Белый маг

Глава 19 О чем рассказал кузнец поутру в Лисьем Носу

Марьица и впрямь всегда была здоровенькой и крепкой. Веселой такой девицей. Парни на нее засматривались, но кузнец их близко к дочери не подпускал. Жену свою он схоронил рано, и сам долго еще потом бирюком жил, только о Марьице и заботился.

Снова женился Сваржич только годков через семь, когда Марьица уже в девицу превращаться начала. Потому и женился, наверное, что не знал как с девицами расцветающими обходиться следует, и даже подсказать ей ничего толкового не мог. Так что тайную мысль он преследовал, что жена новая поможет Марьице в этом. А может и вовсе подружкой для нее станет, потому как и не особо старше была жена новая, всего-то на восемь годков. А что такое восемь годков? Тьфу — пустяк сущий!

Но тут Сваржич просчитался. Жена его новая, Аграфена, подружкой для Марьицы не стала, и ссориться они начли с самого первого дня. Все не нравилось Аграфене в Марьице — и смех ее, и нрав свободолюбивый, и красота, которая заставляла вздыхать всех парней в Соломянке.

Очень часто бранила Аграфена Марьицу. И даже полотенцем, бывало, стегала, но это Сваржич сразу же пресек — даже кулаком по столу стукнул. Понимал он, что стоит только в малом попустительство дать, как оно разрастаться начнет, а вслед за полотенцем и скалка с ухватом в ход пойдут.

После вмешательства кузнеца Аграфена с Марьицей в открытую ссориться перестали, чтобы Сваржича не злить почем зря, и только поддевали друг друга от случая к случаю. Марьица же расцветала с каждым днем, становилась все краше и краше. Сваржич уже было решил, что скоро найдет для дочери жениха подходящего и замуж ее отдаст, и уж тогда в его доме наступит лад да мир. Понимал он, что две хозяйки в одном доме не смогут ужиться, а тем более, если это мачеха с падчерицей. А замужество Марьицы все решит само собой.

И даже жениха подходящего Сваржич приглядел, да тут беда с Марьицей случилась — заболела она. Сначала-то и не поняли ничего — просто невеселая несколько дней ходила девка, не смеялась и не болтала. Даже Аграфена заподозрила неладное и стала расспрашивать Марьицу: все ли с ней в порядке, почему невеселая такая, почему с девками другими по вечерам гулять не бегает? Даже лоб у нее губами трогала — проверяла нет ли жара.

Но жара не было. Однако Марьица начала быстро худеть, со двора уже почти и не выходила, только если до колодца. А однажды шла с коромыслом, на котором два ведра полные висели, в калитку вошла, да так у самого крыльца и упала вместе с ведрами. Всю воду разлила, сама с ног до головы облилась.

Вот тогда-то и понял Сваржич, что дело плохо. С того самого дня Марьица даже из дома выйти уже не могла, на свежем воздухе у нее голова кружилась и падала бы она наземь, если бы Сваржич ее не придерживал. Все больше лежала теперь Марьица, почти ничего не ела и очень мало пила. Румянец задорный исчез, а кожа стала белая, местами даже прозрачная, и сквозь нее стали видны синие жилки.

Тогда кузнец ведунью в дом привел, и какие деньги были, все ей отдал, лишь бы она Марьицу на ноги поставила. Свияра ее звали в Соломянке. Ведунья пошептала над Марьицей какие-то сложные заклятья, велела кормить девку свежей печенью, лишь слегка для вкуса с луком тушеной, да поить соком из ягоды. Деньги взяла и ушла.

Рецепт Свияры был, может быть, и полезный, да только где бедному кузнецу печень свежую достать? Пришлось козу заколоть. Но сколько там печени в той козе? А впрок сильно не запасешься, ведь лето на дворе.

А Марьице становилось все хуже. Поначалу вроде бы и замаячила надежда — заприметила Аграфена румянец на щеках у падчерицы, но кормить ее больше было нечем, и Марьица вновь захирела.

И тогда Сваржич решился на то, о чем раньше и помыслить даже не мог. Особо темной ночью прокрался он соседям в хлев, перерезал овечке глотку и выволок ее за ограду. И уже там вырезал ей печень. А чтобы никто не догадался, что это человеческих рук дело, он изрезал всю овечку на куски разные, разбросал их повсюду, а внутренности по ветвям развешал, как это обычно вовкулаки делают.

Вот так и пошла молва о том, что в лесу рядом с Соломянкой поселился вовкулак. А Марьице порой становилось чуть лучше, и тогда Сваржич воодушевлялся, веселел, даже шутить пытался. Но облегчение к Марьице приходило ненадолго, и она вновь хирела пуще прежнего, а Сваржич опять отправлялся на поиски свежей печени.

В скором времени слухи о вовкулаке дошли до самого Лисьего Носа, сам воевода ими заинтересовался. Да тут горе случилось — померла Марьица, одолела ее болезнь. Высохла вся, в тростинку превратилась. Похоронили ее, а тут и воевода Добруня Васильевич из Лисьего носа нагрянул с расследованием. Ходил повсюду, в каждый дом заглянул, все расспрашивал да выведывал — в общем, следствие наводил.

Отплакал свое Сваржич, да и замкнулся в себе, вообще со двора ни на шаг не ходил. В кузне только своей с утра до вечера железяками бренчал. И вот как-то под вечер заглянул к нему в кузню сосед его Тугоух. Сваржич сразу заподозрил неладное, как только глянул на него. Но было ему все равно, что скажет пахарь, потому как после похорон драгоценной своей Марьицы ему вообще стало на все плевать.

— Чего тебе надобно? — грубовато спросил Сваржич, крутя щипцами в горне заготовку для подковы. — Выкладывай и убирайся отколь пришел.

Тугоух то ли не расслышал столь грубого обращения, то ли просто решил не заострять. Почесав затылок, он сказал:

— Я вот что пришел к тебе, Сваржич… Все, конечно, сочувствуют твоему горю, и Марьицу всем очень жалко. Уж больно ладная девка была. Да только сказать я хочу, что знаю: это ты скотину в Соломянке воровал. И овечку мою тоже ты зарезал…

Сказав это, он со вниманием уставился на Сваржича, наблюдая за его реакцией. Но тот невозмутимо уложил раскаленную до красна подкову на наковальню и принялся долбить по ней молотом: бах, тук-тук… бах, тук-тук… На Тугоуха он даже не смотрел.

— Тебя мой сынок заприметил, Тимошка, — продолжил тогда Тугоух. — Говорит, что ты овцу потрошил и плакал при этом. И понял я тогда, что не для себя ты эту овечку украл, а чтобы Марьицу свою выходить. Наказал я Тимошке, чтобы он об этом никому не говорил, а на следующий день сам же слух и пустил, что это вовкулак ко мне в хлев забрался. А потом и другие этот слух подхватили. Да ты и сам старался, чтобы все это на дело когтей вовкулака было похоже. Мясо себе и не брал даже, только печенку и уносил.

Тут кузнец впервые глянул на гостя из-под лохматых чуть подгорелых бровей. Слегка заинтересовано так: мол, говори уже скорее зачем пожаловал. И Тугоух, похоже, его понял.

— Так вот, я чего пришел, — спохватился он. — Ты не беспокойся, Сваржич, и живи дальше спокойно. Я понимаю, что нужда тебя заставила скотину по соседям воровать, а не жадность… Но это не должно больше повторяться, Сваржич! Ты слышишь меня⁈ Если еще хоть одна скотина в Соломянке пропадет, то я сразу же обо всем и расскажу честному люду. А Тимошка мои слова подтвердит. Да и ты сам отнекиваться не станешь, не в твоем это нраве!

Пахарь еще постоял рядом с кузнецом, посмотрел, как тот постепенно из кривой заготовки самую настоящую подкову делает, но никого ответа от него так и не дождался. Ушел восвояси.

И той же ночью, — а дело было на седмицу — услышал у себя во дворе Сваржич какой-то непонятный шум. Волнительно ему стало: а вдруг как воры к нему пожаловали? Может кроме Тугоуха еще кто-то из жителей Соломянки прознал, что это он скотину у людей уводил, да отыграться на нем решил? Во только скотины у него не осталось более. Так что же тогда воры забрать у него решили?

Наказав испуганной Аграфене лежать тише воды ниже травы, Сваржич натянул штаны и скользнул на двор, держа в руке кочергу, как дубинку. Но во дворе никого не было. Шум шел из кузни. Он был негромкий, но в ночи слышен совершенно отчетливо: бах, тук-тук… бах, тук-тук…

Казалось, воры пробрались к нему в кузню, но вместо того, чтобы умыкнуть инструмент, они решили немного испытать себя в кузнечном ремесле.

Бах, тук-тук…

Сваржич бесшумно прокрался до кузни и одним прыжком заскочил в распахнутые ворота, подняв над головой кочергу, чтобы в случае чего успеть ударить вора. Да так и замер с поднятой рукой. А потом пальцы его разжались сами собой, и кочерга упала наземь, ударив его по ноге.

Но боли кузнец не почувствовал. Он вообще перестал что-либо чувствовать, потому что стояло перед ним жуткое чудовище, похожее на огромного волка, вставшего на задние лапы и отрастившего на лбу рога. Это чудовище неумело сжимало в лапе молот и легонько стучало им по наковальне: бах, тук-тук.

И понял Сваржич, что чудище это пришло по его душу. Так, наверное, проявляется наказание господне за все те преступления, которые он совершил против своих же соседей. И совершенно без страха приготовился к тому, что чудовище его сейчас убьет одним взмахом гигантской лапы с длинными и очень острыми когтями…

Но никакого смертоубийства не случилось. Чудовище не стало нападать на кузнеца, и тем более рвать его на куски. Очень аккуратно, даже с какой-то заботой, оно вернуло молот на наковальню и приблизилось к Сваржичу. Положило свою когтистую мохнатую лапу ему на голову и приблизило к самому лицу свою отвратную морду, воняющую псиной и сырой землей.

Сваржич подумал, что этот ужасный вовкулак сейчас лязгнет челюстями и враз откусит у него половину головы. Но ничего подобного не произошло. Вовкулак как-то очень нежно погладил кузнеца по голове, а Сваржич вдруг заглянул в его глаза — круглые, темные, бездонные.

И вдруг узнал эти глаза! Нет, не так — он узнал не сами глаза, потому что они все так же принадлежали страшному чудовищу, способному убить кузнеца одним движением лапы. Он узнал взгляд. Потому что это был взгляд Марьицы, дочери его ненаглядной.

— Марьица, это ты? — прошептал он.

Но чудище, понятно дело, не ответило, потому что говорить человеческим языком не умело.

— Как же так, Марьица? Ты же умерла… Я сам видел… Я хоронил тебя… А может я просто сплю, и мне это все снится? И вовсе не стала ты никаким чудовищем, а все так же лежишь в сырой земле, мертвая и холодная?

Вовкулак отпрянул от кузнеца. А потом вдруг издал громкий крик — совсем как плачут дети — и отпрыгнул вглубь кузни, в самую темноту. Глаза его загорелись красным, и даже длинные всполохи оставались за ними во тьме. Продолжая кричать, вовкулак прыгнул на стену, оттуда на потолок, затем соскочил на пол и вылетел прочь из кузни.

Сваржич, протянув к чудищу руки, выбежал следом и остановился только около грады, через которую одним прыжком перемахнул вовкулак.

Все, что произошло потом, кузнец хорошо запомнил, потому как все видел собственными глазами. Видел, как вовкулак выбил дверь в дом пахаря Тугоуха, как заскочил внутрь. Слышал крик, и видел, как чудовище вытащило из дома самого пахаря и сына его Тимошку, еще живых, но уже не способных к сопротивлению и всех перемазанных кровью.

Тугоух тоже увидел Сваржича. Но было это последнее, что он увидел в своей жизни, потому что вслед за этим вовкулак одним рывком оторвал пахарю голову. И это была большая милость со стороны вовкулака, потому что не пришлось несчастному пахарю лицезреть, как чудовище разрывает на части его родного сына.

А после этого Сваржич сел на крыльцо, схватился за голову и так и просидел, покуда народ у дома пахаря не собрался, с косами, вилами и факелами. Все рассматривали окровавленные останки Тугоуха с Тимошкой, перешептывались и крестились.

— Вот и людей проклятый вовкулак пожирать принялся… — услышал Сваржич чей-то голос.

— А разве ж вовкулаки едят людей? — спросил кто-то.

Что ему ответили, кузнец уже не услышал, потому что упал на крыльце без памяти и так и пролежал там, покуда солнце не встало. А когда очухался, то опустил голову в бочку с холодной водой и держал ее там, пока задыхаться не начал. И даже когда начал — все одно держал. И только когда пузыри пустил, да воды нахлебался, то тогда и вытащил голову наружу, так как не смог больше терпеть.

Зашел Сваржич в кузню, отыскал там нож подлиннее и пошире, сунул его за пояс и побрел через всю Соломянку к дому той самой ведуньи, которая приходила лечить Марьицу. Видел его кто или нет в таком виде, Сваржич не знал, да и все равно ему было. Ведь решился он в тот момент на самое страшное…

Стучать Сваржич не стал, просто навалился плечом на дверь, а она так и выломилась. Вошел Сваржич в горницу и сразу увидел ведунью — стояла на посередь комнаты с крынкой полной сметаны в руках и смотрел на кузнеца со страхом. Тогда вытащил Сваржич свой нож из-за пояса, обтер его о штаны и сказал:

— Ну здравствуй, Свияра. Утречко, значит, доброе. Убивать я тебя пришел за деяние твое паскудное. За то, что ты дочку мою не только не вылечила, но и умереть ей нормально не дала.

Отнял он у ведуньи крынку со сметаной, на стол поставил, а саму Свияру на скамью усадил.

— Ты только не кричи, не надо. Я тебя быстро зарежу, прямо в сердце воткну и сразу вытащу. Ты даже и не помучаешься нисколько… хотя следовало бы.

А Свияра напугалась так, что ни возразить, ни сопротивляться такому насилию не могла. Только перекрестилась и прошептала:

— Скажи хоть, за что ты меня резать собрался, Сваржич?

— А за то, Свияра, что ты своим заклятьем обернула мою Марьицу вовкулаком проклятым. И когда люди прознают об этом, то обязательно откопают ее могилу и кол осиновый ей в грудь вобьют. И будет Марьица вечность неисчислимую в аду гореть, потому как всей нечисти такая судьба уготована!

Поднял уже Сваржич свой нож и стал примеряться, как бы его так воткнуть в Свияру сподручнее, да только груди ее огромные его смущали, наметиться не давали.

— Погодь, Сваржич, не торопися! — остановила его Свияра, неотрывно глядя на острие ножа. — Все так, да не так! Я и впрямь заклятье оборотня над дочкой твоей прочитала, да только никакой она не вовкулак. Она обернулась самой настоящей шмыгой, и никакой кол в груди уже не сможет ее упокоить. Она всякий раз будет возрождаться и мстить тем, кто обидеть ее посмел. Только чтобы навсегда не остаться чудищем страшным, ей нужно найти подходящую оболочку для себя, девицу молодую и красивую, чей облик она сможет принять. А покуда не нашла она подходящей оболочки, то будет питаться лишь печенью человеческой и всегда испытывать страшный голод…

Услышал эти слова, Сваржич отшатнулся. Да если бы он знал, что дело все так повернется, разве ж он позволил бы ведунье сотворить такое богохульство с дочкой своей ненаглядной? Вместо того, чтобы упокоиться с миром и отправиться в царствие небесное на вечное блаженство, ведунья уготовила Марьице такое же вечное скитание в земной жизни, в постоянных поисках новой оболочки для своего дальнейшего существования.

— И что же теперь делать? — чуть не плача пробормотал Сваржич, уже опустив свой нож. — Что же теперь делать-то? Как мне избавить Марьицу от участи такой?

— Ты уже ничего не сможешь сделать, кузнец, — покачала головой Свияра. — Не в твоей это власти. Ты умолял меня сохранить Марьице жизнь, и я сделала это, а уж как сделала — не тебе судить, грешному! Но упокоить дочь твою несчастную все-таки можно. Для этого необходимо особое заклятье, которое называется Огненное Погребение, но произнести его должен чародей перед алтарем в Зеркальном храме, что на скале Арабойра. И назвать имя: Марьица, дочка Сваржича из Соломянки.

Сваржич выронил свой нож, обмяк весь и глаз на ведунью уже не поднимал.

— Ну, а покуда не добрался я до Зеркального храма, чтобы уговорить чародея тамошнего заклятье Огненного Погребения прочесть, что делать-то мне с дочерью моей, которая теперича шмыгой стала? Как других людей уберечь от нее? Ведь она продолжать убивать будет, или пуще того — оболочку себе новую найдет и обернется той девицей. Еще одну душу невинную загубит.

— Не-ет, кузнец, так дело не пойдет! — Свияра даже хихикнула обидно. — Ты не сможешь отправиться в Зеркальный храм один. Марьица тоже должна находиться перед алтарем, когда чародей будет читать заклинание. Иначе вся сила его просто растворится в зеркальных отражениях и исчезнет без следа.

— Да как же я уговорю Марьицу отправиться со мной в дорогу⁈ — воскликнул Сваржич. — Она же теперь шмыга злобная, и ей совсем того не надобно!

— Известно мне одно средство, — ответила ему Свияра. — Уж не ведаю, как ты это проделаешь, но ничего другого я тебе предложить не смогу…