Бастард Александра 2

Глава 17

Сатрапия Сузиана, город Сузы, 6 августа 316 года до н. э.

Спрыгнув на плиты двора, бросаю Арете повод, а сам шагаю к ступеням крыльца. Там меня уже встречает Гуруш и, семеня за мной, на ходу начинает бубнить:

— Если Великому царю будет интересно, то я…

Обрываю его, не глядя.

— Давай уж по сути, Гуруш! Есть что интересное?

Тот, не меняя своей заунывной тональности, продолжает как ни в чем не бывало:

— Кто я такой, чтобы решать, что интересно Великому царю, а что нет! Я всего лишь жалкий слуга…

Так он может долго, поэтому раздраженно рявкаю на него:

— Говори уж!

Словно ожидая именно такой реакции, Гуруш тут же начинает:

— Весь городской рынок гудит от новости, что ты, Великий царь, поймал самого знаменитого убийцу Вавилона и бывшего Персидского царства — неуловимого и безжалостного Нинареша, Царя Змей!

«Надо же, — саркастично хмыкаю про себя, — только вчера взяли, а весь город уже знает! Умеют тут хранить секреты!»

Как бы там ни было, но это первая и хоть какая-то информация по вчерашнему киллеру. До этого никто не смог его опознать, а сам карлик не ответил ни на один вопрос — ни сразу после поимки, ни потом, когда его заперли в подземелье дворца.

Расследование я поручил Энею, и тот, особо не задумываясь, сразу же отдал пленника в руки специалистов по развязыванию языков. Тут на Востоке в каждом городе есть спецы по таким делам, и Сузы — не исключение. Насколько я знаю, они уже сутки работают над карликом, но разговорить его пока не удалось.

С утра я был в подземелье — уж больно хотелось узнать, кто же меня заказал. Потенциальных претендентов на это звание я могу назвать много, но хотелось бы знать точно. Спецы меня не порадовали, и, наказав всем не болтать лишнего, я уехал в военный лагерь.

Там у меня уже третий месяц идет нелегкий процесс переобучения и переформирования отрядов «варварской» конницы. Я знал, что будет непросто, но не ожидал, что настолько.

С самого начала я пошел уже проторенным путем, то бишь взял и одномоментно повысил пятерых своих илархов, по сути сотников, сразу до тысячников. При этом всю имеющуюся конницу разделил на пять гипархий: персидскую, бактрийскую, парфянскую, мидийскую и согдийскую.

Деление по сатрапиям было чисто номинальным, потому как количество конницы из разных сатрапий было неодинаковым. Национальные названия я оставил скорее как дань прошлому, но от прежнего деления по принципу территориальных войск я постарался сразу же откреститься. Мне нужна царская конница, не знающая никаких других командиров и авторитетов, кроме меня. Кстати, это была еще одна причина, по которой я отправил всех сатрапов по домам. Их воины должны были забыть о прежних хозяевах и привыкнуть к подчинению только царю, то бишь мне!

В целом, «варварской» конницы у меня примерно семь с половиной тысяч, так что каждый из бывших илархов получил по полторы тысячи «сабель» в подчинение и чин гипарха в придачу. Экзарма я осчастливил званием магистра эквитум, то есть командующего всей конницей. Правда, перед этим пришлось указать Экзарму на то, что царский полководец не может скрывать под повязкой клеймо раба. Тот пообещал мне свести его, хотя то, что он сделал, никак не укладывается в термин «свести». Он взял и попросту срезал клеймо вместе с кожей, организовав себе кровавую рану на лбу. К счастью, удалось избежать заражения, и могучий организм вытянул массагета и из этого дерьма.

Кто-то может спросить, зачем я притянул из далекого будущего новое звание, и тут я толком не смогу ответить. Просто вспомнилось именно это, и ничего лучшего в голову не пришло. Ну, не командармом же Экзарма назначать! Впрочем, никто особо новому званию не удивился, а Экзарм, повторив раза три свою новое звание, сказал, что звучит красиво.

Закончив с высшим командованием, я разбил каждую гипархию на три агемы по пятьсот всадников, а агемы, соответственно, на илы (сотни) и десятки, где тетрархами и илархами встали мои бывшие десятники, а десятниками — парни из рядовых. Чтобы полностью закрыть потребность в командирском составе в семи с половиной тысячах «варварской» конницы, пяти сотен моих парней не хватило, и чуть ли не половину десятников пришлось черпать из прежнего состава.

Такая реорганизация понравилась далеко не всем. В особенности остались недовольны те, кто раньше верховодил этими бактрийцами, мидийцами и прочими. Племенные вожди, что до этого держали в кулаке национальные подразделения, подняли такую бучу, что мне самому пришлось ехать и наводить порядок.

Начал я с лагеря бактрийской конницы. Прибыв в первую агему Бактрийской гипархии, я приказал немедленно построить всех на плацу в полной боевой выкладке, но в пешем строю. Когда моим парням кое-как удалось-таки собрать из этой вольницы какое-то подобие прямоугольника, я дал знак своей охране оставаться на месте, а сам тронул Аттилу вдоль строя.

Медленно, собирая на себе взгляды стоящих воинов, я доехал до середины построения и только тогда начал говорить.

— Вы все принесли мне клятву верности! — выдал я на полную силу своих легких. — Дали, но проявляете непокорность первому же моему приказу! За такое неповиновение вас следует строго наказать!

В ответ на это по рядам бактрийцев покатился ропот недовольства, но я не дал ему набрать силу.

— Следует, но я не буду! — усмехнувшись, я поднял Аттилу на дыбы, демонстрируя свою безукоризненную посадку и стать жеребца. Бактрийцы, как прирожденные всадники, оценили и то и другое одобрительным гулом.

Дав им наораться, я поднял руку вверх, призывая к тишине.

— Я не буду вас наказывать в первый раз, а дам вам еще одну возможность выбрать! Либо вы служите мне беззаветно, выполняя любой мой приказ и отдавая право судить и миловать в мои руки, либо я вас не держу — убирайтесь туда, откуда пришли!

Моя краткая речь вызвала бурю эмоций и взрыв негодования! Они ждали угроз, возможно, уговоров, но чтобы вот так — убирайтесь обратно! — этого они не ожидали и оттого распалились еще пуще.

Я же, словно не слыша недовольного ропота, подал знак, мол, можно начинать. По нему два стрелка тут же притащили стол и три увесистых мешка. Затем из повозки вышел специально приглашенный для этого случая эпитроп (нотариус) и жрец эламской богини Пиненкир, что для бактрийцев было равносильно их богине Нана, защитнице плодородия, скотоводства и, что немаловажно, царской власти.

Когда все четверо собрались у стола, строй бактрийцев заинтриговано замолк, а я, наоборот, продолжил тем же суровым тоном.

— Здесь, — я указал на мешок, — ваше жалование за три прошедших месяца и за месяц вперед! Тот, кто здесь и сейчас клятвенно примет мое право судить и казнить любого, ослушавшегося царской воли, бежавшего с поля боя или не выполнившего приказ назначенных мною командиров… — Я беру паузу и обвожу строй решительным взглядом. — Тот будет зачислен в Первую Бактрийскую гипархию царской конницы, и тому будет выплачено жалованье сполна!

Еще одна пауза, и мой взгляд вновь прошелся по лицам первой шеренги.

— Тот, кто откажется, мне не нужен! Пусть собирает свой скарб и отправляется обратно, в Бактриану! Там сатрап Филипп рассчитается с ним так, как он этого заслуживает!

Последние слова я сказал таким тоном, что даже те, кто подумывал, а почему бы и нет, тут же передумали.

После этого над полем повисла такая тишина, что стало слышно тяжелое сопение полутора тысяч людей. Выждав пару мгновений, я довесил им еще для пущего раздумья:

— Я царь суровый, но справедливый! Под моей рукой всегда так! Тот, кто мне верен и служит истово, кто живота своего за царя не щадит, — тот беды не знает, и дом его — полная чаша! А кто трус, кто предатель, кто слова своего не держит, — тому пощады от меня не будет!

Тогда на поле я действовал не экспромтом и не по наитию, а с четким расчетом. Экзарм, как человек, лучше других разбирающийся в душе кочевника-степняка, уверил меня, что наемнику, ушедшему в войско, возвращаться некуда. Дом, если и был, то давно уже в руинах, имущество разобрала родня, жену — и ту, чтобы не померла с голоду, — взял к себе брат, дядя или еще кто из близких. В общем, никто его возвращению не обрадуется, и каждый наемник это знает.

Поэтому я спокойно ждал, считая про себя:

«Раз, два, три…!»

На счет «пять» из рядов бактрийцев вышел первый. Растолкав товарищей, он вскинул голову в мою сторону:

— Готов служить тебе, царь Геракл!

На это я лишь повел глазами в сторону жреца и нотариуса. Тот понял меня правильно и подошел к столу. К этому времени там уже выстроились все командиры агемы вместе с гипархом Клитом.

Сидящий за столом эпитроп поднял на воина усталый взгляд и спросил:

— Имя?

— Мунджан, сын Тарика из Экдора! — произнес тот, и нотариус записал в папирус.

После этого жрец воззвал воина к клятве, дважды повторив его имя, номер десятка и сотни, а также то, что в случае трусости и бегства с поля боя будет казнен не только он, Мунджан, но и весь десяток его!

Бактриец повторил все за жрецом, а вышедший из строя его десятник поклялся в том, что принимает на себя ответственность перед царем и клянется разделить наказание, коли его подчиненный струсит в бою!

Затем бактриец приложил большой палец к папирусу напротив своего имени, а секретарь отсчитал ему десять тетрадрахм. Это была плата за четыре месяца, поскольку по договору рядовой бактриец получал два обола в день.

Два столбика серебра выросли на столе, и Мунджан, не особо задумываясь, радостно сгреб их широкой ладонью. К этому времени уже выстроилась небольшая очередь из желающих присягнуть и получить жалование.

Так один за другим бактрийцы подписывались под круговой порукой, а я сидел в седле и, несмотря на скуку, терпеливо ждал окончания.

Кроме того, что мое присутствие повышало статус мероприятия, у меня было еще одно дело. Гуруш недаром больше недели терся в лагерях бактрийцев, парфян и прочих. Его талант оставаться незамеченным даже на виду и тут сыграл свою роль. Так что у меня был полный список главных заводил мятежа.

Прошло, наверное, уже больше сотни воинов, когда я услышал имя Стаксиарх. На память я не жалуюсь и потому кивнул на него охране.

Возмутителя спокойствия тут же схватили и отвели в сторону. К моему удовлетворению, большинство постаралось не заметить арест, но в некоторых местах строя все же поднялся недовольный гул.

Подъехав туда, я указал рукой на арестованного Стаксиарха:

— Он мне в войске не нужен! Пусть убирается домой! Если кто-то хочет отправиться с ним, то пусть выйдет из строя!

Дав недовольным несколько мгновений на решение и увидев, что никто не вышел, я махнул жрецу, мол, можешь продолжать.

В общем, в тот день, потратив больше шести часов личного времени и около четырех талантов казенного серебра, я точечно удалил нездоровую ткань из организма и привел первую агему в божеский вид. Дальше пошло легче и частично без меня, но сегодня вновь пришлось ехать разбираться самому с третьей парфянской агемой.

Поскольку механизм был уже отлажен и в каждом подразделении понимали, что́ кого ждёт, то многие прежние возмутители спокойствия начали срочно отрабатывать назад. Так и из этой парфянской агемы прислали ко мне выборных послов с просьбой оставить им прежних вождей. По сути, это был тот же бунт, только тихий, ибо в армии никаких делегаций и прошений быть не может. Поэтому сегодня процедура присяги прошла несколько иначе.

С самого утра построенную парфянскую агему взяли в плотное кольцо две тысячи аргираспидов, и все под палящим солнцем дожидались моего появления. Я же специально не торопился, а по приезду решил проблему по старому доброму принципу — разделяй и властвуй.

Перво-наперво всех прежних вождей, что были в моем списке, вывели из строя, зачитали им приговор об изгнании, а потом наименее виновную половину из них я простил и вернул обратно в строй. Таким образом, вроде бы и жесткость проявил, и жаловаться парфянам особо не на что!

Вновь торчать на плацу шесть часов я не стал и уехал после присяги первой илы. Сейчас вот, шагая по ступеням дворца и вспоминая, как всё прошло, я не могу не испытывать удовлетворения. Вся та рыхлая и плохо управляемая масса кавалерии после реорганизации превратилась во вполне боеспособную единицу, которую уже можно было учить и вооружать.

Увидев улыбку на моих губах, Гуруш растолковал ее по-своему.

— Вот и я им говорю, время посмеется над вашей глупостью, ибо царь мудр и те, кто работают на него…

Понимаю, что пропустил большую часть рассказа, и обрываю Гуруша на полуслове.

— Что-то я задумался, давай по новой! Про кого это ты?

Поскольку я продолжаю шагать, то Гуруш уже изрядно запыхался. Быстрая ходьба — это не его конек! Поэтому, показательно тяжело вздохнув, он все же начал по новой.

— Вчера вечером кузнец Эшнун и кожевенник Бирбал в шинке, что у базарных ворот, громко насмехались над теми мастерами, что взялись исполнить царский заказ. Эшнун спьяну кричал, что один формованный бронзовый доспех, который он может выковать за месяц, принесет ему больше денег, чем заработают те глупцы, что горбатятся, клепая дурацкие пластины на льняные линотораксы и кожаные куртки. «Пусть они хоть сколько наклепают, — хвастал он, — это все поделки, а я своими руками шедевры творю, потому и платят мне дорого!»

Гуруш утер пот и, выдохнув, продолжил.

— На это Бирбал поддакивал и смеялся, приговаривая: «Пусть дураки работают!»

Тут я не могу удержаться и подкалываю своего главного шпиона.

— И что! Ты им прямо так и сказал, что царь посмеется над ними?

Замявшись, Гуруш сразу же начал оправдываться.

— Ну, почти… То есть не совсем… Я хотел им так сказать, мне просто помешали обстоятельства! — вдруг испугавшись, он покрылся испариной и затараторил. — Пусть Великий царь не думает, что его верный слуга Гуруш трус! Я всегда готов…

Бросаю взгляд на побледневшее от волнения лицо Гуруша, успокаиваю его.

— Да знаю я, знаю! Не гонись так!

Гуруш все еще бубнит себе под нос какие-то оправдания, но я уже не слушаю. То, что отвага не самая сильная сторона этого человека, мне уже давно известно, так ведь не для этого я его и держу возле себя.

Впереди охранник уже открывает передо мной дверь, и из темноты веет холодной сыростью и почти ощутимым человеческим страхом.

Беру из держателя на стене факел, и в этот момент вдруг вновь всплывают слова Гуруша о хвастовстве какого-то кузнеца.

«А ведь тут есть над чем задуматься! — в одночасье проникаюсь проблемой. — Оружейник ведь делает доспех с нуля, то есть кузнец занимается несвойственным ему делом, прошивая многослойную льняную куртку или возясь с кожей. Поэтому-то и делают мало, и получают тоже гроши. Много возни, мало денег!»

Прежде чем сделать шаг, фиксирую про себя решение:

«Надо срочно заняться организацией производства!»

Взяв второй факел, охранник двинулся вперед, освещая мне путь. Я иду за ним, а чадящий дым забивает ноздри. Низкий потолок давит на сознание, порождая постоянное желание пригнуться, а пляшущий свет на стенах рисует причудливые, страшные тени.

Свет двух факелов вырывает у тьмы лишь крохотный пятачок вокруг нас, и я постоянно смотрю под ноги, дабы не споткнуться о выбоину на щербатом полу. Наконец, наш проводник остановился и потянул на себя тяжелую дубовую дверь.

Пригнувшись под низкий проем, захожу в небольшое помещение, освещенное четырьмя масляными светильниками по углам и горящим очагом у противоположной стены. Здесь остро пахнет гарью, человеческой кровью и экскрементами.

В центре комнаты на дыбе висит мой вчерашний знакомец, и вид у него какой-то неживой. У дальней стены стоит здоровенный пузатый мужик в кожаном фартуке, заляпанном кровью.

Несмотря на внушительные размеры и свирепый вид, сейчас он выглядит скорее испуганным, чем грозным. Едва мой вопросительный взгляд фиксируется на его широкой роже, как он бухается на колени и начинает вопить совсем не подходящим к таким габаритам голосом.

— Прости, Великий царь! — Он шмыгнул носом и растер пятерней сажу по лицу. — Прости, ведь помер бедолага! Я тока начал, а он возьми и помри!

Закипаю в один момент, ведь я же не коновалам армейским доверил дознание, вроде как на специалистов положился, а они мне что! Так-то могли карлика прямо там, в поле, насмерть забить.

Уставившись на палача, не сдерживаю себя:

— Ты что наделал, гаденыш⁈ Я тебя самого на дыбу отправлю!

Стражник понимает мои слова буквально и уже приступает к палачу, а тот вдруг жалобно заскулил:

— Прости меня, Великий царь, не уследил! Слаб сердечком оказался карлик-то! Кабы знать…!

Охранник бросил на меня вопросительный взгляд, мол, вязать или как? В ответ просто машу рукой — не надо!

Мне уже видно, что на киллере нет серьезных повреждений, только кровоподтеки от вчерашних побоев да след на животе от раскаленного железа. Это говорит в пользу слов палача, и я, уже не надеясь получить ответ, спрашиваю скорее по инерции:

— Успел ли хоть что-нибудь сказать убивец перед смертью?

— Да ничего, вроде… — палач вылупил на меня глазами олигофрена. — Тока имя одно прошептал.

Еще не веря в удачу, переспрашиваю и получаю в ответ:

— Кассандр!

Видимо, в это момент на моем лице промелькнула тень удивления, потому что палач растерянно пожал плечами:

— Ниче боле сказать не успел, бедолага. Пости мя, Великий царь!

То, что покойный имел в виду сына Антипатра, нынешнего властителя Македонии и Греции, у меня сомнений нет. Больше не обращая внимания на палача, я молча перевариваю услышанную новость.

«Вот, значит, как! Папашу отравил, бабулю на казнь отправил, а теперь и за меня принялся!»