Золото Стеньки

Глава 16 Древнерусская тоска

Так бывает, что человек раскрывается с совершенно неожиданной стороны. Когда я нанимал Густава Дорманна, то исходил из его военного опыта, да и помочь человеку, оказавшемуся в неприятной ситуации, хотелось. Но он вполне неплохо — так оценил его способности Трубецкой — справился с подготовкой нашего похода, во всяком случае, каких-либо проблем из-за недостатка чего-то очень нужного у нас не было. Но настоящий талант Дорманна обнаружился уже в Нижнем Новгороде.

Оказалось, что этот человек умеет очень быстро узнавать цены буквально на что угодно. Я ещё спорил с воеводой Нащокиным — а этот пронырливый голландец успел выяснить, кто из купцов поставляет плохой товар, да ещё и задорого, а кто, наоборот — и цену не ломит, и товар качественный привозит. Закупки мы производили по спискам, составленным Дорманном — и сэкономили никак не меньше четверти выделенных на эту простую операцию денег. При этом у нас в трюме «Орла» хрюкали поросята и мычали овцы, стояли бочки с солониной и прочими припасами, которые необходимы в дороге. Потом то же самое повторилось у Макарьева монастыря — мы прибыли туда незадолго до начала большого торга, но даже в таких непростых условиях Дорманн сумел провернуть пару сделок, которые уже в Казани обернулись приличной прибылью. Как он сказал — нет смысла просто плыть из одной точки до другой, нужно делать это со смыслом.

Ну и в Казани он тоже проявил себя — а там к нашим заботам добавился фураж для татарских лошадей на весь остаток пути и всякие запасные части для лошадиной сбруи. Дорманн даже сумел договориться с кузнецом, который согласился сплавать с нами туда и обратно — и доказал мне, что одного специалиста, который находился при сотне Коптева, нам точно не хватит на все дела. В принципе, так и получилось — оба кузнеца на каждой стоянке разворачивали своё хозяйство и беспрерывно стучали молотками до самой темноты.

В общем, полезным человеком оказался этот Дорманн. Ему не мешал даже язык — видимо, торговые люди общаются как-то по-своему, хотя переводчик с ним таскался всё время, отрабатывая жалование в пятьдесят рублей, которое я ему назначил на время похода. Впрочем, этот переводчик уже к Камышину больше подвизался среди команды «Орла», помогая штатному толмачу, что существенно повысило скорость освоения русского пришлыми голландцами. Но мне вообще казалось, что моряки по роду своей профессии должны были быть полиглотами — тот же Бутлер неплохо знал английский, как язык наиболее вероятного противника, а также лопотал на немецком, поскольку сложно обойтись без этого языка, заходя в ганзейские порты.

Так что разрешение Дорманну на поездку в Астрахань я дал. Не просто так — перед ним ставилась задача скупить как можно больше персидских товаров, что привезут разинцы, за как можно меньшую цену. Кажется, астраханские купцы и сами справились с обманом казаков, но я не видел ничего плохого, если и мы на этом заработаем. К тому же у голландца имелся и свой собственный интерес — в Казани он накупил каких-то громоздких тюков, которыми надеялся расторговаться как раз в Астрахани. Ну а зачем мне чинить ему препятствия? Может, у него получится и самому целиком закрыть свой долг даже без учета возможной доли с добычи.

Смутил меня только Попов.

Командир стремянного десятка отозвал меня в сторону вечером, накануне их отбытия в Астрахань. Говорил он обычно мало, слова «государь» и «царевич» употреблять не любил, да и вообще — больше пользовался жестами. Я это списывал на его военный опыт — в тылу врага особо не покричишь. Вот и сейчас он жестом предложил мне отойти в сторону от нашего лагеря, место выбрал на виду у всех, но далеко, уши не погреть, а нам любого, кто решит составить нам компанию, будет видно издалека.

— Что-то случилось, Григорий Иванович?

— Пока нет, царевич, но может.

И замолчал.

— Вовсе незачем нагонять такой таинственности, — попенял я.

— Этот немец Дорманн не тот, за кого себя выдает, — всё-таки выдавил Попов.

Я обдумал эту мысль.

— А кто?

— Это не знаю, а потому не скажу, — чуть развел руками десятник. — Где ты с ним познакомился?

Я кратко пересказал историю встречи с Дорманном и его приключений в России.

— Выглядит так, словно он ждал чего-то подобного, — после недолго молчания сказал Попов. — Может, не тебя, царевич, а князя Трубецкого? Никто же не мог знать, что ты отправишься к тому купцу Мейерсу?

— Я и сам не знал за день до того, — признался я. — Но Юрий Петрович у купца бывал. Только я уверен, что он бы на ту девку и не обратил внимания.

Ну да, не у всех в прошлом была некая Ленка, которая пока не родилась.

Попов снова задумался.

— Выглядит сложно, но иногда такое случается, — как-то неохотно признал он. — Случай — да и всё. Но он явно не воин, хотя с воинским делом знаком не понаслышке. Скорее — послух, или на иностранный манер — агент.

Мне всё стало ясно — один разведчик признал в ком-то своего коллегу.

— Почему так думаешь, Григорий Иванович?

— Да посмотрел, как он с народом общается — с моряками этими, с купцами на торгах, со стрельцами. Так и должно себя послуху вести, больше знакомых — лучше для дела. Только я его дела понять не могу.

— Ну да, с Голландией мы вроде не воюем…

— А речь и не о войне вовсе, царевич. Голландцам тоже важно знать, как мы тут живем, чем можно на государя надавить, чтобы себе побольше получить, а нам — поменьше дать.

— Думаешь, они и так не знают того? — усмехнулся я.

Понятие «государственной тайны» сейчас если и существовало, то очень условно. Я, правда, мог оперировать только памятью настоящего царевича, но даже он понимал — лучшей защитой секретов России является то, что никто — и царь в том числе — не знает всего. Нельзя выдать то, что тебе неизвестно.

— Может, и знают — поди их, разбери, — Попов пожал плечами. — Только ты этому Дорманну разрешил в Астрахань отправиться, а ну как он нас казакам выдаст? Может, мы его того — бердышом по голове и в реку? Нет человека — нет и проблемы…

На меня отчетливо пахнуло читанным ещё в школе томиком Солженицына.

— Нет, Григорий Иванович, не надо бердышом, — чуть торопливее, чем нужно, сказал я. — Но приглядывать за ним стоит, если опасение имеешь. Справишься со своими стрельцами? Чтобы точно знать, когда он Разину о нашей задумке расскажет? Или дать кого в помощь?

Попов опять задумался.

— Нет, не надо никого, сами исполним, — решил он. — А если продаст — тогда что?

— Ничего, — улыбнулся я. — Предупрежден — вооружен. Главное — нам об этом сообщи, а мы уж придумаем, что делать. Но ещё главнее — знать, что Разин после этого предательства решит.

Война это очень долгие перемещения и ещё более долгое ожидание. К месту будущей битвы я и моё войско двигалось почти два месяца — и всё равно нам оставалось добираться туда ещё день или чуть больше. Но это потом, когда будет сигнал от ребят Попова. А сейчас наши разведчики, шпионы и гонцы отправились по отведенным им местам, и нам оставалось только ожидать от них хоть каких-либо вестей.

Камышин находится в ста пятидесяти километрах от Царицына. Вниз по Волге такое расстояние и за расстояние не считалось — если помогать себе веслами и парусами и выйти на рассвете, то мы попадали к месту назначения на следующий день ко второму завтраку.

От Царицына до Астрахани было вдвое с лишним дальше — примерно триста пятьдесят километров. Но нам в Астрахань было не нужно, а вот Разину — наоборот, нужно было выбираться оттуда, причем вверх по течению, что сильно замедляло скорость даже быстроходных казачьих стругов. Если плыть к Каспию, то это расстояние покорялось за три дня. А если обратно — можно смело закладывать дней шесть или даже неделю целиком.

Мы и в самом деле стояли лагерем под стенами крепости на берегу Камышинки — всё было в точности так, как я отписал в Астрахань воеводе Прозоровскому. Если он и его приближенные решат сохранить эту информацию в тайне от горожан, то на этот случай в его городе были и другие мои люди, не только официальные гонцы. Те на глаза властям не показывались, сидели по корчмам и харчевням, проедая и пропивая казенные копейки и рассказывая всем желающим, как их загонял жестокий царёв сынок.

Ну а между Астраханью и Камышином, вдоль дороги по правому берегу Волги, стояли наши заставы — десяток стрельцов и татары с лошадьми. Таких застав было десять, и расстояние между ними мы выбрали так, чтобы гонец мог преодолеть его на лошади без неизбежной смерти невинной животины. Правда, запасные кони имелись в достойном количестве — окрестные калмыки охотно продали нам небольшой табун за пару старых фитильных ружей, имевшихся в арсенале «Орла». А за пороховой запас к этим ружьям они же выделили нам ещё и ватагу мальцов — в помощь татарам и стрельцам.

Кажется, этих мальцов мне потом придется забирать с собой — в стойбищах их никто обратно не ждал, а идея оставить этих ребят на растерзание гарнизонных вояк Нижней Волги мне не нравилась. Да и в принципе мне почему-то захотелось завести собственную Его царского высочества гвардию из инородцев — вроде бы у поздних Романовых что-то такое в наличии имелось. Я даже пожалел, что будущий хан Аюка сейчас скрывается от грозного соперника, убившего его отца и пленившего деда — было бы интересно поговорить с тем, кто окончательно приведет калмыков под руку русского царя. Но быстро найти его было почти невозможно, так что я предоставил Аюку его собственной судьбе.

Когда всё было налажено, мы засели у Камышина, ждали вестей и дико скучали. Спустя неделю даже Трубецкой, кажется, был готов завыть на луну, но он нашел спасение в беседах с Байлем — они обсуждали строительство и обустройство крепостей, а заодно — достоинства и недостатки «итальянских обводов», как шотландец называл звездчатую крепость. Поначалу я их слушал с интересом — всё-таки любопытно было присутствовать при самом начале применения укреплений этого типа на Руси, но потом бесконечные равелины, бастионы и редюиты мне поднадоели, и я оставил эту тему профессионалам.

Именно тогда я понял, что такое настоящий мандраж. Это оказалось сильным испытанием для молодого организма и не шло ни в какое сравнение с тем, как в институте я ожидал экзаменов. При этом собственно встречи с Разиным и его казаками я опасался не так явно. Значительно сильнее был мой страх перед тем, что Алексей Михайлович разгневается, получив моё письмо, посланное из Казани.

В принципе, царь — если он действительно сильно переживал за сына — должен был быть последовательным. То есть после прочтения моего отказа исполнять его волю и возвращаться в Москву ему следовало как минимум отписать всем воеводам по Волге приказ — задержать царевича и оправить его с ближайшим корабликом в сторону столицы. Был и ещё один вариант — послать пяток стругов со стремянными стрельцами и парочкой доверенных бояр, которые и донесут до меня, как нехорошо не слушаться родителя.

Но дни шли, а ничего не случалось — воевода Панов вел прежний полусонный образ жизни, гоняя вверенный ему персонал по неведомому мне плану, а струги с царскими вымпелами из-за острова на стрежень не выплывали. Мой мандраж от этого меньше не становился — если я расслаблялся, меня начинало по-настоящему колотить, словно от какой-то неведомой болячки. И колотило так сильно, что я не мог ни писать, ни рисовать, ни читать — да и просто сидеть толком не мог, не говоря уже ходьбу. Приходилось лежать и успокаивать себя мантрой, которой меня обучил один сокурсник, специализировавшийся на музыке Beatles — то есть пытался до просветления повторять про себя фразу «Джай Гуру Дева Ом». Правда, просветление так и не наступало, но хоть какая-то связь с прежней жизнью действовала отрезвляюще[33].

Ещё помогала водка — это обнаружилось совершенно случайно, — но злоупотреблять этим народным средством я не стал, помня, что неокрепшие подростковые организмы очень быстро скатываются в натуральный алкоголизм. Ну а становиться алкоголиком за двадцать лет до Петра мне очень не хотелось.

Первым всё-таки успел царь. Письмо от него пришло в конце первой недели августа, но уже по тому, что доставил его гонец из Саратова, я понял, что гроза миновала. Так и оказалось — Алексей Михайлович по-отечески мягко пенял мне, что я не послушал царскую волю, но, в принципе, давал добро на продолжение моего похода. Про наши с Трубецким выкладки насчет хронологии и направления пути вторжения турецкого султана в письме не было ни слова, но я надеялся, что и они не останутся без внимания — было бы неплохо усилить киевский гарнизон и разместить несколько боеспособных частей в достаточной близости от переправ. И нужно это было не для того, чтобы сражаться с султаном и его янычарами, а чтобы те полностью сосредоточились на правобережных казаках и поляках, а к нам и не думали лезть. Но всё это было дело будущего, хотя и не такого далекого, как хотелось.

Насколько я помнил, большая война на правобережье Украины начнется через три года — в 1672-м султан двинет своих янычар на покорение тамошних обитателей. Для России это превратится в несколько Чигиринских походов — не слишком удачных в военном плане, растянутых лет на восемь, которые будет заканчивать уже царь Федор. Впрочем, принадлежность нам Киева удастся отстоять, а заодно получить серьезный людской прибыток — беглецов с объятого войной правого берега Днепра будет великое множество. Конечно, было бы неплохо разгромить турецкие войска, захватить Правобережье и, например, Одессу с Крымом на сто лет раньше, чем это сделала Екатерина Вторая, но, кажется, даже во время Чигиринских походов Россия вынуждена была очень аккуратно лавировать между османами, Польшей и даже Швецией, чтобы не вляпаться в очередную большую войну на огромном фронте, которую государство сейчас просто не потянет. Нам дико было нужно собственное серебро — и, желательно, золото тоже.

Впрочем, ещё во время рисования своего плана южного Поволжья я внезапно осознал то, что царь и его ближние бояре знали и так, а царевич Алексей просто не понимал в силу возраста. Сейчас южные границы Русского царства смело рисовались по Днепру и Самаре, потом сворачивали к Дону и уходили вниз вплоть до Терека, чтобы упереться в Каспийское море, где границу оберегал Терской городок. На самом деле всё было не так радужно. Экспансия на юг шла двумя «языками» — один был ограничен с востока линией Тамбов-Воронеж-Валуйки, а другой занимал пространство от реки Мокши на западе и через Пензу добирался до Саратова.

Была цепь небольших укрепленных городков по Волге, которая не так давно дотянулась до Астрахани и в первом приближении обеспечила некоторую безопасность здешнего плавания. Но именно что — в первом приближении. В 1670-м Разин наглядно доказал, что эта часть России вовсе не защищена от лихих людишек. Ошибки этого «приближения» центральное правительство будет исправлять долго — будет ещё Булавин при Петре, а потом и Емельян Пугачев, который при Екатерине Второй вообще чуть ли не всю нижнюю Волгу под себя подомнет и Урал захватит.

Ну а между Волгой и Северским Донцом, на котором стояли крепости Слободской Украины, ниже Пензы-Тамбова-Воронежа, сейчас не было ничего. Ни городков, ни сёл, ни деревень — сплошная пустыня, кое-где заполненная донскими казаками, причем в основном голутвенными, то есть беглыми холопами и нищими. А ещё южнее кочуют пришлые калмыки, которые как-то делят степь с враждебными России ногаями. Про заволжье и говорить бессмысленно — там русские встречаются настолько редко, что только в самых смелых мечтах та огромная территория включается в состав государства. Даже Яик ещё не наш — до основания Оренбурга это было место постоянных стычек казаков и стрельцов с большими ногаями, а не освоенное место.

В общем, России сейчас было не до внешних экспансий, хотя, думаю, купцы не отказались бы от Риги — им жизненно нужен был выход к Балтийскому морю. Но Ригу можно было забрать только через новую войну со Швецией, для которой нужно собственное серебро и, желательно, золото. Ну а пока Нерчинск ещё не вышел на промышленное производство ценного металла, надо было осваивать то, на что больше никто не претендует — то есть междуречье Днепра и Волги вплоть до Терека. Это тоже требует ресурсов — денежных и людских, но не так много, как настоящая война, на которой стреляют из пушек и мушкетов.

И Приамурье защищать сейчас некем — даже если нагнать в Албазин тысячи стрельцов и казаков, цинские войска не дадут там нормально ни сеять, ни собирать урожай. А ценность тех земель, которую я понимал хорошо, совсем не очевидна Алексею Михайловичу и его боярам, так что про огромное войско, которое нужно отправить за тридевять земель, лучше и не заикаться.

В целом, вызовов у государства было много. Я точно знал о ближайшем — то есть о Разине и его восстании — и собирался справиться хотя бы с этим. И был благодарен царю, который не стал упорствовать в своем желании вернуть меня в Москву. Почему-то я был уверен, что в одиночку Трубецкой местных не пробьёт — найдутся другие бояре, породовитее, которые выскочку точно слушать не станут.

— Хорошее письмо, доброе, — одобрительно кивнул князь, которому я дал почитать, что пишет царь.

Секретов там не было, а скрывать что-то от соратника, который к тому же поддержал мою хитрость, подставив собственную голову под царский гнев, было бы глупо.

— Жаль, государь не объяснил, как появилось предыдущее послание, — ответил я. — А я ведь спрашивал напрямик, мне и в самом деле было любопытно.

— Государь и не обязан объяснять свои поступки никому, даже своему наследнику, — чуть улыбнувшись, сказал Трубецкой. — Мой родитель тоже никогда ничего не говорил, да и Алексей Никитич тоже особо не разглагоствует — сделай то, едь туда. В других боярских семьях то же самое, да и у последнего холопа всё так же, будь уверен, царевич. Хозяин один должен быть, он решил — ему и отвечать. А если много решать будут?

— Как на Боярской думе? — спросил я. — Там как раз многие решают. Царь указал и бояре приговорили…

— Так сначала царь указал, а потом уже бояре приговорили, — усмехнулся он. — Дед рассказывал, как Земской собор государь собирал, да какие там споры шли… нет, конечно, хорошо, если весь народ поддерживает — потом никто не сможет упрекнуть, что его голос не услышали. Но и тогда сначала составили Уложение, а уже потом собрали выборных со всей Руси… а уж что они, собравшись, устроили — другой разговор.

В исторической литературе про Земские соборы говорили вскользь и немного — да, были такие протопарламенты, но дела на них решали царь и его бояре, даже сразу после Смуты, когда никакого царя ещё не было, его только предстояло избрать. Я же помнил совсем другие времена и нравы — хотя заседания Государственной думы моего времени вряд ли стоит напрямую сравнивать с заседаниями Верховного совета. Но если брать времена перестройки, чтоб ей пусто было, то, наверное, можно.

— А он нужен, этот Собор? — сказал я. — Ему дела великие нужны — царя нового выбрать, новый закон утвердить. А если он во всё государственное управление будет нос совать, то получится пшик на выходе. Закопаются в мелочах, начнут копейки считать, как воеводы в крепостях, через которые мы проплывали, на каждый чих своё согласие требовать — так и утонем в согласованиях. Помнишь, наверное, что у англичан их парламент сотворил? А смысл? Всё равно Стюарты вернулись и сидят на троне.

Трубецкой задумчиво помолчал. Английская революция ещё не стала седой стариной, короля Карла Второго англичане казнили всего двадцать лет назад, вызвав возмущение по всей Европе. У нас, кажется, тоже возмущались, но так, без усердия — впрочем, дела русские бояре старались вести с шотландцами, а не с природными англичанами, которых считали малость малахольными.

— В Польше тоже что-то вроде парламента, но порядка никакого, — сказал он. — Королей избирают, а войска им выделить боятся, потому что он может и на сейм войной пойти, а этого шляхта больше Руси боится.

— Правильно боится, — кивнул я. — Получив армию, любой польский король первым делом перевешает самых активных из шляхты, а уже потом пойдет отбивать противника.

— Вот, а ты говоришь — рокош, — улыбнулся Трубецкой. — На Руси долго думать не будут, пришлют стрельцов — и вздернут на воротах. Поэтому давай не будем ничего подобного затевать.

Я согласился, хотя насчет легкости расправы с мятежниками мог бы и поспорить. Разин был наглядным примером того, что можно бузить достаточно долго, и если не переходить некие красные линии, то с рук может сходить любое изуверство.

От скуки и мандража меня спас всё тот же Трубецкой. Сначала он чуть ли не насильно заставил меня продолжить изучение польского языка, а потом погнал заниматься воинскими упражнениями с Иванами, которые всё путешествие чувствовали себя слегка потерянными, хотя и нашли некоторое утешение в изучении корабля — я даже задумался о том, что именно их надо определить первыми учениками в будущую Навигацкую школу. Но и их использование по прямому назначению тоже оказалось кстати — во всяком случае, когда мы с ними дубасили друг друга деревянными сабельками и учили приемы обращения с копьями, про будущую битву я забывал напрочь. А заодно эти занятия прочистили мне мозги, и я снова занялся прогрессорством.

Мой опыт с рупором неожиданно для меня оказался весьма успешным. Капитан «Орла» Бутлер в Казани заказал для судна целый десяток таких приспособлений и теперь отдавал команды только через них, не особо надрывая глотку — но этот голландец вообще любил всё, что облегчало ему жизнь. Он даже похвастался, что отписал своему брату в Гаагу — привел принципиальную схему устройства и посоветовал взять привилегию на производство. Про мой процент он не упомянул, но я и не настаивал — вряд ли там получатся очень большие деньги, да и получить их из Голландии будет сложно.

Уже во время нашей долгой стоянки у Камышина я видел похожие рупоры у капитанов проплывавших мимо нас кораблей. Потом они как-то сами собой завелись и в крепости — ими пользовался сначала только Панов, потом инициативу подхватил Байль, а спустя неделю рупор был даже у десятников строителей крепости, так что теперь мы целый день слышали маты в их исполнении, поскольку рабочих требовалось подгонять непрерывно.

В какой-то момент мне пришлось вмешаться в происходящее и установить своеобразный «тихий час» — период времени после обеда, когда я изволил почивать. Не только я, конечно — сиеста была в этом времени в порядке вещей, — но настоять на своём желании подремать в тишине мог только я.

Ну а потом прискакал первый гонец из Астрахани — и нам пришлось срочно собираться в дорогу.