевать ранним завтраком разных бестелесных сущностей.

Только в ударных местах, когда Беляк вскрикивал, изображая тяжелый дар мечом или замах булавой, она с каким-то сомнением прищуривалась.

Когда же Беляк наконец покончил с рассказом и устало вернулся за стол, вновь припав к чарке с вином, она сказала:

— Ну надо же, а мне мой батюшка сказывал, что вовкулаки не едят людей. Только скотину таскают, говорил. Да и рогов у них отродясь не было. А вот те оборотни, что детским криком кричат и человеческой печенкой балуются, так они по-другому зовутся…

И тут, после этих самых слов, у меня в голове что-то так и щелкнуло. И как будто занавес распахнулся, открывая истинное положение вещей, ранее скрытое за пеленой тумана.

— Шмыга! — громко сказал я, рывком поднявшись со скамьи.

Расава глянула на меня снизу вверх и одобрительно кивнула.

— Все верно, Лексей. В наших местах их называют шмыгами. Эти оборотни получаются только из мертвых девиц, и они очень опасны для людей. Они поедают человеческую печень, чтобы остановить разложение собственного трупа. И еще они ищут себе подходящую девицу, в чье тело они хотели бы вновь воплотиться. А если верить тому, что мне сейчас рассказал Беляк, наша шмыга себе такую уже нашла!

И она выразительно посмотрела на притихшую Настю.

— А чего это вы на меня все смотрите⁈ — спросила та.

Она поднесла ко рту руку с зажатым в ней куском рыбьего пирога, но так и замерла, окаменела даже. Только брови ее сами собой сдвинулись на белом лбу.

— Шмыга… — негромко повторил Добруня Васильевич, медленно качая головой. — Шмыга…

Он словно бы на вкус пробовал это слово, отламывая от него по кусочку.

— А Расава ведь дело говорит, — согласился Кушак. Он глотнул из своей чарки еще вина и рукавом утер губы. — Я слышал о таких. Но не знал, что они в наших местах водятся.

— Они нигде не водятся! — возразила Расава. — Они просто появляются из мертвых девиц, если звезды складываются определенным образом. Но сдается мне, что она не станет ждать следующей седмицы, чтобы явиться вновь. Она уже выбрала себе новую плоть и же скоро придет за ней… Я все сказала!

Настя совсем с лица сошла. Она опустила свой кусок пирога на стол и потрясла головой.

— Что значит «все сказала»? Нет уж позвольте! «Новая плоть» — это вы о ком? Это вы обо мне, что ли⁈ Это за мной она явится?

Выпучив глаза, она смотрел на Расаву и потрясала растопыренными пальцами. Вид у нее был какой-то испуганно-удивленный. Причем, больше испуганный, чем удивленный, и мне даже стало ее жаль в какой-то мере. Всегда неприятно осознавать, что ты приглянулся нечистой силе, и она начала за тобой охоту. Тут у любого настроение испортится.

— В самом деле, братцы, ерунда какая-то получается, — вставил свое слово Беляк. — Получается, что шмыга в Соломянке поначалу только скот таскала, а потом поняла, что человечина повкуснее будет, и принялась людей направо и налево убивать почем зря?

— Ни черта ты не понял, брат Беляк! — сказал я.

Отодвинув скамью, я вышел из-за стола, снял с крюка свою перевязь со шпагой, надел через плечо, а за спину повесил меч Тихомира. Повернулся к воеводе.

— Добруня Васильевич, где говоришь в Лисьем Носе жители Соломянки остановились на ночь? Поговорить мне надобно кое с кем. По душам.

Добруня понял меня сразу же. Он одним глотком допил свою чарку, крякнул и тоже вышел из-за стола. Кольчугу свою, подранную вовкулаком (или же шмыгой, как теперь выяснилось), он уже, понятно дело, снял, и теперь щеголял в шитой красными узорами рубахе, подпоясанной кожаным ремешком с медным кольцом на боку для крепления ножен. Пригладив бороду, Добруня нацепил меч, и мы с ним вышли из дома.

Уже совсем рассветало, хотя солнце пока и не проклюнулось даже из-за городских стен. Наших лошадей у коновязи видно не было — должно быть, увели их работники на конюшню. Сновали вокруг люди, таскали какие-то тюки, корыта, вязанки дров. Похоже, что рабочий день в Лисьем Носу начинался с первыми лучами солнца.

Когда мы отошли от дома и по кривой улочке пошли вглубь города, нас догнал Кушак.

— Погодьте меня, — сказал он, пристраиваясь рядом. Отдышавшись, добавил: — Не могу спокойно пироги с квасом трескать, покуда невесте моей шмыга грозит. А вдруг как это дело у шмыги выгорит, и она моей Настеной обернется? Мне-то что тогда делать? Как же я узнаю, что это уже и не Настасья моя, а шмыга ужасная?

— Узнаешь, Кушак, обязательно узнаешь, — заверил его воевода. — Вот как ночью в полнолуние полюбишь ее покрепче, да заснешь потом сном крепким, вот тогда она брюшину тебе когтем своим острым вскроет и мордой волчьей в печень вцепится. Тогда-то ты все и узнаешь, Кушак. Да только поздно уже будет, потому как не поможет тебе уже никто. Так что с ентим делом нужно сейчас разобраться…

Воевода свернул в узкий проулок, едва протискивающийся меж высоких оград, за которыми виднелись острые крыши каких-то строений. Друг за другом мы проследовали проулком, затем повернули на улицу, с рядами бревенчатых бараков по обе стороны, и вывела нас эта улица к прямоугольной площади, венчающуюся длинным амбаром. Широкие ворота его были распахнуты настежь, у самого входа были привязаны несколько козочек. Одну из них старательно доила в невысокую кадушку крепкая баба лет двадцати пяти — двадцати семи.

Когда мы подошли к ней, она подняла на нас глаза, признала воеводу и лучисто заулыбалась.

— Утречко доброе, воевода-батюшка! Молочка козьего не желаете отпробовать?

Воевода покачал головой:

— Благодарствую, но уже досыта откушал.

Тут и я к ней обратился:

— А скажи-ка нам, добрая женщина, кузнец ваш, Сваржич, туточки еще, или уже в Соломянку отбыл?

— Дак здесь был недавнысь… До ветру ходил, а потом сызнова в амбар вернулся. Там и ищите.

Баба обтерла руки о подол, взяла кадушку в обнимку и налила из нее молоко в пузатую крынку. Протянула мне.

— На вот, испей, добрый молодец… — Она осмотрела меня с прищуром. — Одежка на тебе какая-то странная.

— Так я издалека прибыл сюда, добрая женщина.

Теплое молоко оказалось очень густым, жирным, и сделав всего пару глотков, я вернул бабе крынку.

— Благодарствую…

Мы вошли в амбар. Был он широким и очень длинным. Сотни на полторы шагов, не меньше. Несмотря на то, что окон здесь не было вовсе, а заменяли их лишь нечастые широкие промежутки промеж бревен, было тут достаточно светло. Пахло сеном и скотиной. Жители Соломянки, остановившиеся здесь на ночевку, уже проснулись. Бабы наскоро собирали скромные перекусы на расстеленных прямо на земле платках, дети еще нежились, с головой зарывшись в сено. Где-то в отдалении отрывисто кричал младенец, а мать его успокаивала.

— Сияна, дай ему сала кусок пососать! — гаркнул кто-то из мужиков. — В платок заверни и пущай чавкает!

— Да где ж я тебе сала здесь возьму⁈ — крикнула ему в ответ Сияна, баюкая младенца размашистыми движениями.

— Ну тогда палец вместо сала заверни! — загоготал мужик.

Ему вторили несколько глоток. Впрочем, смех этот быстро затих. Мы с воеводой и Кушаком прошли от ворот вглубь амбара шагов двадцать и только тогда остановились, осматриваясь.

— Мы ищем Сваржича, кузнеца из Соломянки! — сказал я громко.

На нас смотрели вопросительно. В амбаре стало очень тихо. Какой-то старик, сидящий на высокой охапке сена с коркой хлеба в руках, спросил хитро:

— А чегой-то он вам понадобился с утра пораньше? Лошадь подковать требуется? Так здесь у него ни гвоздей, ни молотка нету. В Лисьем Носе свой кузнец имеется, вот к нему и обращайся… Вот воевода знает, — тут старик признал, наконец, Добруню, — у него и поспрошай!

Воевода приветственно кивнул старику, подходя ближе.

— Тут дело личное, дед Живун, — сказал он. — Разговор у нас к Сваржичу имеется. Поспрошать кое-что нужно.

— О чем поспрошать? — живо заинтересовался дед Живун.

— А вот это уже не твое дело. Неча свой нос совать, куда не просят! Признавайся, где кузнец, не морочь мне голову!

Говорил воевода строго, такой тон у любого отобьет охоту спорить или же уходить от вопроса шутейными фразами. Вот и дед Живун сразу почуял серьезность ситуации.

— Ну так ведь… — начал он. И вдруг смолк, замер, поднеся корку хлеба к самому лицу. Взгляд его был направлен куда-то нам за спины, и мы все трое одновременно развернулись.

Я увидел только, как в ворота амбара кто-то очень быстро юркнул — только спину его и успел заметить, да лапти огромного размера. Кушак долго не размышлял, сразу же кинулся следом, а за ним, переглянувшись, и мы с воеводой.

Впрочем, толку от того, что Кушак выскочил за беглецом первым, было немного. Был он грузным и не особо проворным. В открытом бою сбить его с ног было бы непросто, и выстоять под его ударами смог бы разве что вовкулак, а вот в погоню я бы его отправлять не стал. А потому, ткнувшись ему в спину у самых ворот, оттолкнул в сторону, увидел в конце площади убегающего со всех ног кузнеца и кинулся следом за ним.

Я знал, что догоню его. Видно было, что человек этот достаточно крупный, но был он коротконогий, и бегал ничуть не лучше Кушака. На площади я его догнать не успел, но, когда он свернул на примыкающую улочку, я в конце концов настиг его и пнул по ногам, одновременно с этим с силой толкнув в спину. Кузнец пролетел несколько шагов вперед, рухнул на землю и кубарем прокатился еще пару саженей.

Я подскочил к нему, схватил за плечо и рывком перевернул на спину. Кузнец испуганно закрылся руками, думая, наверное, что я собираюсь его бить. У меня, впрочем, таких намерений не было и в помине.

— Эй, кузнец! — тяжело дыша, сказал я. — Ты чего убегаешь, как ошпаренный? Думаешь, у меня других дел нет, кроме как с тобой в догонялки играть?

— Да испужался я, — тоже тяжело дыша признался кузнец. — Чего это ты меня разыскивать взялся? Чего тебе от меня нужно?

— Поговорить надобно! — резко сказал я.

— Ну так говори, коли надобно…

Тут к нам подбежали наконец и воевода с Кушаком. Кузнец их признал, но по нему не видно было, чтобы он им сильно обрадовался. И вообще, вид него был какой-то поникший. Серый у него был вид, скорбный какой-то. Ну, а чего тут удивляться: дочь родную не так давно схоронил!

Было кузнецу уже изрядно за сорок, и хотя телом он был крепок еще, но лицом совсем иссох. По впалым щекам шли сверху вниз длинные морщины, теряясь в куцей бороде.

— Утречко доброе, Сваржич, — подойдя, сказал воевода и протянул кузнецу руку.

Тот взялся за нее и поднялся с земли. Искоса глянул на Кушака и поклонился нам всем троим.

— Ну что, кузнец, — сказал я, — в амбар вернемся, или же здесь поговорим, чтобы не слышал никто?

— Уж давай лучше здеся, — сказал Сваржич. — Что за вопрос у тебя такой срочный, что рано по утру человека пришлось беспокоить?

— А ты сам не догадываешься? — хмуро спросил Добруня.

— Есть у меня мысли разные, но не чаю какие из них верные, а какие нет, — признался кузнец. — Так что лучше будет, если вы сами спрашивать будете, а уж я отвечу, чего знаю.

Тут к нему шагнул Кушак, и уже набрал к грудь воздуха, чтобы чего-то спросить, но я остановил его, подняв руку, и сказал:

— Сегодня ночью, Сваржич, мы все втроем, и с нами были еще Беляк, чародей призрачный да сестрица моя Настя, ночевали в Соломянке…

Я обратил внимание, как после этих слов кузнец побледнел. Только что он был серым, а тут вдруг стал пепельным, а на шее красные пятна проступили.

— А чего ж вы там делали? — пробормотал он, отводя взгляд. — Всем известно, что в ночь на седмицу в Соломянке лучше не появляться, потому как туда вовкулак приходит… Только тот, кому жизнь не мила, в ночь на седмицу там ночевать останется!

Я нарочито весело рассеялся и хлопнул кузнеца по плечу, отчего тот вздрогнул. Но не хлопок мой был тому причиной — не такой уж он вышел и тяжелый, — а само мое прикосновение. Словно рука моя была раскалена, и обожгла тело кузнеца прямо через грубую холщовую рубаху.

— А нам не страшно, Сваржич, не страшно! — воскликнул я. — Или ты думаешь, что четверо богатырей и маг, в битве убиенный, испугаются какого-то там вовкулака? Ты думаешь, они в доброй драке одолеть его не смогут, и не изрубят на куски мечами своими, «на бритву» заточенными?

Кузнец пошатнулся. Взгляд его замутился, и мне показалось, что он сейчас упадет, и потому придержал его за руку. Возможно, именно поэтому кузнец и не упал, а в следующее мгновение пришел в себя, испуганно глянул на нас по очереди и едва слышно пролепетал:

— Что… Что вы сделали? Убили?

— А ты не рад? — спросил воевода. — Все жители Соломянки уже давно меня просили раз и навсегда решить этот вопрос, да все руки не доходили. То с разбойниками разбирался, то дружину для Истислава собирал. Но монеты, чтобы заплатить охотнику за нечистью, в Соломянке так и не нашлось, и потому мне все-таки пришлось самому за это взяться. Мне да помощникам моим, Кушаку с Беляком. Они добрые витязи, немало врагов на своем веку извели. Разбойнички местные их жуть как боятся! Чего им стоит какого-то мерзкого вовкулака в куски изрубить? Тем более, что у них приманка хорошая оказалась: девица проезжая вызвалась в старостином доме посидеть, чтобы вовкулак на ее дух пожаловал… И он пришел, Сваржич, пришел!

Воевода изобразил небывалую радость, а чтобы добавить эмоция градуса, вытащил из ножен меч и потряс им прямо у кузнеца перед носом.

— Убили мы того вовкулака, — сказал я жестко, не отводя взгляда от лица Сваржича. — Он хотел сестрицу мою утащить с собой, даже крышу в старостином доме проломил, но мы его догнали, лапы поотрубали, а потом и головенку — тюк, и с плеч долой! Груда мяса от вовкулака только и осталась.

Кузнец стал похож на гипсовую статую — такой же неподвижный и белый, как первый снег. А потом губы его мелко затряслись, щеки дрогнули, и я увидел, как из одного глаза выкатилась мелкая слезинка и покатилась прямо по морщине.

— Убили… — прошептал он. — Убили…

— А может и не убили вовсе! — заявил я. — Не похож он был на убитого, верно, Добруня Васильевич⁈

— И то верно, — согласился воевода. — Может и не убили.

— Вот и я сомневаюсь, — сказал Кушак, хотя он и сам мало что понимал из нашего разговора. Не смекнул он пока в чем тут дело. Мечом и булавой он здорово размахивал, и из лука стрелял наверняка метко, но распутывать преступные замыслы обучен не был.

А Сваржич мелко затряс головой. Глянул на нас с надеждой.

— Как же так-то, люди добрые? — голос его стал сиплым и каким-то суетливым. — Как же так? Неужто вы и сами не знаете, убили вы того вовкулака или нет? А может убили, но не насмерть? Может он сейчас раненый где лежит⁈

Глаза его выпучились и смотрели на меня с разгорающейся надеждой. И теперь я уже совершенно точно знал, что догадка моя оказалась верна.

Я пятерней взял кузнеца за затылок и коротко встряхнул.

— Есть у меня большие сомнения, Сваржич! — я кулаком стукнул себя по груди. — Засели вот тут и покоя мне не дают…

— Это ж какие у тебя сомнения, княже? — услужливо спросил кузнец.

— Сдается мне, что это и не вовкулак был вовсе. Рогатых вовкулаков пока никто не видывал, да и не кричат они, словно дети малые. Так кричать может только другая нечисть.

— Это какая же? — Сваржич напрягся.

А я еще крепче сжал его затылок и притянул его к себе, почти уткнулся лбом в лоб.

— Так кричит… шмыга, — сказал я. — Тебе известно, кто такая шмыга, Сваржич?

Кузнец не ответил. Только помотал головой и сжался весь, сразу став каким-то маленьким, щуплым.

— А знаешь ли ты, Сваржич, чем шмыга отличается от вовкулака?

И снова он испуганно замотал головой.

— Врешь ты мне, Сваржич! Все ты знаешь и все ведаешь, только признаться боишься. Потому как пришлось тебе скотину у соседей воровать, чтобы ее печенкой дочку свою больную, Марьицу, кормить… Верно я говорю? А, Сваржич?

И я снова его встряхнул. А кузнец… вдруг заплакал! Сначала только плечи его затряслись, мелко-мелко так, в лихорадке будто, а потом и челюсть задрожала, из глаз слезы ручьем потекли, а изо рта вырвались отрывистые всхлипы.

Тогда я отпустил его и ободряюще похлопал по спине.

— Ну-ну, кузнец, ты нюни-то не распускай! И не держи в себе тайну-то свою. Не ровен час, сожрет она тебя изнутри, и даже видения бесплотного от тебя не останется, а только злоба да страх… Рассказывай, а мы послушаем!

— Да с чего начать-то? — всхлипнув, спросил Сваржич.

— А ты начни так: «Дочь моя, Марьица, всегда была здоровенькой и крепкой, да вот однажды она заболела…» — посоветовал я.