Золото Стеньки

Глава 14 Царевич жив

В Казани меня нагнало письмо, которое я очень ждал. Вернее, я хотел его получить ещё в Нижнем, но там до меня добрались лишь три письма от сестры Алексея Марфы, последнее из которых было датировано 16 июня. В принципе, даже оно внушало надежду — Евдокия не писала о каких-либо хворях, которые одолевали царевича Симеона, так что я не без оснований рассчитывал на лучшее.

По моим воспоминаниям Симеон должен был скончаться в июне — точную дату я запамятовал, но ориентировался на двадцатое число, которое почему-то засело в голове. Ни про июнь, ни про число я царю ничего не говорил, ограничившись неопределенным «летом» — повышенную точность в божественных вопросах нельзя объяснить никаким «видением», — но сам помнил и с некоторым отстраненным ужасом ждал вестей из Преображенского.

С сестер царевича и его тетки Анны я взял слово писать мне раз в неделю. Они и писали, но не каждая по письму, а все вместе, озадачив этим безропотную дочь царя Марфу. Впрочем, так мне было даже на руку — она скрупулезно отчитывалась о всём, что происходило во дворце, сообщала о здоровье всех его обитателей, писала и какие-то свои мысли о происходящем и выражала беспокойство за меня — вернее, за брата. Марфу волновало, как я сплю в походе, как питаюсь и не слишком ли досаждают мне вороги и советовала больше отдыхать — ведь Алексей был для них совсем слабеньким и маленьким, хотя он лишь на два года был младше. Она даже передала пару слов от Евдокии, которая отчитывалась о картошке — та проросла, её первый раз пропололи и даже зачем-то полили, потому что управляющему показалось, что земля суховата. Пришлось в ответном письме давать дополнительные инструкции.

Почта в этом времени ходила, в принципе, хорошо, особенно царская. Письма добирались до Нижнего Новгорода дней за пять. До Казани, правда, дольше — тут с ямами было плохо, почтовые мешки переваливали на корабли, но всё равно было относительно быстро. Так что когда мы встали на рейд реки Казанки — совсем небольшой, не увеличенной разливом Волги из-за настроенных при советской власти системы водохранилищ, — мне вручили сразу три письма. Два были от Евдокии, а одно — от самого царя.

Царское послание я отложил, сразу схватился за письма из Преображенского — сначала мне попалось более позднее, но и его я внимательно прочел и не нашел каких-то стенаний по безвременно ушедшему Симеону. Потом открыл предыдущее — и снова ни слова о каких-то смертях в царской семье.

После этого меня слегка отпустило. Конечно, была вероятность, что я спутал, например, июнь с июлем или всё дело в старом и новом стиле. Но мне представлялось, что четырехлетний ребенок не может умереть просто так — он должен перед этим серьезно болеть, за ним должны ухаживать многочисленные мамки и направленные из Кремля лекари-иностранцы. И поскольку ничего этого не происходило, то у меня самого появлялась неиллюзорная надежда на избавление от висящей надо мной угрозой смерти в этом юном теле. И мне было интересно, что именно помогло — простой отъезд из Кремля с его свинцовыми водами или же банные процедуры и питьё, от которого меня уже немного корёжило. Ответа на это у меня не имелось, поэтому я собирался в ближайшем будущем в Кремль не возвращаться и не прекращать регулярные посещения местных бань, что топились по-черному. Ну и пить побольше жидкостей — хуже от этого точно быть не должно[29].

Лишь удовлетворив своё любопытство, я открыл письмо от Алексея Михайловича, прочитал его и надолго задумал. А потом отправился искать Трубецкого — решать такие вопросы в одиночку мне не хотелось.

— Повеления государя необходимо исполнять, — мрачно сказал князь, сворачивая свиток и возвращая его мне.

Он был прав. Русское царство этого времени покоилось на немногих китах, и одним из них было безусловное послушание царю. Сказал Алексей Михайлович — «прыгай», и народ тут же начинал прыгать до полного изумления. Иначе ничего не работало, и все нижестоящие это хорошо понимали.

Другой вопрос, что повеления царя должны были хоть в какой-то степени отражать чаяния того самого народа. Были ещё живы те, кто помнил, как возводили Романовых на московский престол, и те, кто точно знал, кем Романовы были до этого. Лучше всего были осведомлены, разумеется, бояре и князья, которые свои рода вели с давних времен и точно знали своё место в здешней табели о рангах. Но и простой люд ничего не забывал, а потому моментально поднимался, если чувствовал малейшую несправедливость — как было с медными деньгами, которые царской волей приравняли к серебру.

Полученное мной повеление царя было как из категории несправедливых: мне с Трубецким и приданными нам стрельцами и пушками предписывалось вернуться обратно в Москву. Причины в письме имелись, но расплывчатые — мол, на западных границах неспокойно, турецкий султан привел к покорности гетмана Дорошенко на правом берегу Днепра, и не ровен час — пойдет всеми силами на нашу Украину, а там до низовий Волги рукой подать. Формально это была забота о моей безопасности, так что придраться было не к чему. Для Алексея Михайловича я был старшим сыном, наследником и будущим главой государства, которому в плен к басурманам попадать никак нельзя.

На самом деле это было очень странное письмо.

— Интересно, кто именно нашептал государю эти строки… — произнес я, принимая письмо и пряча его за пояс — карманами я пока не озаботился, хотя собирался ещё в Преображенском.

— Ордин-Нащокин? — предположил Трубецкой.

— Сомневаюсь, — я покачал головой. — Хотя ему как раз наш поход и его цель против нутра были. Не хочет он беспокоить донских казаков, но прямо царю отказать не может. Да и согласился он, что старшина слишком много воли взяла и забыла, чья рука её кормит. Так что не он это. Но кто?

— Что толку гадать, царевич? Так и так придется поворачивать струги. «Орел»-то дальше пойдет, ему в Астрахань назначено.

— Нет, князь, не придется, — я улыбнулся.

— Никак хочешь сделать вид, что не получал письма? — Трубецкой хитро прищурился.

— Сделать можно, вот только вид будет кислый. Гонец письмо привез, воевода Шереметев его передал, а уж он молчать и покрывать нас ценой собственной жизни не будет, зачем ему это? И мне тоже врать так откровенно нельзя. Нет, придется писать государю всю правду.

Князь вопросительно посмотрел на меня, но я некоторое время отмалчивался.

— Что за правда-то, царевич? Не томи!

— Да очень простая, — ответил я. — Ты же был воеводой в Киеве? — Трубецкой кивнул. — Значит, те земли хорошо представляешь. Что должен сделать султан, чтобы напасть на левый берег?

Ответил он почти моментально:

— Взять Киев, по-другому никак.

— Вот именно, — я кивнул. — Но основная армия у османов не на Украине, даже не рядом, а в метрополии. И если он даже договорился с гетманом, одними казаками ему город не одолеть, то есть нужно вести войска, а это не месяц, а дай бог два. Итак, что мы имеем. В мае не было никаких известий о том, что султан собирается воевать наши земли — значит, решение он принял позже, уже после того, как мы отплыли из Мытищ. Отдал султан приказ в июне, к августу, если всё благополучно будет, дойдут до украинских земель, в сентябре в самом лучшем случае осадят Киев. Сколько город продержится против, например, двадцати тысяч пехоты и пятидесяти пушек?

— С месяц может, если подмоги не будет, — ответил Трубецкой после небольшого раздумья.

— Считаем, что не будет, — кивнул я. — В октябре он берет Киев… и остается там зимовать. Может, казаков и татар из Крыма отправит на левый берег в набеги, но его армия останется в Киеве, а в поход выйдет лишь в следующем году. И куда он отправится?

Я достал письмо, развернул его обратной, пустой стороной, достал карандаш, нарисовал условный угол Днепра, обозначил Крым и берег Черного моря, поставил точку там, где должен был Киев, а потом добавил несколько прямых черточек, идущих с севера до большой реки.

— Это левые притоки Днепра, — показал я на эти черточки. — Чтобы попасть хотя бы к Царицину, армии султана нужно все эти притоки преодолеть, выйти к Дону и переправиться через него. Так никто не воюет, я прав?

Трубецкой посмотрел на мою схему — и кивнул.

— Да, скорее всего он пойдет мимо рек по шляхам на Конотоп и Путивль, с угрозой Курску и Воронежу, — сказал он. — А от Воронежа может и вниз по Дону до переволок, там никто его не остановит[30].

— Возможно, — согласился я. — Значит, если наши войска вообще не будут хоть как-то ему мешать, султан сможет оказаться у Царицына следующим летом, не раньше. К этому времени мы с тобой, князь, и с нашими стрельцами давно окажемся в Москве, а «Орел» будет там, где он будет нужнее. Именно это я и собираюсь отписать государю — спешить незачем, опасности не видим, в случае чего развернемся и отступим. И пусть султан гоняется за нами по Волге, где есть крепости с артиллерией.

— Это может сработать, — кивнул Трубецкой. — Государь всегда слушал разумные слова.

— Это, Юрий Петрович, не просто сработает, — убежденно произнес я. — Я отправлю письмо, а потом мы сразу же покинем Казань. Останавливаться в Самаре не будем, пройдем переволокой у Усы, в Саратов тоже заходить не будем. А если гонец догонит нас у Камышинской крепости — там уже поздно планы менять, сначала дело сделаем, а потом и будем перед государем ответ держать.

Наверное, больше всего меня удивили два обстоятельства. Первое — это то, с какой готовностью Трубецкой встал на мою сторону, хотя должен был понимать, что в случае разбирательств царь спросит не с меня, а именно с него. С меня взятки были гладки — да, царевич, но формально руководил нашим походом именно князь, который и должен сразу после получения государева поручения развернуть струги и плыть обратно в Москву. Но он этого не сделал — и мне было очень интересно, почему. Впрочем, пытать его на эту тему я не стал — будет время поговорить и об этом, всё равно до разрешения ситуации мне эта информация ничем не поможет.

Ну а вторым удивительным обстоятельством было то, что никаких распоряжений относительно нас казанскому воеводе не поступало. Шереметев принял нас радушно, ни в чем не отказал, припасами снабдил, даже с сотней татар с конями и баржами помог без возражений. Лишь в одном он схитрил — запрошенную сотню стрельцов попросил после нашего путешествия оставить в Камышинке. Оказалось, что ему и так надо было отправлять туда подкрепление, поэтому он решил убить двух зайцев — летом выделенные стрельцы покатаются с царевичем, а к осени прибудут к месту назначения. Ну а их семьи Шереметев обещал привезти сам, как раз ближе к сентябрю. Мне его хитрость даже понравилась — так что я согласился без особых раздумий. И только Трубецкой потом пробурчал, что за такую услугу можно было выпросить у боярина и чего побольше, а не только то, что тот и так должен был дать.

Черновик письма царю Трубецкой написал сам, и я его переписал почти без правок — лишь добавил, что прекрасно понимаю опасность, которая грозит мне лично, а потому собираюсь действовать только с предварительной разведкой и наверняка. Правда, я не очень представлял, как это реализовать, но сотня татар давала определенную надежду. В моем представлении они должны были периодически обгонять наш водный караван и смотреть, что творится впереди, но когда я описал этот порядок действий, Трубецкой мою идею высмеял, назвав нелепыми фантазиями.

Дальнейший наш путь получился слишком однообразным и скучным. Стоял разгар июля, на нижней Волге установилась сухая и жаркая погода, так что все наши струги укрылись полотняными навесами, где экипажи спасались от палящего солнца. И всё равно после полудня приходилось вставать на стоянки — благо, они уже были все разведаны и приметны. Небольшим развлечением стала переволока, но там всё было налажено и прошло без проблем — даже «Орла» местные быки спокойно вытащили на бревенчатую дорогу и без напряжения протащили все два километра. Правда, плату взяли втрое больше, чем за струг — но я даже не торговался.

Кучу свободного времени я использовал, пожалуй, даже с пользой. Завел привычку вести дневник — бумаги мы взяли с большим запасом, и не вся промокла за время путешествия, а намокшая быстро просохла под здешним солнцем. Тренировались с Трубецким в языках — я уже сносно понимал по-польски и на шведском, который князь немного знал, мог произнести несколько расхожих фраз. В латинском, правда, он был мне не помощник, но две книги, выданные мне Симеоном Полоцким, пока помогали — это были те же требники с молитвами, так что перевод у меня всегда был под рукой, в памяти настоящего царевича. Ну и сами молитвы я потихоньку учил, так что уже не ударил бы в грязь лицом, доводись мне продемонстрировать свои познания даже перед патриархом.

Ещё я продолжал заниматься изобретательством. Паровой двигатель я всё же отложил пока в дальний ящик, поскольку нужны были эксперименты и модели, для которых надо было найти рукастого мастера — я был уверен, что в Москве кто-то да подойдет под мои требования. Но были и другие направления моих научных изысканий.

Я вспомнил, как родители варили клей из муки, испортил стрельцам один чугунок, но получил состав, который меня удовлетворил — пальцы к бумаге он приклеивал почти намертво. Потом из тряпок смотал фигуру, очень напоминающую шар, зафиксировал форму шпагатом из судовых запасов, обклеил этот шар бумагой — а потом безжалостно разрезал, получив несколько деталей выкройки. Материал у меня был — думаю, встреченный мною в Казани купец из Коканда очень удивился, когда я без особого торга купил у него действительно тонкий и легкий китайский шелк, все наличные четыре погонные сажени. Из этого шелка я и создал первый в мире воздушный шар.

Получилось у меня, правда, не слишком красиво, но я убедился, что нахожусь на правильном пути. Над костром, в который я набросал сырую траву, шар быстро набрал объем, он даже сумел подняться вверх — невысоко, метра на четыре, и ненадолго. А уже через мгновение начал падать, я не успел его подхватить — и ткань неведомых китайских мастеров вспыхнула разом, лишив меня и славы от открытия, и позора от его воплощения.

Впрочем, Трубецкому идея понравилась — мы сговорились, что в Преображенском отдадим изготовление подобной игрушки в надежные руки местных портних, которые смогут правильно воплотить в жизнь мой замысел, да и с наполнением шара горячим воздухом что-нибудь придумаем.

Но с масляной лампой у меня всё получилось. Я не знал, для чего на самом деле использовался медный чайничек с длинным носиком и вычурной ручкой — скорее всего, для каких-нибудь соусов. Купил я его там же, в Казани, за смешные две копейки, поскольку он был выделки казанских же ремесленников. Ну а остальное было делом техники, немного масла внутрь, полотняный фитиль в носик, чуть подогреть опять же на костре — и вуаля, лампа зажглась и горела ровным желтоватым светом достаточно долго, правда, ничего не освещая, поскольку дело было на берегу Волги и поздним вечером, и глаза нам слепил тот самый костер. Получилось почти как в виденном мною диснеевском мультфильме — но, судя по удивлению спутников, они пока с восточной стариной знакомы не были.

Правда, и это изобретение было слегка бесполезным — на «Орле» старались как можно меньше использовать открытый огонь, который легко мог перепрыгнуть на просмоленные доски и снасти, а потому в ходу были стеклянные фонари, куда ставили свечи. Моя лампа в эти фонари не влезала категорически, но я пообещал Бутлеру, что есть и другие конструкции, которые будут безопасны для деревянного корабля. Правда, с ходу придумать хоть одну не смог — у меня в голове было устройство керосиновой лампы, но для её изготовления надо было обращаться с стеклодувам, часовщикам и медных дел мастерам, а также где-то добыть собственно керосин. По моим воспоминаниям, большие залежи нефти имелись в Баку, где не так давно воевал Разин, а из истории я помнил, что в войну нашли нефть и под Казанью — но где именно, я, разумеется, не знал. Впрочем, слово «Нефтекамск» я помнил, хотя этого города на карте России пока не имелось.

Ещё я с помощью Бутлера и Стрейса изучал устройство кораблей голландского типа, делал наброски и зарисовки — исключительно для себя, не имея целью начать немедленное строительство пинасов на Яузе, — а также выучил названия всех мачт и почти не путался с названиями парусов.

Правда, больше всего времени я уделял обдумыванию нелогичного и странного приказа царя — мне хотелось понять причины, которые побудили Алексея Михайловича вернуть заблудшего царевича в Москву, и прикинуть возможные последствия нашего праздника непослушания. Но осенило меня только перед самой Камышинской крепостью.

В отечественной историографии хронология похода Разина за персидскими зипунами была восстановлена очень условно. Считалось, что знаменитая в узких кругах битва у Свиного острова, где казаки разбили флот персов, случилась в июле этого года. Правда, никто понятия не имел, что это за остров и где он находится, да и про саму битву знали очень мало — меня, например, сейчас, после трех месяцев в этом времени очень смущал факт сцепления судов цепями. Цепи — штуки тяжелые, тащить их с собой «на всякий случай» ни один капитан или адмирал не будет. Ну а Персия, как и Россия, очень страдала от отсутствия железа — нормального качества и нормального количества. При этом струги вместе сцепляли — я сам это видел в нашем плавании, но не более двух-трех и на спокойных, знакомых участках реки. Делать подобное на море было очень странно, так что я начал сомневаться в том, что памятное мне по учебникам описание битвы правдиво.

Ну и дата этого сражения. Сразу после него, закончив с грабежом побежденного противника, Разин отправился к Астрахани. Если принять за данность, что Свиной остров находится неподалеку от Баку, то его ватаге надо было преодолеть около семисот километров — по морю, которое спокойным нравом не отличается, которое в любой момент может разнести неосторожный корабль на мелкие щепки.

Именно это случилось с самым первым российским парусником европейского типа. В 1636 году галера «Фредерик», которую голштинцы построили в Нижнем Новгороде для развития торговли с Персией, попала в шторм у Дербента, была выброшена на берег и на этом её история завершилась. Похожие проблемы были у каспийских экспедиций, которые затеял уже в начале XVIII века царь Петр — освоение Каспия было очень трудным и сопровождалось многочисленными жертвами.

В общем, я сильно сомневался, что ватага Разина смогла бы добраться до Астрахани за две-три недели, особенно учитывая то, что им нужно было хотя бы слегка подремонтировать свои струги после сражения. Поэтому я решил принять как данность, что известные мне летописцы ошибались, битва у Свиного острова случилась в начале июня, после чего казаки какое-то время приводили свой флот в порядок и сортировали добычу, а уже потом двинулись на родину.

Мы отплыли из Нижнего в самом начале июля — а за месяц в Кремле могли получить донесение о неудаче флота шахского воеводы. Разумеется, царь взволновался не на шутку: как же так, к кому я отправил своего наследника, если эти казаки смогли разметать персидский флот, то мои струги вместе с «Орлом» им будут на один зуб. Из этого волнения и появилось повеление царевичу — срочно возвращаться. Ведь неизвестно, как сработает «призыв царицы» на таком расстоянии — может и через Разина с его ватагой.

Правда, с любой точки зрения это повеление выглядело глупым. Если на Волге объявится сила, с которой Русское царство не сможет совладать, то это очень нехорошо с точки зрения государственных интересов. Поэтому гораздо логичнее было бы отправить по городам и весям приказ — дать царевичу столько стрельцов, столько стругов и столько пушек, сколько он попросит, не останавливаясь перед тем, чтобы оставлять какие-то крепости вовсе без защиты. А потом пусть этот царевич — вернее, назначенный командующим князь Трубецкой — этой армадой раздавит возгордившегося Разина и ликвидирует угрозу авторитету государя. Вот это было бы правильно, это было то, чем отличается государственный деятель от запаниковавшего отца.

Но Алексей Михайлович почему-то пошел по легкому пути, а Ордын-Нащокин либо не был поставлен в известность о приказе, либо согласился с ним, чтобы и свои цели — не ссориться с донской старшиной — достичь, и царю потрафить. В общем, я решил, что после возвращения в Москву смогу доказать царю свою правоту и отвести беду от себя и от князя.