Золото Стеньки

Глава 19 Золото бунта

Вообще добыча даже на первый взгляд была весьма солидной. Конечно, казаки хватали буквально всё, что блестело, но отполированных и позолоченных железок было мало — вся остальная добыча состояла из настоящего серебра и золота, в основном в виде украшений и посуды самого разного назначения. Ещё имелись дорогие ткани, которые на той же Макарьевской ярмарке уйдут безо всяких скидок на происхождение, а также богато украшенное холодное оружие, что тоже стоило немало, и доспехи — спрос на них сейчас не слишком большой, но найти покупателей было можно. Ну и различные товары из азиатских стран — то есть всякие пряности, которые в Европе покупали за золото на вес, а также дорогой китайский чай. Ну и драгоценные камни самого разного размера и качества — казаки их явно без всякой жалости выковыривали из персидских произведений искусства.

Трубецкой осторожно прикидывал, что общая стоимость этой добычи была в районе миллиона рублей, но оговаривался, что точнее можно будет сказать уже в Москве. Это действительно было очень и очень много, две трети годового бюджета всего царства. Я был уверен, что царю больше всего понравится золото и серебро, и уже готовил аргументы, которые позволят оставить у себя хотя бы часть добычи именно в драгоценных металлах.

Но стрелец из стремянных, который прибежал звать нас с князем, явно был послан не для того, чтобы мы посмотрели на очередную заморскую диковинку.

Попов нашелся на том самом струге, на котором плыл Разин. Кроме него, больше на судне никого не было, даже его подчиненные стояли в охране уже на пристани, причем с обеих сторон от кораблика. Сам струг был уже вычищен от добычи и оружия — просто деревянная лодка, чуть больше, чем обычная.

— Что случилось, Григорий Иванович? — спросил я, подходя к десятнику.

После астраханской разведки и задержания Разина прямо на виду всей его ватаги я проникся к Попову уважением, а заодно понял, почему в штатном расписании государства Российского сейчас нет никакой секретной службы — её надежно спрятали под невзрачным названием Стремянного приказа. В общем, у царя под рукой имелся своего рода спецназ, который предназначен для выполнения различных щекотливых миссий. Кстати, остальные стрельцы в поведении стремянных ничего необычного не увидели — мол, они для того и предназначены, чтобы вязать царских врагов. А вот меня больше впечатлила именно астраханская история.

Вместо ответа Попов протянул широкую ладонь, на которой лежало несколько неровных параллелепипедов желтого метала.

— Золото? — спросил я.

— Да, оно. Только это не персидское, это из самородного сделали. Надо бы спросить, где самородки взяли, у персов их точно быть не может.

— Здесь сколько? — я осторожно взял один из слитков и взвесил — совсем легкий, но учитывая размеры…

— Каждый золотников по десять, не больше, точнее не скажу без весов, — ответил Попов. — У атамана за поясом кошель был, там таких же ещё с десяток.

Золотник — это около четырех грамм, так что один слиток был весом с рубль, только золотой. Попов держал пять слитков, ещё десять было у Разина — всего шесть сотен грамм золота неизвестной чистоты, но явно загадочного происхождения.

— Думаешь, нашли месторождение казачки, Григорий Иванович? — спросил Трубецкой, который смотрел на кусочки желтого металла с непонятной мне тревогой.

Тот усмехнулся.

— Или так, или нашли того, кто на россыпь наткнулся, — сказал он. — Розыск производить надо, и до того, как из Астрахани гости появятся. Вдруг не только атаман знает, откуда это… Если там столько было, то и ещё должно быть, да не мало, а как бы на пуды счет не шел.

Вот тут я понял чувства князя. Если где-то в местах обитания казаков имеется золотой рудник, Алексей Михайлович сделает всё, что в его силах, чтобы «отжать» эту территорию под своё управление, а заодно насытит эту территорию толпами верных людей, которые не будут сбагривать ценный металл налево.

Я смутно вспомнил, что где-то читал — золотые россыпи часто сопровождаются ещё и серебряными рудами. То есть этот будущий рудник мог серьезно помочь России свести концы с концами, а то и в плюсе остаться. Хотя, конечно, вряд ли дойдет до золотых пистолей в обиходе, как в благословенной Франции или в не менее благословенной Испании. Но можно установить золотой стандарт на тридцать лет раньше, чем было в реальной истории, заодно ввести нормальную денежную систему с золотыми и серебряными рублями и медными копейками[35].

Но для этого надо было добиться от Разина нужных ответов. Я посмотрел на Попова, который чего-то ждал.

— Что, Григорий Иванович? — спросил я.

— Так ведь, царевич, повеление нужно, чтобы разбойника спрашивать, — объяснил он.

Я начал немного понимать, что ожидает Разина. Вряд ли после общения с этим стрельцом он сможет самостоятельно ходить в туалет, если вообще выживет. С другой стороны, казачий атаман должен был жить, у меня к нему много вопросов имелось. К тому же с него станется выдумать что-либо, чтобы погонять нас по нынешнему глобусу. Я ставил на некую речку, на которой сейчас толком никто не живет.

— Будет повеление, Григорий Иванович, — кивнул я. — Понимаю, что на кону. Только не до смерти спрашивай, от него многие ответы нужны.

Попов оскабился.

— Конечно, царевич, разве мы без понятия? Всё обставим в лучшем виде, — пообещал он. — Только о струге надо бы распорядиться… и с полсотни стрельцов… Это чтобы атамана до Москвы довезти в целости и сохранности. Как бы дружки его отбить не попробовали.

Это я тоже пообещал.

Я какое-то время колебался, стоит ли мне лично присутствовать на допросе Разина, но потом Трубецкой испросил у меня разрешение — и я понял, что никогда себе не прощу, если атамана будут спрашивать без меня. Так мы и пришли в местную холодную — утопленный в землю сруб, который бывший царицынский воевода использовал для наказания подчиненных.

Разин сидел на голой земле, прикованный за руки, ноги и пояс железными кандалами. Голову ему перевязали — видимо, бердыш всё же нанес серьезную рану, но в целом он выглядел вполне сносно и на нашу делегацию посмотрел сурово и даже рыкнул что-то неразборчивое.

Нас действительно было много — Попов с двумя подручными, один из которых исполнял обязанности писца, Трубецкой и я. Для небольшого помещения настоящая толпа, хотя мы и смогли как-то разместиться так, чтобы никто никому не мешал.

Разин быстро углядел меня.

— Что, царевич, пришел посмеяться над вольным казаком? — спросил он совершенно без эмоций.

— Нет, Степан Тимофеевич, мне есть чем заняться и помимо этого, — я покачал головой и уселся на один из табуретов. — Но есть один вопрос, который меня мучает, и ты можешь мне на него ответить.

— Ну-ка, ну-ка…

— Ты меня сначала запряги, а потом нукай, — спокойно сказал я. — Вопрос такой: кто тебе доносил о том, что творится в Москве в царской семье.

Я поймал взгляд Попова и отрицательно покачал головой — записывать это не стоит. Тот понятливо кивнул и положил руку на плечо писца, который так и замер над планшетом с листами бумаги.

— Вон оно что… — протянул Разин. — А если я не скажу?

— Это ничего не изменить, Степан Тимофеевич, — я пожал плечами. — Скоро тебя отвезут в Москву, а там есть умельцы, которые добывают любые ответы у любого. В конце концов я всё равно узнаю, а раньше или позже — не суть.

— А с чего ты взял, что у меня есть послухи в Москве?

Я усмехнулся.

— Понимаешь, здесь вопросы задаю я и вот эти господа, — я обвел жестом прочих присутствующих. — Но никак не ты, Степан Тимофеевич, вольный казак. Кстати, никаких вольных казаков нет и никогда не было. Есть казаки на службе и есть разбойники. Уйдя с Дона, ты оставил место службы, которое вам отвел государь российский, а, значит, перешел в разбойники. Собственно, всё, что ты и твоя ватага натворили на Волге и у персов, это натуральный разбой, который по Уложению наказывается однозначно. И добро бы, если вы два или три струга разграбили, но вы стольких добрых людей живота лишили, что только своей жизнью расплатиться сможете. Ну а до этого у тебя все ответы вырвут, в том числе и на тот вопрос, что я задал. Будешь отвечать?

Разин помолчал, но всё же кивнул.

— Нечего мне отвечать, царевич, — сказал он. — Через Корнилу всё шло, а от кого — того не ведаю.

Корнила — это крестный Разина Корнило Яковлев, донской старшина. Именно к нему Ордин-Нащокин должен был отправлять послов, чтобы добиться разрешения на наказание крестника, но до меня никаких известий о результатах посольства так и не дошло.

— И ты ему верил как себе? — уточнил я.

— А кому же ещё? — удивился Разин.

— Он и о будущем тебе рассказывал?

Тут на меня уставили буквально все, но я даже ухом не повел, смотрел лишь на атамана.

— Не рассказывал, обсуждал, — он помотал головой. — О будущем говорили, о походе, как его лучше сделать и куда потом идти.

— В Паншин городок?

— Или туда, или в Качалин, — подтвердил Разин. — А там уже и дальше бы думали. Кто же знал, что персы с открытыми дверями ночевать будут?

Я понимающе кивнул. Персы действительно слишком расслабились — ну и огребли по полной программе. Если уж они своим могучим флотом не смогли справиться с казачьими стругами — значит, недостойны именовать себя каспийской державой. Сначала пусть гарнизоны в городах поставят, моряков толковых обучат, а уж потом приходят. Иначе один «Орёл» при правильно использовании мог навести в тех краях такого шороху — мама, не горюй. Бутлер ещё и Баку отвоюет, если ему достаточно огневого припаса дать.

— Ладно, я понял… теперь ты, Григорий Иванович.

И вернулся на свой табурет.

Мне, конечно, было жаль, что Разин не назвал имя своего осведомителя при царском дворе. Да и не осведомитель это был, а некий серый кардинал, который управлял казачками по своим нуждам, заставляя и Россию отвлекать на них силу. Но я никак не мог даже представить, кому и зачем это может быть нужно — хотя под подозрением были и поляки, и шведы, и крымчане, и турки. Всем им в целом было выгодно, если бы большая страна по соседству занималась не внешней экспансией, а внутренними проблемами, тратя на это серебро и теряя людей. Впрочем, я надеялся, что Ордин-Нащокин сможет добыть сведения у этого Яковлева — а заодно спросит у того, за какую мзду тот решил продать свою лояльность. Но это будет позже — когда Попов доставит Разина в Москву, а оттуда отправят очередное посольство на Дон.

Ну а пока меня увлек рассказ Разина о золоте. В этом случае он ничего не скрывал, и я вполне понимал, почему — это золото было как в поговорке: близок локоток, да не укусишь.

В прошлом году близкий друг атамана по прозвищу Кривой отправился из Черкасска к запорожцам. Путь не самый дальний, но требует определенной осторожности — если не рисковать и обходить кочевья Едикульской орды, то на этом пути приходится забирать далеко к северу, проходя через солеварни у Бахмутской сторожи. До Днепра Кривой добрался без проблем, сделал там свои дела — про них Разин ничего не знал и Кривого не расспрашивал. А на обратном пути ему пришлось забирать южнее, опасаясь разъездов царских стрельцов и верных России казаков. Добрались до реки Миус, по ней спустились на долбленках вниз, до впадения безымянной речки с востока, и пошли вдоль неё, прикрываясь водой от возможного набега кочевников. Именно на этой реке они и наткнулись на хутор, где обитали золотодобытчики, мывшие драгоценный метал в стекавших с гор ручьях.

Кто именно жил на хуторе и откуда они прознали про золотое место — неизвестно. Кривому было не до расспросов, а старатели встретили пришельцев неласково. В стычке казаки потеряли половину своей ватаги, но обитателей хутора положили всех; про женщин и детей Разин ничего не знал, да и Попов не настаивал на непременном ответе. Схему с месторасположением хутора Кривой составил и нужные отметки на неё нанёс — он собирался предложить совместный промысел своему приятелю. Но когда добрался до Черкасска, до которого от того хутора было меньше ста верст, то узнал, что Разин ушел за зипунами. Разумеется, собрал охочих людей и двинулся следом, догнал на Каспии, успел рассказать о находке и показать образцы, но потом сложил голову в битве у Свиного острова.

Так получилось, что в той битве погибли почти все казаки, чтобы были в золотом походе с Кривым, остался один — тот самый плюгавый Горилко, который метался в горячечном бреду после ранения и ничего рассказать не мог. Я этого казака честно осмотрел, посоветовал всё-таки не пожалеть на него водки и давать побольше малинового взвара. Правда, рана меня смутила — она была слишком воспаленной, так что на выздоровление этого хранителя тайны я посоветовал Попову не рассчитывать. Рисунок со схемой, как добраться до хутора, хранился у того же Разина — десятник его поначалу отложил в сторону, решив, что это какие-то бессмысленные каракули. Но мы вместе смогли его расшифровать и очень условно привязать к местности.

Задача получалась нерешаемой. Этот хутор стоял в серой зоне между едикульской ордой и территорией, которую почитали своей донские казаки. Постоянного населения там не было, даже соль в Бахмутской добывали набегами. Впрочем, от того места и до Бахмутской было верст сто, а уж до обжитых мест на севере и того дальше — до Белгородской засеки надо было ехать верст четыреста, а до Воронежа и того дальше. Это действительно была пустыня — ни населения, ни городов, ни сёл, только такие потайные хутора каких-то беглецов неизвестно откуда, или с России, или из Польши. Бежали туда, кстати, и из Крыма, но реже.

В общем, дешевле было покупать золото у китайцев, как и поступил в нашей истории Петр. Освоение этих земель может затянуться на многие годы и стоить столько, что никакое золото и никакое серебро не оправдает затраты[36].

Но Попов всё равно упаковал Разина и этого Горилку, которого довезти не надеялся, погрузился на оборудованные фальконетами струги — и в сопровождении полусотни кремлевских стрельцов отбыл в Москву, на доклад к государю.

А мы с Трубецким остались встречать астраханских воевод и готовить ценности к перевозке.

Бывшего царицынского воеводу Унковского я сдал руководству Астрахани по описи — был один, один и ушел. Сам астраханский воевода князь Иван Семенович Прозоровский в Царицын решил не плыть, послал своего брата Михаила Семеновича и второго воеводу князя Семена Ивановича Львова. Встретившись со мной, они скисли, на вопросы о том, почему пропустили Разина и его казаков, отвечали уклончиво, а потому мне пришлось брать организацию местного управления на себя.

Теперь в Царицыне был новый воевода — Львов, который явно не был доволен тем, что его назначили в менее значимую крепость, чем Астрахань, где и на купцах можно было нажиться, и устроиться вполне по-человечески. Но спорить со мной он не рискнул, да и в целом за ту неделю, что мы провели вместе, показал себя знающим управленцем. Собственно, от него мне было нужно всего две вещи — наладить службу в крепости, чтобы надежно запереть переволоку от несанкционированного проникновения, и хоть как-то разобраться с пленными.

У казаков потери были серьезные, но в целом большинство из них не получило во время битвы ни царапины. Вот эти семь сотен Львов и должен был куда-то пристроить. Я вообще никакого совета ему дать не мог — просто не представлял, что с этим отрядом делать, Трубецкой выступал за каторгу в Сибири, то сбивался с мысли, когда ему задали вопрос — как эту толпу туда доставлять. В итоге Львов посоветовался с Прозоровским-младшим и принял поистине соломоново решение.

Мои сотники уже проделали какую-то работу по сортировке этого полона, так что мы знали, на ком из казаков много крови, а кто вообще весь поход махал вёслами. Вот последних выделили в отдельную группу, усадили на самые завалящие струги — и отправили вверх по Царице на Дон с наказом не возвращаться, а нести назначенную государем службу. Ну и деньжат им малость подкинули — чтобы было чем оплатить волок.

Оставшихся набралось около двух сотен. Там были и беглые стрельцы — этих Прозоровский сразу отделил, и его вид не сулил дезертирам ничего хорошего. Ну а прочие казаки как раз и отправлялись в сторону Сибири, причем через Волгу и Каму — там их должны были принять люди Строгановых и определить по заслугам. Но для этого надо было дождаться, пока из Астрахани приплывут дополнительные стрельцы, чтобы эти будущие каторжане не разбежались по дороге.

Ну а ещё я лично с Прозоровским обговорил судьбу «Орла» — и пообещал, что если по его вине флагам на мачтах этого фрегата будет нанесен хоть какой-то урон, то ему лучше самому перерезать себе горло, не дожидаясь, пока до него доберутся присланные мною люди. Он пообещал.

И на него же я свалил заботу о персах — им предстояло перезимовать в Астрахани, а уже потом отправиться по разоренным разинцами домам.

После этого мы с Трубецким и выступили в долгий поход обратно в Москву, который мне совсем не понравился. Холодные волны Волги, постоянные мели, которых не было раньше, голые, безжизненные берега… Я с удовольствием сходил на берег в крепостях, к которым мы приставали, и часто думал о том, чтобы взять коня и отправиться домой по кратчайшему пути. Правда, потом я понимал, что так оставлю князя одного наедине с Густавом Дорманном — а это могло привести к печальным последствиям.

Мне и так пришлось отбиваться от голландца, который предлагал самые разные варианты махинаций, которые теоретически могли нас озолотить — но с той же вероятности и обратить в прах всё, что мы нашли на стругах разинцев. Поэтому я просил Дорманна потерпеть до Москвы, где царские учетчики всё посмотрят, сочтут и отдадут нам нашу долю, в пределах которой мы сможем делать что угодно — хоть проигрывать в азартные игры, хоть выкидывать в Яузу. Но если мы займемся этим до Кремля, есть немалый шанс, что нас заподозрят в намерении обмануть царя — и последствия этого безумного поступка не мог предсказать даже я. Вернее, как раз я-то и не мог, а вот Трубецкой заранее тревожно потирал шею.

До ледостава на Волге мы успели дойти до Нижнего — и считали, что нам дико повезло. Там при помощи всё того же воеводы Нащокина, получившего от нас немного подарков, мы перегрузили наш груз на сани, а меня, князя и Дорманна в крытые возки — и двинулись на Москву. Получилось как бы не быстрее, чем по воде — и уже в середине ноября мы въехали в московские пределы.

В Кремль я, понятное дело, не поехал — свернул с Владимирской дороги у сельца Гиреево в сторону Черкизово в сопровождении Дорманна и под охраной оставшихся при мне пяти стремянных стрельцов уже через полчаса перебрался через замерзшую Яузу и подъехал к Преображенскому дворцу. Дорманна я отпустил — он хотел повидаться с дочерью и закрыть вопрос с долгом.

Ну а меня никто не встречал. Я поднялся по занесенному снегом крыльцу, вошел в сени — и лишь там обнаружил сразу обеих сестер Алексея и его тетку. А вот Симеона не было.

— Где брат? — спросил я.

Получилось слишком резко, но мне было плевать. Я даже пожалел, что оставил свой рупор на «Орле».

Тетка попятилась, за ней и остальные сделали пару шагов назад.

— Алёшенька, мы не хотели тебя волновать… — пискнула Евдокия.

— Где брат?!

— Да жив он, жив, — Анна Михайловна подалась чуть вперед. — Занемог в сентябре, но сейчас уже чувствует себя хорошо… доктора его смотрели…

— Доктора?! Немцы?!

Я огляделся, сделал пару шагов к лавке и тяжело бухнулся на неё. Эти курицы царского сана… я предупреждал их, чтобы если что — не вызывали никаких немецких докторов из Кремля. Я был уверен, что эти коновалы наверняка угробят мальчишку.

— Нет, Алёшенька, наши… но они ничего не делали! И мы все твои процедуры не отменяли…

Ох, господи, грехи мои тяжкие.

— Что с Симеоном? — я уперся взглядом в тетку.

— Да жив, жив, говорят же тебе! — замахала она руками. — Прихворал, но потом оправился.

«Ну слава Богу!»

Я оперся затылком о бревно сруба и вдруг понял, что мое путешествие закончено. Я опять в Преображенском, и Симеон смог выжить, хотя и болел, и я за эти месяцы ни разу не ощущал себя больным… Вот разве что прямо сейчас?