Золото Стеньки

Глава 1 Смерть мне к лицу

Иногда я подрабатывал репетитором, чтобы подготовить невинных чад к адским вступительным экзаменам в институт — разумеется, по своему профилю, по истории. Обычно это было просто, хотя я сразу прямо говорил родителям, что научить человека истории невозможно, если он сам не хочет её знать. Но я никогда не отказывался, даже если случаи были сложными — как на этот раз. Ко мне обратились в апреле, когда до экзаменов осталось всего три месяца.

Скорее всего, эти люди попробовали всё, что можно, и я оставался их последней надеждой. Но их отпрыск наверняка оказался слишком ленив и туп, история была ему до одного места, в институт он точно не поступит, а, значит, мне придется вернуть часть денег за репетиторство… Но если с экзаменами не складывалось, я и так возвращал примерно половину, хотя моей вины, как правило, было немного. Но такой подход позволял наработать хоть какую-то репутацию, что в наше неспокойное время ценится даже больше, чем деньги, хотя деньги, конечно, мне нравились. Но сам процесс обучения таких недорослей — дело не слишком напряжное, ученик часто будет манкировать нашими встречами, я смогу занять свободное время дописыванием диссертации, так что у меня, наверное, выйдет баш на баш. Ну а если случиться то самое чудо — благодарные родители могут и сунуть пару «франклинов» дополнительно.

Они жили почти в центре, на Лесной, так что добираться туда было легко, я даже не стал садиться на трамвай у «Белорусской», так дошел — в моем возрасте это было просто. Хороший дом из светлого кирпича, второй подъезд — с металлической дверью и кодовым замком, такие ставили только самые продвинутые жители столицы. Я прошел мимо парочки парней самого неприятного вида, постаравшись не подбираться к ним слишком близко — никогда не знаешь, чего ждать от этих кожаных курток и спортивных штанов с тремя белыми полосками. Ещё и кепки — погода радовала, хотя, конечно, пока что было далеко не лето. Они на меня, кажется, даже не покосились, и я спокойной добрался почти до подъезда. И в этот момент что-то ударило меня в правую лопатку, и я по инерции прошел немного вперед и не упал лишь потому, что уперся головой в стенку рядом с кодовым замком. Лишь после этого я услышал хлопок, который был совсем не похож на звуки выстрелов, которые я слышал в кинофильмах.

Больше всего меня удивило, что я не умер, поскольку сразу понял, что те ребята были наемными киллерами. Киллеры были на слуху, про них рассказывали в газетах и по телевизору, хотя на мой вкус эти рассказы больше напоминали сводки боевых действий, ведущихся прямо в городе. Причем убивали не только представителей криминального бизнеса, а буквально всех, кто чем-то помешал — жизнь человеческая оказалась очень дешевой по нынешним временам. Пару лет назад убили какого-то журналиста, который начал слишком глубоко копать, а в прошлом марте застрелили Листьева — даже мне было жалко этого усатого и улыбчивого телеведущего, который одним своим видом располагал к себе[1].

Но я был жив — хотя должен был быть мертв. В новостях киллеры были жестоки, неуловимы, безжалостны и дьявольски точно стреляли. Они не могли кого-то ранить, их цели умирали сразу и навсегда. Но доставшаяся мне пуля лишь бросила меня вперед, рана чертовски сильно болела, а спина покрывалась чем-то мокрым и липким, и это явно была не испарина, а кровь. Я даже сумел обернуться — чтобы увидеть двух парней рядом с собой.

— Это не он, — как-то неуверенно сказал тот, что пониже. — Ты чё сразу палить начал?

Высокий подошел поближе, всмотрелся в моё лицо и повернулся к напарнику.

— Да, левый какой-то… ну а чё, сказали же — в семь, а сейчас как раз семь, я часы недавно сверял по радио.

— И чё делать?

Голова у меня становилась всё тяжелее и тяжелее, но это их «чё» раздражало неимоверно. Они ещё и матерились, как сапожники — или даже хуже, потому что делали это на редкость бездарно, — но именно использование этого разговорного сокращения вместо нормального местоимения заставляло меня цепляться за жизнь. Иначе, наверное, я бы давно сполз на грязный асфальт и нашел бы позу, в которой мне было бы не так больно.

— Я хер его знаю… Эй, пацан, ты кто?

Это он меня спрашивает, идиот. Вот только я вряд ли тебе отвечу, твой приятель мне легкое прострелил, мне бы воздуха для очередного вдоха собрать, а не рассказывать свою родословную. Да и зачем вам моя родословная? Стреляй ещё раз — и хватит отвлекаться, вы же свою цель упустите…

Словно в ответ на мою просьбу где-то недалеко взрыкнул мотор машины, взвизгнули тормоза, кажется, открылась дверь — и раздался чей-то крик:

— Батя, назад!

Мои киллеры развернулись — и тут же открыли стрельбу куда-то назад. Но они явно опоздали — мотор буквально взревел, унося объект их охоты с места покушения.

— Я попал, попал! — кричал тот, что пониже. — Сука! Уходят!!

— В хер ты попал! — возражал ему высокий. — Закрыли его, всё, нам писец… Валим, валим!

Его напарник действительно побежал куда-то, а вот высокий задержался, как-то неуверенно оглянулся на меня, поймал мой взгляд — и внезапно выпустил в мою сторону все оставшиеся патроны. Ровно три штуки. Две отрикошетили от стены и с визгом куда-то улетели. А последняя…

Я очень надеялся, что она прилетела мне прямо в голову, хотя по большому счету мне уже было на это плевать. Потому что я всё-таки умер.

Смерть была очень странным местом. Совсем недавно меня занимали вполне обыденные вещи. Например, сегодня я в очередной раз посидел в пыльных запасниках архива древних актов — так называлось собрание книг, свитков и кучи разрозненных бумажек, написанных в России за несколько веков и чудом сохранившихся до наших дней, чтобы аспирантам было где черпать материалы для своих исследований. Для чего-то иного этот архив категорически не был предназначен, потому что только вчерашний студент способен сделать глубокомысленный вывод из записи о том, что «за бораны дана два рубли 25 ал за хмел дано 7 рублев две гривны на Сяму». Профессору — и тем более доценту — уже невместно соображать, насколько дорого оценены «бораны» и что означает приписка «на Сяму». Ну а аспиранту сам бог велел задаваться этими вопросами и хоть как-то отвечать на них — если он хочет остепениться и тоже стать доцентом, а потом — и профессором.

Мне эта бумага попалась давным-давно, но из головы никак уходить не хотела. Правда, темой моей диссертации была «Женская половина московского государева двора в официальном церемониале и частной жизни», к которой эти «бораны» никак не пристегнуть. Конечно, при известном желании я бы и их использовал, хотя на защите они вызвали бы ненужные вопросы со стороны членов комиссии, которые на этом «хмеле» собаку съели. К тому же мой научный руководитель и наш заведующий кафедрой профессор Комиссаренко такую инородную вставку точно не пропустил бы. Чистоту исследований он соблюдал не хуже тех ребят в Гражданскую войну, название профессии которых и стало основой его фамилии.

Ну а мне конфликт с ним был совсем не нужен. В аспирантуре я оказался случайно. Учился не сказать что хорошо, но после получения диплома, который, разумеется, был синего цвета, передо мной в полный рост встала проблема армии. Военком, кажется, даже хищно облизывал свои острые акульи зубы, когда я принес ему свой военный билет лейтенанта запаса, где была записана специальность «командир стрелкового взвода». Я его интерес не разделял, хотя про Чечню узнал лишь через год, когда про штурм Грозного в новогоднюю ночь трубили по всем телеканалам.

Ну а тогда я фигурально выражаясь приполз на коленях к нашему декану, выставил на стол пяток бутылок «Рояля» и слезно попросил о содействии. Декан вошел в положение — хотя, допускаю, моя щедрость тоже произвела на него впечатление, — и после трех экзаменов я оказался аспирантом кафедры истории России средневековья и раннего нового времени. Правда, завкафедрой был не в восторге — ничем иным тему своей диссертации я объяснить не мог, — но смирился, и мы с ним даже нашли общий язык, пусть на это и потребовался целый год. А больше всех был расстроен военком, который лишился перспективного призывника-офицера, но и его удалось умилостивить всего лишь двумя бутылками всё того же «Рояля». В цену этих бутылок, кстати, входило исчезновение моего личного дела из архива военкомата, для чего меня запустили в эту святая святых на целых десять минут — и, кажется, даже не подглядывали, когда я судорожно прятал тощую папочку в сумку.

Но это было давненько даже по новым временам. Я уже прижился среди сотрудников кафедры, научился ловко мастрячить отчеты, которые были потребны для получения грантов, и пусть львиную их долю забирали профессора и доценты, но и нам, аспирантам, кое-что перепадало. Ещё я готовил абитуриентов к вступительным экзаменам в альма-матер, причем был среди них на хорошем счету и меня даже иногда рекомендовали знакомым. Потраченные когда-то на «Рояль» деньги я давно вернул с большой лихвой.

Но теперь я был мёртв, хотя мертвым себя не чувствовал, пусть некоторая тяжесть на плечах присутствовала и что-то давило в ногах. Ещё я ничего не видел — вокруг была кромешная тьма — и не слышал, словно мне в уши вставили ватные беруши. Даже запахов не было, а уж они-то всегда должны быть, я ещё ни разу не встречал мест, в которых ничем не пахло.

Потом я всё же собрался с мыслями, открыл глаза, ощутил буйство серого и золотого цветов, услышал запахи ладана и горячего воска, а заодно почему-то навоза, и уловил тонкий треск фитилей горящих свечей. К такому жизнь меня точно не готовила.

Правда, теперь я не валялся мертвым у дверей второго подъезда номенклатурного дома на Лесной улице. Я стоял на коленях на холодном каменном полу, а моя рука касалась какого-то надгробия — про это я прочитал прямо на нем, с некоторым трудом осознав, что надпись сделана причудливой славянской вязью. Там было сказано буквально следующее: «Лета 7178 года марта в 3 день в пятом часу того дня преставися раба божия благоверныя государыня царица и великая княгиня Мария Ильинична и погребена того ж месяца марта в 5 день».

С минуту я смотрел на эту надпись, пытаясь понять, что происходит, потом вспомнил — старое летоисчисление, в котором к году от Рождества Христова прибавлялась странная цифра 5509. То есть это 1669 год, время царствования царя Алексея Михайловича, время героинь моей диссертации. Правда, я чаще использовал данные о дворе Ивана IV Грозного, про который было больше источников, но и этого царя краем зацепил. Ну а Мария Ильинична — это Милославская, первая жена Алексея, которая как раз «марта в 3 день» и в 1669 году и померла. Дело было вскоре после родов, новорожденный ребенок, дочка, тоже не выжила…

Я резко оборвал себя и заставил думать о том, почему я вижу это надгробие. Но понятного ответа на это не было, поэтому я поднял голову и уставился на богатое убранство самого настоящего собора. Я стоял на коленях у самой стенки, а в нескольких метрах от меня, полускрытый колонной, находился алтарь, у которого стоял настоящий священник, читавший огромную и древнюю на вид книгу, лежащую на пюпитре. «Псалтирь», — всплыло в памяти.

«Часослов», — поправила память.

В этот момент я натурально испугался. Моя память никогда со мной не разговаривала, она просто была. Я складывал туда всё увиденное, услышанное и прочитанное, что-то, конечно, забывал, что-то умудрялся достать даже спустя годы, хотя в последнее время ловил себя на том, что всё хуже могу вспомнить своё собственное детство, лишь отдельные и яркие моменты — яркие для меня-сегодняшнего, а не для меня-ребенка. Но моя память никогда не отвечала на мои вопросы — любое воспоминание из неё приходилось добывать потом и кровью, причем своими же собственными. В противном случае я и в институте, наверное, был бы отличником. Когда случилась такая-то битва? Тогда-то и тогда-то. И всё — довольные преподаватели ставят заслуженную «пятерку», а мой диплом на глазах краснеет и краснеет, пока не приобретает столь желанный для зубрил и будущих карьеристов вид.

Ничего этого, разумеется, в моей жизни не было. Я зубрил науки, как и мои сокурсники, что-то после этой зубрежки оставалось в голове и могло помочь на экзамене. Но частенько мне приходилось натужно лить воду, чтобы изобразить перед экзаменатором глубокое знание предмета. Конечно, сейчас я знал, что студентам невозможно обмануть преподавателя — просто в некоторых случаях те проявляют определенную снисходительность, но по своим причинам, никак не связанным с налитой в ответ водой.

«И что это было?»

На этот раз никакого ответа не поступила. Память — моя собственная, та самая, которую нужно периодически напрягать — подсказывала, что ничего не было. Я получил пару пуль, когда шел к очередному ребенку, желающему стать историком, после чего на пару секунд потерял органы чувств и оказался здесь, рядом с могилой Марии Милославской.

Эта могила — вернее, саркофаг с останками царицы — должна была находится в подвале Архангельского собора, куда в тридцатые годы были перенесены захоронения всех великих княгинь и цариц из некрополя в Вознесенском соборе на территории одноименного монастыря. Я был в этой крипте, но лишь однажды, и мне там до одури не понравилось. Правда, ходить туда второй раз и не было нужды — все могилы давно описаны и сфотографированы, чего для моих целей было вполне достаточно. Возможно, потом, когда и если мне придется писать докторскую, я смогу добиться разрешения обследовать с десяток саркофагов лично, но до этого мне нужно нормально описать их жизнь, а потом защитить свою диссертацию перед высоколобыми профессорами и доцентами.

Или уже не нужно?

Я затравленно оглянулся. Крышка каменного гроба находилась вровень с полом, и рядом с ней была такая же могилка Евдокии Лукьяновны, государыни царицы и великой княгини. Мне снова потребовалось напрячься, чтобы вспомнить, что это вторая жена царя Михаила Федоровича — как и Мария Ильинична, она родила много детей, но большинство умерло во младенчестве, выжило четверо — три дочери и сын, ставший царем Алексеем Михайловичем. Я подумал, что это забавно, когда теща и невестка лежат рядом — и испугался этой мысли.

А потом я обратил внимание на свою руку, которая была вовсе не моей. Я, конечно, не очень старый человек, но эта рука была слишком молодой даже для меня. Да и вообще — свои руки люди обычно знают лучше всего, потому что видят их постоянно, хоть и не придают увиденному никакого значения. Я тоже хорошо помнил, как выглядят мои пальцы — и то, что я увидел, не имело ничего общего с тем, что хранилось в моей памяти. Да и перстни, похожие на печатки «новых русских», я никогда не носил — а тут явно и золото, и рубины с изумрудами были настоящими; у меня бы просто не нашлось столько денег, чтобы купить такую роскошь. И лишь потом до мозга дошло, что рука эта одета во что-то необычное — рукав из тяжелой на вид плотной парчи, расшитый золотом, в котором ладонь казалась ещё меньше.

— Царевич, если ты всё, надо идти, учитель Симеон ждать не любит…

Голос был самым обыкновенным, но раздался слишком внезапно. Я вздрогнул и оглянулся.

За моей спиной мялся мальчик лет пятнадцати самого простецкого вида, в древнем кафтане и в шапке с красным верхом, такие на картинках из рукописей обычно носили стрельцы или какие-нибудь небогатые дворяне.

Мальчишка заметил мой взгляд и громко, совершенно не стесняясь священника, сказал:

— Царевич, торопиться бы надобно, часы уже четверть отбили, Симеон ругаться будет…

«Царевич?»

В мозгу тут же появился ответ: да, царевич, сын и наследник царя, уже введенный в думу и заменяющий отца, если его нет в Москве.

Это ничего не объясняло, только ещё больше всё запутывало. Я оторвал руку от надгробья и повертел ею перед глазами. Да, это не моя рука. Вторая — в точно таком же рукаве — тоже не была моей. Я глянул вниз — кафтан с длинными полами малинового цвета и вышивкой золотом, огромные, с драгоценными камнями, пуговицы, и широкие штаны синего цвета, заправленные в невысокие малиновые же сапожки с острыми носами. Я так никогда не одевался — и даже представить не мог, что мне доведется это носить.

В этот момент мою память заполнили воспоминания — чужие и даже чуждые. Я — царевич, меня зовут Алексей, а моего отца — Алексей Михайлович, два месяца назад, в феврале, мне исполнилось пятнадцать лет, и я был очень горд, что мне доверяли вполне взрослые вещи вроде присутствия на заседаниях Боярской думы. Говорить я, правда, там не говорил, но сам допуск говорил о многом. О чем именно — я понял не до конца, потому что эти воспоминания всё же не были моими. К тому же я точно знал, что я не был царевичем Алексеем, меня и звали иначе, и на заседания думы никогда не пускали — не только боярской, которая сотни лет не собиралась за неимением бояр, но и обычной, Государственной.

Я чуть покачнулся и вынужден был снова схватиться за надгробие царицы — как выяснилось, моей матери. Только я точно знал, что моя мать была жива, она не была царицей, да и отец не был царем.

«Что происходит?»

На этот раз ответ последовал совсем на другой вопрос, который я не задавал, но, видимо, имел в виду. Меня ждет Симеон, литвин родом из Полоцка, учитель царских детей и придворный поэт, знает языки, грамматику, арифметику и философию, умеет составлять астрологические таблицы и складывать стихи. В общем, по меркам семнадцатого века — не меньше академика РАН с обязанностями советника первого лица государства. Да уж, заставлять такого ждать себе дороже. Вот только я всё ещё не понимал, какого дьявола тут происходит?

В поисках поддержки я посмотрел на спину священника — и понял, что и его я знаю — это протоиерей Галактион, грек из Константинополя, который приехал в Россию по какой-то надобности, остался, прижился в Вознесенском монастыре и уже добрый десяток лет считается русским, хотя язык до сих пор знает плохо. А книга перед ним — Часослов, сборник дневных молитв.

Я помотал головой.

— Царевич…

— Ерёмка, заткнись, — неожиданно для себя рявкнул я — и сам испугался своей властности.

А тот как-то привычно сжался.

Имя мальчишки само всплыло в памяти, как и способ обращения с ним. Был он кем-то вроде денщика и товарища для игр при юном царевиче — верные люди нужны всем, и лучше, если они будут расти вместе с наследником. Впрочем, Ерёмка был прав — надо идти. Я не знал, что случилось, как я оказался тут, в этом соборе, но если всё это мне не мерещится, если я не валяюсь в забытьи в каком-то морге, то лучше вести себя естественно. То есть хотя бы примерно так, как ожидают от царевича. Потому что в ином случае этот кошмар может закончиться сожжением меня на костре, а я не был уверен, что смогу пережить это и просто очнусь в холодном поту в больничной палате.

Я уже начал подниматься на ноги, когда вспомнил ещё одну, но очень важную деталь. Причем вспомнил не из череды воспоминаний неведомо кого — я подозревал, что они исходят от настоящего Алексея Алексеевича, который, наверное, слишком ушел в себя во время молитвы на могиле матери. Нет, я вспомнил это сам, поскольку внимательно изучал генеалогическое древо дома Романовых за интересующий меня период. У Алексея Михайловича и Марии Милославской было тринадцать детей; двое из них в будущем были царями — Федор сам по себе, по праву старшинства после смерти отца, а Иван был соправителем Петра, причем под кураторством Софьи, своей родной сестры. А Алексей… Алексей умер в январе 1670 года, немного не дожив до своего шестнадцатого дня рождения.

Я всё ещё надеялся, что всё это не наяву, что я вскоре приду в себя, в противном случае это выглядело бы слишком жестоко. Мало того, что я оказался не клёвым Петром Первым, а каким-то никому не известным Алексеем, про которого во всех источниках я встретил, кажется, всего пару слов. Так ещё и этому Алексею — и мне вместе с ним — было суждено умереть через год от неизвестной болезни.

Я не хотел умирать, ни во сне, ни наяву. Поэтому я решительно встал, повернулся к мальчишке, который уже держал какую-то меховую кучу, в которой я опознал шубу, походящую царевичу по рангу.

— Ерёмка, веди меня к учителю!