Бастард Александра 2

Глава 4

Сатрапия Геллеспонтская Фригия, город Пергам, конец июля 318 года до н. э.

Солнце еще не поднялось над цепочкой гор на горизонте, когда дозорный уже разбудил меня.

— Вставай, Геракл! Наемники заходят в долину.

Вскакиваю как на пружине. Вокруг меня уже суета, посыльные снуют туда-сюда, а бойцы седлают коней и строятся по илам на опушке леса. Быстро цепляю пояс с мечом и беру в руки секиру.

Тут надо сказать, что с этим оружием я тренируюсь последние полгода. Почему я вдруг, так внезапно, решил дополнить свой арсенал? Да все просто! Как всегда, помог случай! На одном из занятий с катафрактами я в очередной раз не без гордости отметил, что моих всадников не пробить существующим ныне оружием. Подумав так, я тут же взглянул на ситуацию с другой стороны и спросил себя: «А чем ты будешь пробивать тех же тяжелых гетайров?» И тут мои знания военной истории подсказали, что в столкновении двух тяжело бронированных всадников лучшего холодного оружия, чем секира, придумано не было.

Поскольку такой тяжелый двухсторонний топор на длинной рукояти для местных — оружие непривычное, да и дорогое, я пока не включил его в стандартное вооружение.

«Для начала, — подумалось мне тогда, — попробуем в единственном экземпляре, а там видно будет!»

Сейчас, стоя в полном вооружении и с секирой в руках, я вскидываю взгляд в поисках Гуруша.

Он еще только подходит, держа в поводу двух лошадей — Софоса и Аттилу.

— Кого седлать, молодой господин? — с свойственной ему вальяжной медлительностью спрашивает он, и мне очень хочется дать ему затрещину.

«Его преподобие Гуруш интересуется! — со злым сарказмом передразниваю его про себя. — Кого седлать? А если бы сейчас реально каждая секунда была на счету⁈»

Вслух же только вздыхаю и киваю на молодого трехлетнего жеребца.

— Аттилу седлай!

Софоса отправлять в бой нельзя, он для этого слишком мудр и философски настроен. Другое дело — жеребец со странно звучащей для греко-македонского уха кличкой Аттила! Это я его так назвал, потому что он молод, горяч и зол как черт. Ему в драку самому хочется, даже понукать не надо. Аттила — чистокровный ахалтекинец, но рожденный в моей конюшне. Это тоже своеобразное достижение, стоившее мне немало сил и золота!

С того самого дня, когда мне повезло купить пару жеребцов этой породы, я ставлю только на их разведение. По сути, это единственная крупная порода лошадей в этом времени; все остальные, по меркам двадцать первого века, — какие-то недомерки, ростом с пони и выглядят как пони! Разве что арабская и нисейская породы еще недурны, но тоже уступают ахалтекинцам в росте. Я плачу втридорога за каждого чистокровного жеребца, и их везут специально для меня с восточного побережья Каспия, с того места, что когда-то назовут Туркменией.

Гуруш неторопливо, но обстоятельно седлает жеребца, а я, глядя на его размеренные движения, думаю, что надо бы взять в стремянные кого-нибудь поживее. Тут, правда, та же напасть, что и с Софосом. Аттила хоть и не философ, но капризов у него не меньше! Ему тоже не все равно, кто за ним ухаживает. Он с самого рождения признает только меня и Гуруша, и никого другого даже к стойлу не подпускает. Я же говорю, зол как черт!

Подумав, что Аттилу я ни за что не отдам и придется все же терпеть Гуруша, решаю не ждать и отправляюсь на своих двоих в поисках Энея или Патрокла. Нахожу их обоих стоящими у кромки леса.

Подхожу ближе, и после приветствий Эней показывает на противоположный край долины.

— Как я и говорил, Гекатей начал движение с рассветом.

Смотрю туда, куда он указывает, и вижу крохотные прямоугольники марширующей пехоты. Они выходят из леса на дальнем восточном склоне и движутся по дороге к реке. Лучи встающего солнца отражаются в начищенной бронзе, а поднятые вверх наконечники длинных пик плывут в облаке пыли, как торчащие вершины мертвого леса.

Я смотрю на них, а Эней продолжает:

— Думаю, нам надо выдвинуться к реке и атаковать, как только переправится первая синтагма. Скинем ее обратно в воду, и это надолго отобьет у воинов Гекатея желание перейти реку.

Пока грек говорит, я думаю о том, что он прав, только если главная и единственная цель для нас — задержать наемников. У меня же в голове крутятся совсем другие мысли.

«Вон шагает уже нанятое, вооруженное, но совершенно бесхозное войско! — говорю я себе, глядя вдаль. — Надо бы прибрать его к рукам! Но как⁈»

Я понимаю, что этим воинам, как и их командиру, много чего пообещали. Еще больше они рассчитывают получить, взяв Пергам на щит. Сейчас они ослеплены посулами и надеждами поживиться в захваченном городе; уговорить их вернуться к исполнению взятых на себя обязательств практически невозможно. Чтобы в головах этих воинов просветлело и появились трезвые мысли, одних слов маловато. Нужно задать им хорошую трепку, такую, чтоб проняло, чтоб до кровавых соплей, — тогда можно будет с ними разговаривать.

«Если загнать их на ту сторону реки, — продолжаю размышлять я, — то это их задержит, но в целом мало что изменит. Их вожди продолжат промывать им мозги, кормить обещаниями и призывать к походу на Пергам. Они начнут искать пути обхода, пробовать пробиться в лоб и так далее. Если им этого не удастся, то через какое-то время, когда им жрать станет нечего, они поймут, что сглупили. А если все же удастся прорваться⁈ Их больше, чем нас, в четыре раза; нам просто физически не уследить за всем. Какие-то отряды прорвутся, зайдут нам в тыл, и тогда придется отходить к Пергаму, а там уж запах близкой добычи окончательно сведет наемников с ума!»

Понимаю, что доводить до этого нельзя; наоборот, мне нужно, чтобы наемники как можно быстрее протрезвели и вспомнили о чувстве долга и обязательствах. То бишь о том, что служить надо тому, кто им платит, а платит им город Пергам, другими словами — «мой дорогой дядюшка» Шираз.

«Надо не просто остановить наемников, а устроить им настоящий разгром. — Ставлю окончательную точку в своих размышлениях. — Тогда осчастливленный город Пергам будет рад отдать мне остатки этого отряда, а я взамен пообещаю увести опасный контингент подальше от города. Думаю, пергамцы будут настолько рады избавиться от опасного соседства, что будут готовы даже доплатить за это!»

Эней уже закончил говорить, а я все еще молчу в задумчивости, и он трогает меня за плечо.

— Так что ты думаешь, Геракл?

Чувствую, что мое решение им не понравится, и тем не менее огорчаю их обоих.

— Я думаю, что мы не будем мешать и дадим им полностью переправиться на западный берег.

Эней впивается в меня непонимающим взглядом, и я разъясняю:

— Что сделает Гекатей, увидев на горизонте наши конные сотни? — спрашиваю я и устремляю взгляд на Патрокла.

Тот отвечает не думая:

— Выстроит фалангу так, как его учили. У него под рукой полноценный таксис в сто двадцать пять лохосов (лохос — ряд в шестнадцать воинов) — и сотня тяжелых гоплитов. Значит, построит фронт в семь синтагм (синтагма — квадрат 16 воинов на 16), а гоплитов отведет в резерв на правый фланг и будет ждать нашей атаки.

Бросаю довольный взгляд на Энея:

— Ну вот, что тебе еще надо⁈ Они будут стоять и ждать, а мы проделаем с ними то, что не так давно демонстрировали Эвмену.

Грек, нахмурившись, молчит, зато я слышу голос подошедшего со спины Экзарма:

— Я за!

Поворачиваюсь назад и упираюсь в сияющую физиономию массагета.

— Дозволь мне повести воинов! — Раскосые глаза массагета засветились беспощадной решимостью. — У меня давно уже руки чешутся!

Тут он зыркнул на Энея и Патрокла:

— Показать кое-кому, что такое настоящая конница!

Было понятно, что это привет из прошлого, и массагет имеет в виду всех греков и македонян вместе взятых. Македонец Патрокл тут же завелся в ответ:

— Видали мы вашу хваленую конницу в Бактрии! — Он вскинулся на Экзарма. — Бежали от нас как степные лисы!

— Да потому что… — взъярился навстречу массагет, но я жестко осадил и того и другого:

— Ну-ка, заткнулись оба! — Бросаю злой взгляд на обоих. — Пока вы служите мне, будьте добры уважать друг друга, а нет… так скатертью дорога! Я не потерплю свары в своем лагере!

Моя вспышка гнева произвела впечатление, и оба моих военачальника пристыжённо замолкли. Удовлетворившись их показным смирением, перевожу взгляд на Энея:

— Ну так что, ты согласен?

Тот задумчиво наморщил лоб и кивнул в сторону противника:

— У Гекатея опытные вояки, и их в четыре раза больше, а у нас — зеленая молодежь. Да и расстреливать соломенные чучела — это одно, а схватка с боевой фалангой — это совсем другое.

Я разделяю опасения грека, но кто не рискует, тот не… Поэтому беру палку и начинаю рисовать на земле:

— Согласен, риск велик, но мы сделаем вот так!

Первая конная сотня выкатилась из леса и так же неторопливой рысью двинулась в сторону реки. За первой илой пошла вторая, третья, и последней — шестой — тяжелая полусотня в полной броне.

Я еду впереди илы тяжелой конницы вместе с ее илархом Зеноном, Энеем и Патроклом. Экзарму, как он и просил, я поручил вести первую сотню и руководить всей атакой.

У противника нас сразу заметили, и там началась суета. Видно, что Гекатей не сильно утруждал своих бойцов тренировками, и до идеальной отлаженности перестроений им далековато. Правда, опыт берет свое, и неразбериха длится недолго. Три десятка всадников в блестящих доспехах определяют правый фланг, и о него начинают выстраиваться квадраты синтагм. Дело упрощает то, что походная колонна двигалась уже поделенной на отдельные лохосы, и командирам остается лишь перестроить растянувшуюся колонну в широкий фронт.

Экзарм следует строго оговоренному плану и ведет первую сотню неспешной рысью, давая противнику время спокойно построиться. Проходит навскидку где-то с полчаса, и пехотный таксис выстраивается по всем правилам македонской военной выучки. Четкие коробки синтагм растягиваются поперек долины, перекрывая почти треть неширокой низменности.

Я помню, что каждая синтагма — шестнадцать воинов по фронту и шестнадцать в глубину. Это упрощает подсчет, и я быстро пересчитываю плотные пехотные квадраты.

«Семь! — произношу про себя и, перемножив, получаю общую численность фаланги. — Тысяча семьсот девяносто два!»

Колонна моей конницы сильно растянулась, и Экзарм с первой илой уже в долине, а я с тяжелой полусотней еще на склоне. Зато отсюда сверху мне хорошо виден весь серый фронт фаланги, лес поднятых вверх копий и группа всадников на правом фланге. Над ним блестит позолотой значок таксиарха, показывая мне, где находится Гекатей.

За этой кавалерией, чуть позади фаланги, видна выстроенная в четыре шеренги сотня тяжелых гоплитов. Эта пехота, как и всадники, сильно отличается от общей серой массы фалангитов бронзовым блеском своих доспехов и шлемов.

«Итак, — мысленно поздравляю себя, — все как я и предполагал. Вот что значит таксиарх — настоящий македонец: ни малейшего отклонения! Классическое построение фаланги и мобильный отряд бронированной пехоты именно на правом фланге. Все как у Великого Александра! Кто ж спорит с Великими!»

Сейчас от нашей первой сотни до ближайшей шеренги наемников примерно шагов пятьсот. Экзарм по-прежнему идет рысью, и фаланга стоит довольно вольно; расстояние между фалангитами — примерно в два шага.

Прикидываю на глаз общий фронт противника, и получается где-то двести пятьдесят — двести семьдесят шагов. По обоим флангам до поросших лесом склонов — примерно такое же расстояние, но обойти их вряд ли удастся. Таксиарх Гекатей — опытный полководец и специально выбирает место, где справа от него змеится трещина оврага, а слева — заросли кустарника.

Отмечаю для себя разумность действий командира наемников, но сейчас это не имеет значения. Я не собираюсь охватывать их фланги; у меня совсем другая задумка, и мне видно, что Экзарм уже начал ее исполнение.

До противника остается шагов триста, и первая ила, вытянувшись в одну линию, останавливается. Вторая сотня выстраивается рядом, продолжая ту же шеренгу. Теперь фронт конницы примерно равен фронту фаланги. Третья и четвертая илы строятся в такую же линию, но в сотне метров позади первой. Пятая сотня встает еще на сто шагов дальше.

Я останавливаю тяжелую полусотню на небольшой возвышенности, что вспухла пологой волной примерно в версте от строя фаланги. Едва остановились, как трубач выдувает «готовность».

Это сигнал для Экзарма, и в подтверждение того, что он принят, от первой линии несется ответный протяжный вой трубы.

Атака! Атака! Призывно ревет труба, и первая линия с места бросает коней в галоп.

Конница с гиканьем и свистом несется на врага, с каждым мгновением наращивая темп. Грохот копыт сотрясает землю, а фаланга отвечает на него спокойным и уверенным смыканием рядов.

Над стройными рядами пехоты летит отрывистый двукратный звук рога, и…

Шрр! — прокатывается эхом по долине; это звук бокового шага почти двух тысяч людей. Шрр! — слышится еще один шаг, и вот уже все синтагмы слились в один сплошной фронт, а фалангиты застыли плечом к плечу.

Вновь боевой рог оглашает долину, и под грозный шорох опускаются длинные сарисы первых пяти шеренг. Всего на три счета фаланга сливается в единый монолит и ощетинивается, как дикобраз, непроходимым лесом смертоносных жал.

Вся эта грозная слаженность производит впечатление и словно бы насмехается над любым противником: «Мол, давай, попробуй, возьми нас!»

Пробить эту стену действительно невозможно: ведь каждого вражеского воина одновременно атакует сразу пять копий, и защититься от всех пяти разом невозможно. К счастью для нас, мы не собираемся взламывать этот строй.

Фаланга полностью приготовилась встретить несущуюся на неё конницу, а та стремительно приближается. Каждый всадник первой линии уже натянул тетиву и наложил стрелу. С двухсот шагов звучит команда Экзарма, и следует первый залп. Две сотни стрел идут по навесной траектории и падают смертоносным дождём куда-то в центр фаланги.

Крики раненых тут же оглашают долину, и я с некоторым злорадством отмечаю про себя: «Вот оно, слабое место фаланги! По краям она крепка как камень, а внутри — мягкая и уязвимая!»

И действительно, в македонской фаланге первые две шеренги имеют щиты, а все последующие — нет. Чтобы держать и орудовать шестиметровой сарисой, нужны обе руки; одной, точно, не справиться. Значит, щит держать нечем! Его даже на шею не повесишь — ведь строй очень плотный, а круглый македонский щит слишком большой и будет мешать действовать копьём.

За первым залпом пошел второй, но фаланга лишь плотнее сжимается, а раненых и убитых сменяют бойцы из задних рядов. Каждый воин в строю, стиснув зубы и выставив копье, ждет столкновения, примиряясь с потерями и готовясь принять удар. В этот момент они все думают только об одном — вот сейчас эти твари напорются на наши копья, и уж тогда отольются им наши слезы.

Оскалившись, жеребцы летят прямо на выставленные копья, и кажется, столкновение неизбежно, но вновь звучит труба, и вытянувшиеся в линию илы вздыбливают коней в тридцати шагах от фаланги. Озверевшие жеребцы скалят зубы и грызут удила, но слушаются своих седоков, а те продолжают стрельбу, но теперь уже выцеливая в упор первую шеренгу врага.

Вторая линия конницы останавливается по тому же сигналу трубы, выдерживая заданную дистанцию. Ее залпы идут уже навесом на задние шеренги фаланги.

Последняя линия, состоящая только из одной илы, встает еще чуть дальше и также навесом начинает засыпать внутренние ряды фалангитов. Такая расстановка в стиле слоеного пирога выбрана мной для того, чтобы стрелы летели по разным траекториям и было сложнее их отражать.

Смертоносный град сыпется на фалангитов, нанося весьма ощутимые потери, ведь, спасибо казначею Эвиту, на них почти никакой защиты, кроме шлема и льняного панциря. Первые три шеренги еще кое-как спасаются за своими щитами, но задним совсем худо. В таком плотном строю каждая стрела находит свою жертву. И пусть далеко не каждая убивает, но хоть какую-то рану да наносит.

Такое кровопускание уносит силы и выбешивает фалангитов, но что делать с этим, они не понимают. Команды на атаку нет, значит, надо стоять и просто умирать под вражеским обстрелом.

Не трубят же атаку, потому что их командир тоже не понимает, что предпринять. Всё, чему учили его учили, говорит: «Надо атаковать!» — но жизненный опыт подсказывает, что неразумно использовать резерв в самом начале сражения. К тому же атаковать сотней пехоты пять сотен конницы — это чистое самоубийство. Я прямо чувствую, как он скрежещет зубами и не может ни на что решиться.

Поскольку на поле боя ничего не меняется, делаю вывод: Гекатей выбрал ожидание, мол, должны же у них закончиться стрелы! К сожалению для него, в этой игре козыри тоже на нашей стороне.

Даже не торопясь, мои стрелки опустошили колчаны за пять-шесть минут, и стрельба затихла. Стоящие в строю фалангиты вздохнули было с облегчением, но радость их была недолгой. На их глазах пять всадников с каждой илы развернули коней и погнали их к моей импровизированной ставке. Здесь, за строем тяжелой конницы, стоят вьючные лошади с полными мешками стрел.

Получив по паре мешков, всадники тут же поворачивали обратно. Там каждый из них проехался вдоль строя своей сотни, раздавая стрелы своим товарищам. Всё это происходит на глазах у стоящих и истекающих кровью фалангитов. Они видят неторопливые и уверенные действия моих стрелков, и каждое из них говорит им: даже не надейтесь, что всё закончилось, всё еще только начинается!

Выдержать такое психологическое давление непросто, а когда в тебе ещё торчит обломок стрелы, то крайне непросто. За пять-шесть минут мои всадники выпустили по фаланге пятнадцать тысяч стрел, и, несмотря на такой расход, мы преспокойно заполняем колчаны по новой. Заполняем уверенно, без суеты, словно мы готовы обстреливать их бесконечно, и это, вместе с собственным бессилием, доводит фалангитов до исступления. Ведь даже если кто-то не ранен, то всё равно рядом с ним стоит истекающий кровью товарищ, и это давит на психику, крича: «Следующий — ты!»

Наверное поэтому, едва вновь полетели стрелы, как Гекатей не выдержал и повёл свою гвардию в атаку.

С правого фланга противника рванулись вперёд три десятка всадников в блестящих доспехах, а вслед за ними двинулись и стройные шеренги тяжелых гоплитов.

Этот бронированный кулак устремился смять стрелков первой линии, но те прыснули от него в стороны, словно стайка мелкой рыбешки от зубастой акулы. Увлечённые азартом всадники в начищенных панцирях погнались за беглецами, разгоняя по пути вторую и третью линии. Успех окрылил атаку, но догнать она никого не смогла. Лошади у меня лучше, да и стоящий в стременах всадник управляет конём быстрее и маневреннее. Мои стрелки играючи ушли от атакующей кавалерии, а та в азарте погони совсем забыла, что гоплиты в броне и с тяжелыми щитами так быстро бегать не могут.

Со своей высоты вижу, как три десятка тяжелой конницы противника всё больше и больше отрываются от своей пехоты, а выдохшиеся шеренги гоплитов уже окончательно перешли на шаг.

Всадники с высокими гребнями на шлемах, опьянённые успехом, мчатся прямо на меня. Впереди всех в красном плаще, скорее всего, Гекатей, за ним его оруженосец со штандартом. До них, навскидку, уже шагов триста пятьдесят, и я поворачиваюсь к стоящим за моей спиной катафрактам.

— Ну что, друзья! — встречаю горящие нетерпением глаза и кричу так, чтобы меня слышали все. — Пришло ваше время показать всем, чего вы стоите! В атаку!

В ответ Зенон выхватил из ножен саблю и вдруг выкрикнул совершенно неожиданный для меня клич:

— За царя! За Геракла! — Сверкнув высоко поднятым клинком, он пришпорил коня и рванул с места в карьер.

— За Геракла! — Бросая коней в галоп, вся ила подхватила клич своего командира.

Разворачиваясь лавой, полусотня пошла навстречу противнику и, налетев на него лоб в лоб, прошлась по панцирному десятку как коса по зелёной лужайке. Столкнувшись копье в копье, упирающиеся в стремена катафракты даже не почувствовали настоящего сопротивления. От их ударов вражеские всадники валились на землю, как соломенные чучела на учениях.

Тут ведь как: два всадника, атакуя друг друга, должны рассчитывать свой удар так, чтобы не только поразить врага, но и самому не слететь с лошади. Ведь отдача прямо пропорциональна силе удара. В таком бою, при всех прочих равных условиях, выигрывает всегда тот, кто уверенней держится в седле. У него удар и вернее, и сильнее, да и сам он устойчивее на лошадиной спине. Поэтому стоящий в стременах всадник, подпертый высокой лукой седла, имеет огромное преимущество перед просто сидящим на лошади человеком. Примерно как стоящий во весь рост боец перед противником, ползающим перед ним на коленях.

Со своего места я вижу, как после столкновения только тройка вражеских всадников осталась в седле. Эти трое сразу же попали в полное окружение, и удары посыпались на них со всех сторон. Вот уже только один пышный гребень виднеется среди моих стандартных шлемов, но и он долго не продержался. Мгновение — и последний тоже повалился в истоптанную копытами траву.

Пока шло столкновение конницы, шеренгам гоплитов пришлось развернуться вдоль строя, дабы не оставлять у себя в тылу расступающихся перед ними стрелков. Стремительность движения и постоянные маневры полностью поглотили внимание тяжелой пехоты, и воины даже не заметили, как в одно мгновение была смята прикрывающая им фланг конница. Они осознали это только тогда, когда им в тыл ударила тяжелая кавалерия катафрактов.

Едва это случилось, как отступавшие перед ними стрелки развернулись и накинулись на них со всех сторон. Бой мгновенно принял совсем другой оборот, и бронированная пехота завертелась, как раненый буйвол в окружении стаи волков. Удары длинных кавалерийских пик посыпались на сжавшиеся в круг шеренги, и гоплиты начали нести прямо-таки катастрофические потери. К их чести, они всё же не дрогнули, а сохранили строй. Сжавшись в комок, они укрылись за щитами и ощетинились жалами копий. Из плотного строя пехоты в стрелков полетели дротики, и впервые с начала боя я увидел, как падают с коней мои бойцы.

«Это уже лишнее!» — бормочу про себя и командую трубить отбой.