Золото Стеньки

Глава 5 В поисках Ньютона

Я бы не смог ответить на вопрос, когда именно смирился с тем, что стал царевичем в семнадцатом веке от Рождества Христова. Кажется, это случилось во время разговора с царем, который оказался не парсуной в старинной рукописи. Алексей Михайлович был вполне живым человеком, у которого были и достоинства, и недостатки, и который искренне любил своего сына. Да и не только его — он и свою умершую жену любил также искренне, и всех остальных детей. Думаю, и Нарышкину он будет любить точно так же, и детей от неё, совершенно не думая, что приближая к себе ещё одну дворянскую фамилию, закладывает основы потрясений, которые начнутся вскоре после его смерти.

Насколько я понял, царь сейчас и вовсе не думал о том, что когда-нибудь умрет. У него имелось огромное количество планов, в которых смерть кого-либо вовсе не учитывалась. По Сибири рыскали вольные казаки, которые присылали в Москву образцы добытых в самых глухих краях горных пород — стране нужно было серебро и золото, причем своё, а не привозное из Европы. Нужно было железо хорошего качества и в достаточном количестве — это сразу даст такой подъем производства, что есть приличный шанс успеть на поезд европейской промышленной революции. Нужны драгоценные камни, нужны цветные металлы, нужны восточные пряности, нужны хорошие ткани и своё стекло. Всё это было и сейчас, но в таком количестве и такой выделки, что сердце кровью обливалось, если сравнивать импортные вещи и отечественные.

И всё это было нужно буквально вчера — на хребте государства смертельным грузом висел общий дефицит всего и вся, даже грамотных людей — и тех не хватало. В Англии умные люди уже создали Лондонское королевское общество, прямо сейчас Ньютон изобретает свои три закона робототехники или что-то подобное и подставляет голову яблоку. Я всерьез, хоть и очень недолго, думал опередить мудрого англичанина и забрать лавры первооткрывателя закона о всемирном тяготении для Россию, но потом решил не влезать в это — во всяким случае пока. А во Франции уже натворил дел Блез Паскаль, Пьер Ферма придумал свою теорему, а Рене Декарт произнес знаменитую фразу «мыслю, следовательно, существую». Я даже помнил, как это будет на латыни![9]

Ещё были Рембрандт и прочие «малые голландцы», произведения которых сейчас легко приобрести для какого-нибудь прообраза Эрмитажа. Вот только в последующие века Москва горела так часто, что тащить за тридевять земель недешевые полотна, чтобы они тут погибли в огне — затея совершенно бессмысленная и идиотская. Да и нет сейчас специалистов-музейщиков, тот же «Ночной дозор» наверняка порежут на куски, которые развесят в коридорах Теремного дворца, как бы я этому ни сопротивлялся. Или и вовсе начнут в эти куски заворачивать селедку — и мне заранее было больно физически от возможной утраты шедевров. Ну а со своими рембрандтами в России дела обстояли неважно, хотя я был уверен — талантов тут море, но все они были заняты чем угодно, только не созданием произведений искусства[10].

Во Франции не так давно умер знаменитый Сирано де Бержерак, Ларошфуко ещё был жив, хотя его «Максимы» уже изданы — мне было даже интересно, как отреагирует царь, если я закажу этот томик для внеклассного чтения. Правда, французским я владел, как и полагается аспирантам, со словарем, но знал этот язык гораздо лучше польского. Ну а английский я точно знал, правда, сейчас англичане говорят совсем не на том пиджине, на котором я мог изъясняться. Кстати, и Шарль Перро ещё должен быть жив — кажется, он умер уже в восемнадцатом веке. Думаю, «Сказки матушки Гусыни» вполне развлекут маленького Симеона во время вынужденного пребывания в Преображенском дворце[11].

Впрочем, обо всем этом я рассуждал умозрительно. Когда-нибудь потом я обязательно выпишу научные трактаты из Европы и ознакомлюсь с нынешним положением дел в различных областях знаний, после чего и подумаю, куда смогу применить обрывки своих воспоминаний. Потом, наверное, стоит начать переписку с различными умными людьми вроде того же Декарта, и буду их с высоты своего положения учить их уму-разуму на все талеры спонсорских денег — я не собирался тратить слишком много, но ученым золотых гор и не надо. Была у меня мысль завести на Руси ещё и Академию наук, но у нас даже славяно-греко-латинской школы ещё не было, хотя Полоцкий жив и деятелен, так что будущих Невтонов и быстрых разумов Платонов пока обучать было негде, не говоря уже об обычных Ломоносовых.

Посылать отроков в Европу подобно Петру? Опасный путь, там было столько невозвращенцев, что диву даешься, как эта инициатива принесла хоть какие-то плоды. Нет уж, пусть у нас учатся, а учителей мы им выпишем, заодно дурных идей не нахватаются. Кажется, ту школу пропагандировал сам Симеон Полоцкий — вот и пусть покажет, способен ли собрать хоть кого-то, кроме богословов. Жаль, Магницкий ещё не родился — но ничего, наверное, и без него найдется, кому скомпилировать существующие знания по математике. Но за мальчишкой присмотреть придется[12].

Откровенно говоря, 1669 год мне дико не понравился. Нет привычных мелочей, которые, как оказалось, здорово облегчали жизнь в конце двадцатого века. Неудобная одежда, которую замучаешься надевать и снимать. Обувь, в которой левый сапог ничем не отличается от правого. Какие-то щеточки из жесткой вонючей щетины и кислый порошок как замена цивилизованной зубной щетке и зубной пасте. Про жирную еду я уже даже не вспоминал — почти привык находить на столе подходящие мне блюда, хотя тут не было ни картошки, ни помидор с огурцами. Зато была черная икра и осетрина первой свежести — и их было много. Мне ещё повезло, что я оказался тут вскоре после Пасхи и не в пост — иначе я быстро сошел бы с ума, пытаясь разобраться со всеми ограничениями. Сейчас же я мог это сделать в спокойном режиме и без спешки.

В целом, я понемногу приспосабливался. Вспомнил Суворова и просил слуг почаще выдавать мне щи и кашу, которые суть мать наша, добавлял к этому меню ту же осетрину и пару расстегаев, и наедался без долгого сидения за столом. Я быстро научился ловко определять время по солнцу, а отдельные дни соотносить с различными святыми — это оказалось несложно. Научился ориентироваться в переходах дворца, не обращаясь к памяти царевича, и пользоваться помощью слуг.

У меня почему-то даже хандры не было, когда я окончательно решил, что всё происходящее мне не кажется, что я застрял в семнадцатом веке надолго, если не на всю жизнь. Просто немного защемило сердце и стало жаль несчастного царевича, который неизвестно куда подевался. В моё тело он попасть не мог — те киллеры всё-таки оправдали название своей профессии и прикончили меня, похоже, качественно. Впрочем, если имел место банальный обмен — до 1996 года оставалось больше трех веков, так что сознание царевича появится там очень нескоро.

А ещё мне не понравились царевичевы тетки, которые вышли нас провожать поутру в субботу, 24 апреля. Знать их из памяти своего предшественника — одно, а видеть и слышать воочию — совсем другое. Были они суетливыми и говорливыми, такими, как царь, круглолицыми, и очень, очень взрослыми — самой младшей, Татьяне Михайловне, сейчас уже было за тридцать, а старшая Ирина родилась на пару лет раньше своего царственного брата. И их всех волновал лишь один вопрос, который первой озвучила Анна Михайловна:

— Алешенька, это же не ссылка?

Алексей Михайлович провожать нас не пришел — то ли просто молился, то был занят чем-то государственным, — так что вопрос, можно сказать, остался внутри семьи. Но я на всякий случай подошел поближе к тетке царевича и понизил голос:

— Конечно, нет, тётушка, не ссылка, — я улыбнулся. — Государь не стал бы ссылать меня в Преображенский дворец, он слишком близко от Москвы. Если бы я настолько серьезно провинился, меня бы ждали кельи Кириллова монастыря или чего похуже.

— Дай Бог, Алёшенька, дай Бог, — она мелко перекрестилась несколько раз и забормотала молитву.

Её сестры повторили этот жест и тоже низко склонили головы, повернувшись в сторону Спаса на Бору. Мне пришлось последовать их примеру, и даже сонный Симеон, которому всё происходящее активно не нравилось, попытался перекреститься, но запутался в последовательности движений. Я воспользовался случаем, чтобы перестать изображать из себя невесть что и погладил пацаненка по шапке.

— Ничего, Сенька, прорвемся, — прошептал я так, что меня никто не услышал, кроме меня самого. — Мир ещё узнает, на что мы способны.

И первым пошел к карете.

Кремль, конечно, уже не спал — или спал, но далеко не весь. Но во внутренний двор к Спасу и в этом времени пускали не всех, так что от Постельного крыльца мы отправлялись малым составом. Нам выделили самую настоящую карету — немецкой выделки, поменьше царской, её использовали как раз для передвижения различных персон из царской семьи — своего рода разъездная машина. Тянула её четверка разномастных лошадей, а на облучке рядом с кучером сидел нарядно одетый по такому случаю Ерёмка.

Сверху кареты и сзади, на багажном месте, были нагромождены привязанные веревками сундуки с нашим добром. Я хотел взять вещей по минимуму — как привык, когда ездил куда-либо в своем времени, но память Алексея упрямо твердила, что надо брать всё и малой кровью обойтись не удастся — царевич должен везти столько, сколько потянут лошади. Поэтому с помощью слуг я упаковал почти весь гардероб, хотя и надеялся никогда его не использовать. Анна Михайловна с Симеоном тоже прибарахлились на славу, так что карета напоминала кучу сундуков на колесиках.

На заднике прицепились оба Ивана — сейчас они охраняли ценный груз и чувствовали себя незаменимыми членами свиты царевича.

Ну а я ехал внутри кареты. У неё имелись настоящие дверцы с медными ручками замков, небольшие окна, закрытые мутным стеклом — на память сразу приходило слово «слюдяное», — и пара неудобных диванов обшитых алым бархатом и с золотыми нитками. Я сидел по ходу движения и безуспешно пытался хоть что-то рассмотреть сквозь слюду, напротив меня клевал носом Симеон, которого придерживала за плечи сестра царя, а рядом с ними примостила пышно одетая карлица. Этого народца в царском дворце было много — они служили кем-то вроде шутов, хотя сейчас такое занятие не поощрялось. Я был уверен, что своих карлиц привезут и сестры царевича, которых с нами не было. Так-то они не возражали недолго пожить на окраине Москвы, но им на сборы требовалось время, и они должны были прибыть в Преображенское много позже.

Ну а дополняли наш кортеж стрельцы Стремянного приказа во главе с десятником Поповым — все на конях из царских конюшен, специально выделенных для такого случая. Два стрельца с пиками, на которых были укреплены яркие красные флажки, ехали впереди. Позади гурьбой скакали ещё восемь всадников; пищалей у них тоже не было, но парочка была вооружена луками с запасом стрел. Этот десяток составлял всё моё охранение, а заодно служил чем-то вроде проблесковых маяков и милицейского сопровождения, которое будет отгонять нерасторопынх горожан.

Я не знал, почему царь из трех своих сестер выбрал именно Анну. Про неё я почти ничего не помнил, хотя какие-то сведения мне в моих изысканиях и попадались. Её имя иногда встречалось на страницах разных донесений, но для диссертации все они были бесполезны. Больше всего активности она проявила во время противостояния Софьи и Петра, а умерла вскоре после победы племянника. В моем будущем её саркофаг тоже стоял в крипте Архангельского собора, я даже натыкался как-то на него, но кроме пустой по смыслу надписи на крышке он ничем не выделялся. Сейчас же этой круглолицей и полноватой — возможно, из-за пышных одежд — женщине было под сорок; она родилась через год после брата. Из памяти царевича я знал, что она ухаживала за ним, когда он был возраста Симеона, но сам он этот период своей жизни помнил плохо. Ну а я с Анной Михайловной пересекся только при посадке в карету.

Я откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Со стороны, наверное, это выглядело как молитва, но на самом деле молиться мне было не о чем и некому.

За эти дни я понял, что и в этом времени мои отношения с Богом вряд ли сложатся хорошо. У себя в будущем я не оказался захвачен всеобщим религиозным помешательством, студенты в массе своей этой мании избежали. Правда, в силу будущей профессии мне не нравилась тенденция по передаче церкви бывших храмов, но даже с этим я готов был смириться — всё равно в них от старины не осталось ровным счетом ничего, кроме места расположения. А, например, восстановление Храма Христа Спасителя вызывало у меня чисто научный интерес — было любопытно посмотреть, как он выглядел в натуральном виде, поскольку строители обещали восстановить внешний облик один к одному.

Но сейчас в Кремле церквей и храмов было великое множество, больше необходимого, на мой вкус. Они стояли на каждом углу и на каждом перекрестке, отдельно, в пристройках и встроенные в здания и монастыри. Все — с золочеными куполами и крестами, на которые было необходимо постоянно совершать крестное знамение. Местные делали это, кажется, неосознанно, я и сам по примеру прочих крестился постоянно, нарабатывая привычку и благодаря бога, что в своей жизни успел застать массовое воцерковление прежних атеистов, а потому знал нужную последовательность для правой руки. Ну и три перста у меня складывались сами собой — к концу XX века раскольническое двоеперстие осталось в далеком прошлом.

С этой точки зрения отдаленный Преображенский дворец выглядел приемлемым паллиативом. Церковь, конечно, имелась и там, куда же без этого непременного атрибута семнадцатого века — собственно, дворец и был назван по храму Спаса Преображения, а не по другим соображениям, сейчас с именованиями было попроще. Но вроде эта церковь была всего одна, что меня полностью устраивало. Ведь это означало, что и священник там был всего один, и он точно не был патриархом, который имел право задавать всякие вопросы даже детям царя. Вопросов я не особо опасался, но хотел избежать их настолько, насколько это возможно — хотя бы в первое время.

Ну а остальным обитателям этого дворца, я надеялся, до моих занятий дела не будет — сельская жизнь и в моё время требовала полного погружения в процесс, а сейчас они, наверное, и вовсе работают в поте лица от восхода до заката, и им не до какого-то там царевича.

Отдаленные монастыри в Кириллове и в Вологде я назвал по наитию, но мне повезло — царю не понравилась идея отослать сыновей, которых коснулся придуманный мною «призыв царицы», подальше и в святые места. Всё же в этом времени монастыри были местом тяжелого труда, а не точкой на туристической карте, где можно найти кафе и лавку с церковными товарами и вкусными пирожками. В целом в монастыри, особенно отдаленные, чаще ссылали неугодных персон, а я таковой стать ещё не успел. Поэтому Преображенский дворец был выгоден и мне, и царю — я оказывался вне кремлевских стен, а царь не попадал под град критики за то, что отправил в изгнание старшего сына и наследника. Какое такое изгнание? Тут по прямой — верст пять и дорога наезженная имеется. Да даже пешком — час ходьбы, если мне взбредет в голову такая блажь.

Была и ещё одна причина, по которой я выбрал Преображенский дворец. Я хорошо знал, что смог сделать на базе Преображенского царь-реформатор Петр Первый. Немного Потешных войск, ставших верной гвардией будущего императора и проводником его воли. Зародыш флота — но это дело будущего, на сегодняшний день достаточно одного «Орла», если царь прислушается к моей просьбе. Зародыши будущих государственных институций, которые заменят нынешние приказы, которые существуют вопреки, а не благодаря, и полностью зависят от личности назначенного думой боярина и его способностей. Ну и контакты с иностранцами из Немецкой слободы, что находится чуть южнее Стромынской дороги, по которой идет путь в Преображенский дворец.

Конечно, все занятия Петра времен его пребывания в Преображенском я не потяну. Тот уже был царем, пусть и с ограниченными правами, под надзором Софьи и её любовника Василия Голицына, а, значит, мог в какой-то мере распоряжаться всем государственным бюджетом, который к концу 1680-х годов наполнился ещё и нерчинским серебром. Мне же до этого было далеко. Царь выдал мне содержание на ближайший год — пара тысяч рублей серебром в виде четырех тяжелых, хоть и небольших сундучков, которые ехали в карете рядом со мной[13].

Ещё мне было выделено что-то вроде кредитной линии — я мог набрать в царских подвалах товаров на двадцать тысяч рублей. Выглядело прилично, это почти полтора процента всего дохода, который сейчас собирают за год с русских земель. Кроме того, в мою пользу должны были идти и доходы с деревень моего удела. Но всё равно на все петровские дела этого не хватит даже по самым оптимистичным прикидкам.

Впрочем, я считал, что мне этих денег должно хватить, если не шиковать. К тому же у меня было несколько задач, которые вообще ничего не стоили. Например, наладить контакт со стрельцами, чтобы в один прекрасный момент не столкнуться с тем же стрелецким бунтом, когда вооруженные люди будут убивать моих слуг, а от меня требовать уступок и денег. В терминах будущего это называлось рэкет, и я успел начитаться о нем и увидеть в кино. Даже про убийство ближнего своего я тоже кое-что мог рассказать. В общем, мне хотелось избежать любого знакомства с этой областью человеческих взаимоотношений.

Так что посланная со мной в Преображенский дворец сотня стрельцов — это мои контакты с армией, которые нужно налаживать уже сейчас, пока военные не думают бунтовать, а верно служат батюшке моего нынешнего тела. Со мной отправятся и братья с сестрами — их поддержка тоже может понадобиться, особенно тогда, когда мне предстоит сменить Алексея Михайловича на троне русского царства. До смерти царя ещё восемь лет, но лучше раньше, чем никогда, а потом оказаться в настоящем безвоздушном пространстве и наедине с Нарышкиными, которыми всеми силами будут проталкивать своего Петра. Поэтому со мной едут и мои нынешние ближники — два Ивана и один Ерёмка. Пусть они постукивают своим родственникам, но в какой-то момент я поставлю их перед выбором и самолично определю степень их лояльность. Не сегодня и не завтра, а, может, через несколько лет — но это будет точно. И если за моей спиной будут стоять стрельцы с мушкетами, то этим ребятам придется ответить на мой вопрос честно и однозначно.

Ну и близость Немецкой слободы грела душу. Пусть швейцарец Жак Лефорт ещё слишком юн, он и в голландскую армию вступит чуть позже, года через три, а в Россию приедет незадолго до смерти Алексея Михайловича. Пусть Анна Монс, любовница моего царственного брата, ещё не родилась, хотя её родители, кажется, уже обживают тот домик, что сохранился до моего времени. Впрочем, в слободе наверняка найдется некоторое количество людей, согласных поучить великовозрастного царевича уму-разуму и через это получить мохнатую лапу в высших эшелонах русского государства. Ездить туда можно часто — плевое расстояние, даже по меркам семнадцатого века. К тому же эта слобода — настоящее окно в Европу, ведь до появления Петербурга-на-болотах ещё тридцать с лишним лет.

Ну и в первую очередь мне нужно просто выжить.