Золото Стеньки

Глава 17 Разведчики и шпионы

Не сказать, что мы совсем не знали, что происходит в Астрахани. Караваны оттуда шли вверх по Волге регулярно, к ним отправлялся дежурный струг, который и привозил последние новости, запаздывавшие, как правило, на десяток дней.

Ватага Разина объявилась у входа в дельту Волги пятого августа, встав лагерем на острове Четыре Бугра. В тот же день они отправили в Астрахань свою станицу — что-то типа посольства, в которое сам атаман, разумеется, не вошел. Цель посольства была простая — казаки пытались договориться с воеводами о свободном проходе, без пушечной пальбы и прочих неприятностей. Переговоры, насколько я понимал, шли трудно, и лишь через десять дней Разин согласился отдать все пушки — и персидские, и уворованные в Яицком городке, передать астраханским властям пленников, захваченных им по городам и весям прибрежной Персии. Кажется, воеводы настаивали на полном освобождении стругов от огнестрельного оружия, включая в сделку ещё и ручные пищали, но на это казаки не пошли.

Пятнадцатого августа ватага, поимевшая ещё немного добычи с проплывавших мимо Четырех Бугров кораблей, тронулась с места и через два дня остановилась перед зоной обстрела пушек с астраханской крепости. Начались новые переговоры — уже более быстрые, поскольку послам не нужно было плавать туда-сюда по Бахтемиру, чтобы согласовать условия.

Это были последние полученные нами сведения — караван, который нам их передал, покинул Астрахань утром восемнадцатого числа, добравшись до нас только двадцать восьмого. Теоретически Разин мог уйти следом — и тогда он уже находился где-то в районе Царицына, а мы безнадежно опаздывали. Но это лишь в том случае, если наши соглядатаи были обнаружены и посажены под замок; кроме того, казаки должны были как-то обезвредить и наши дозоры на берегу реки, причем полностью, не упустив даже конных татар. В это не верили ни я, ни Трубецкой, ни стрелецкие сотники, но всё равно прискакавший татарин с письмом от десятника Попова, снял тяжелый камень с моего сердца.

Попов не знал, поверил ли Разин в то, что флот царевича идет по его душу и что этот флот будет стоять у Дмитриевска до подхода подмоги. Но эти сведения к атаману точно попали, поскольку весть о приходе царских войск шла и сверху, от астраханских воевод, которым Попов вручил моё послание, и снизу, от завсегдатаев распивочных заведений, где пьянствовали подчиненные десятника. Но вторые переговоры Разина с воеводами Астрахани явно не задались — стороны обменялись несколькими посылами, а потом всё застопорилось. Ходили слухи, что Разин отказался отдавать пушки и пленных, а также захотел обменять некоторые товары, которые занимали много места, на серебро или на золото. Но на это уже не пошли воеводы.

Крепостные пушки при этом постоянно находились в боевой готовности — то есть если бы флот Разина решил уйти, он бы попал под залп сразу десятков орудий.

Но ни одна готовность к бою не может продолжаться бесконечно. Через неделю пушкари, стрельцы и воеводы расслабились, успокоенные поведением казаков, чуть снизили уровень тревоги — и тут же были наказаны за это, словно Разин имел среди астраханского войска глаза и уши. Я не исключал, что так и было — этот атаман явно не надеялся на слепую удачу, действовал зряче, а, значит, имел везде соглядатаев, которых наверняка соблазнили ещё его послы сразу после приезда. Возможно, какие-то «закладки» казаки сделали и пару лет назад, а то и того раньше — просто на всякий случай.

Ушли струги Разина в ночи, когда за ними никто не следил, а землю освещала лишь неполная луна. Каким-то чудом они не налетели ни на одну из мелей и сумели удержаться в фарватере — тут я тоже подозревал помощь от местных рыбаков, — а уже спустя час, когда поднялась тревога, были вне досягаемости астраханских пушек. Наверное, воеводам стоило организовать преследование, но об этом Попов ничего не писал — да я и сам сомневался в том, что эта погоня хоть что-то дала.

Из Астрахани ватага сбежала двадцать шестого августа и должна была добраться до Царицына пятого или шестого сентября. Письмо от Попова мы получили в Камышине двадцать восьмого, и у нас оставалась неполная неделя, чтобы спуститься до Царицы и подготовить там позиции, на которых мы будем принимать бой.

Была в письме Попова и весточка для меня — Дорманн о чем-то общался с одним из казачьих атаманов, но доподлинно узнать содержание беседы стремянным не удалось.

Стольник и воевода царицынский Андрей Дементьевич Унковский мне сразу не понравился. Частично в этом виноваты те учебники истории, по которым я учился — в них именно этот человек был виноват в том, что Разин дважды спокойно проходил на Волгу и один раз смог с неё уйти. Два года назад Унковский не стал открывать по стругам Разина пушечную стрельбу, что закончилось разорением Яицкого городка, убийством тамошнего стрелецкого головы Ивана Яцына и почти двух сотен стрельцов-годовальщиков. Ну и Каспийским походом Разина тоже, которым он принес неисчислимые страдания персидским подданным и разрушил намечающийся союз между Россией и Персией.

Но и сам воевода добавил негативных впечатлений. Нашему визиту он явно не обрадовался, особенно после того, как понял, что ему придется воевать, чего он не хотел всей душой. Унковский вообще был настолько мирным, насколько это возможно в этот неспокойный век, а своё назначение в Царицын воспринимал как наказание — хотя любой другой стольник ухватился бы за эту возможность сделать карьеру обеими руками и всеми ногами.

У него и с крепостью сложилось не очень — обычный квадрат с четырьмя башнями по углам и тыном между ними, небольшой ровчик, по дну которого нес свои невеликие воды какой-то безымянный ручей. Зато подъезд к воротам был широким, как и сами ворота — если кто задумает осаду по всем правилам, по такой дороге удобно подтаскивать таран. Впрочем, брали город только при Разине, да ещё казаки Кондратия Булавина отличились, хоть и ненадолго, а вот Пугачев преодолеть стены так и не смог — но это случится только через сотню лет, когда здесь появится нормальная крепость и умелый воевода.

Как и у Камышина, городская пристань располагалась не на самой Волге — здесь под неё использовали более спокойную Царицу.

— Нет, ты не готов к войне, Андрей Дементьевич, — печально произнес я, закончив осмотр вверенного заботам Унковского хозяйства. — Война, понимаешь, на пороге, а ты — не готов. Куда ты со своих пушек собрался стрелять и по кому?

Воевода молча склонил голову.

Артиллерия в крепости была мощная, но крепостными можно было назвать лишь четыре орудия, очень похожие на «единороги» мастера Андрея Чохова. Огромные дула, в которые я при желании мог засунуть голову, массивные лафеты, которые просто так ворочать никто не будет. И скромный боезапас, около двадцати ядер на орудие, причем эти ядра ещё надо было доставать из арсенала и переносить к артиллерийскому бастиону — небольшой земляной насыпи внутри крепости, которая позволяла вести огонь в сторону Волги поверх частокола.

Были, конечно, и другие пушки, поменьше калибром, но они частью лежали в арсенале — небольшом сарайчике у северной стены, — частью стояли на башнях. Пушкарей было немного, так что во время боя воевода должен был выбирать, куда посылать этих умелых ребят — то ли на Волгу смотреть, то ли опасный участок оборонять.

Честно говоря, меня даже стрельцы смутили — их было четыре сотни, собранные по городкам Волги, что выглядело грозной силой, но в реальности было не более чем собранием кое-как вооруженных людей самого разного возраста и состояния здоровья. И да, основной огневой припас у них тоже хранился в арсенале, а на службу они ходили с натуральными копьями. Впрочем, по словам Трубецкого, в полках нового строя копейщики имелись — видимо, как тяжкое наследие испанских терций.

— Итак, Андрей Дементьевич, — продолжил я. — Буквально через несколько дней к городу подойдет двадцать стругов атамана Разина… кажется, ты с ним уже знаком? Что ты думаешь делать в связи с этим?

Я и сам видел, что больше всего Унковский хотел запереться в крепости, выставить наличные пушки так, чтобы казаки их видели — и не высовываться, пока струги Разина не пройдут дальше по своим делам. Но он также понимал, что меня такой ответ не устроит. И ещё он постоянно косился на Трубецкого, который имел вид хмурый и задумчивый — и нельзя было сказать, кого из нас воевода опасается больше.

— Потребую остановить, царевич, — наконец выдавил из себя Унковский.

— А если он не послушается? — ухмыльнулся я. — В Астрахани он воевод не послушался — представляешь, какой нахал? Взял — и просто ушел, как тать в ночи. Так что ты будешь делать, если он не послушается твоего приказа и не остановится?

— Стрелять?..

— У него двадцать фальконетов, а также неизвестное число больших пищалей, захваченных у персов, — сказал я. — Тысяча казаков, даже больше. Высадиться на Царице или Волге можно где угодно, берег длинный и пригодный для высадки. Итак, вон там — я ткнул рукой на запад, — высаживается тысяча казаков, которые достают персидские пушки и начинают их заряжать…

Мы все посмотрели в том направлении. Строго говоря, берега Царицы были не такие уж и подходящие для десанта — песчаные, рыхлые, по ним пушки на холмы тащить — одно мучение, требовалась основательная подготовка. Мы, например, свои пищали, которые ехали с нами с самой Москвы, разгружали в тепличных условиях, на пристани, а наверх поднимали повозками, запряженными могучими волами — и то умудрились одну утопить. Хорошо, что там было уже не глубоко, так что наш главный пушкарь Елагин с помощью тех же волов быстро все достал.

Но Унковский уже видел, как на берег лезут головорезы с саблями в обоих руках, которые тащат свои пушки в переметных сумках и готовятся стрелять по его крепости. А если из Царицына выступят стрельцы, чтобы предотвратить бомбардировку стен и башен, этих стрельцов сметут залпы установленных на стругах фальконетов. Отогнать струги было нечем. Вот если бы казаки курсировали по основному фарватеру Волги, тогда да — Царицын дал бы им отпор из всех четырех «единорогов». Но со стороны Царицы крепость была открыта всем ветрам и завоевателям.

— Так что, Андрей Дементьевич, ты пока отправляешься под домашний арест, — решил я. — Юрий Петрович, распорядись об охране его покоев. И озаботься местными стрельцами. А я пока с Иваном Ивановичем позиции для его пушек выберу.

К четвертому сентября мы были готовы настолько, насколько это было возможно в наших условиях. До нас уже добрались все дозоры, что мы расставили ниже по реке; тот, что стоял между Царицыным и Дмитриевском был подхвачен ещё во время плавания. Теперь у меня под рукой была грозная сила — семь сотен стрельцов, если учитывать местных, царицынских, десять условно трехфунтовых пушек из Пушкарского приказа, а также четыре «единорога», которые мы с помощью всё тех же волов и какой-то матери сумели перетащить на новый бастион, спешно насыпанный у южной стены крепости.

«Наши» пушки встали западнее Царицына, где-то за километр до небольшой мели — там находился вполне проезжий брод, над которым могли пройти и струги с дощаниками. «Орёл» бы уже не прошел, даже если его облегчить до исходного состояния — осадка в два метра слишком ограничивала возможности этого судна в российских реках.

Корабль мы вовсе оставили на Волге, загнав в восточную протоку у расположенного выше крепости Денежного острова. Вернее, это в будущем он станет Денежным — об этом нам рассказывал экскурсовод, когда я ещё в школе ездил в Волгоград вместе с классом. Сейчас этот остров звали просто — Разбойным, потому что за его деревьями любили укрываться лихие люди. Впрочем, на нас они, кажется, не отреагировали, а то их там и вовсе не было — местные рассказывали, что последний раз всяких «воров» там видели года три назад. Я не исключал, что они ушли с Разиным за его «зипунами».

«Орёл» вместе с тремя стругами ждал сигнала, которым мы условились считать дым от большого костра, сложенного на Мамаевом холме за северной стеной крепости. Меня немного расстраивало, что мгновенного появления кавалерии из-за холма не получалось — «Орлу» надо было проплыть где-то десять километров, а это даже по самым оптимистичным прикидкам Бутлера должно занять около часа. То есть нам нужно было связать казаков боем на это время — а даже я понимал, что час сражения это очень и очень много. Но Трубецкой был настроен решительно.

К тому же и собственная кавалерия у нас имелась — та самая полученная в Казани сотня татар, очень умело обращавшихся с луком и небольшим копьецом и не признававших огнестрельное оружие. К ним мы набрали два десятка охотников из стрельцов — тех, кто хорошо умел ездить на лошадях, отданных нам калмыками. Эти стрельцы основным оружием имели свои бердыши, а также я от щедрот выделил им все купленные в лавке купца Мейерса пистолеты — получился эдакий эрзац кирасирского эскадрона, с которым я, честно говоря, не очень представлял, что делать. В голове смутно бродили мысли про «стратегический резерв», но как это будет реализовано на практике — я не знал. Пока этот эскадрон столовался в царицинском посаде — небольшой деревушке для здешних крестьян, что выросла северо-западнее крепости — и отрабатывал хоть какое-то взаимодействие между собой.

Совсем убирать фальконеты с крепостных стен мы не стали — по паре оставили на каждой башне, что была обращена к Царице. А остальными оснастили струги, добавив к ним пушечки, что стояли на палубе «Орла» — одну я, правда, Бутлеру оставил, поскольку тот просто в ужас пришел от того, что его корабль останется без средств ближней обороны. Стрельцов за таковую он почему-то не считал. Но в результате у нас получилась неплохая плавучая батарея, которая могла нанести неприятелю серьезный ущерб — если подберется к нему примерно на сто шагов и избежит встречного огня.

Вернулся и Дорманн, который сразу же запросил аудиенцию. Но на разговор с ним я после некоторых размышлений позвал и Попова, и Трубецкого.

— Зачем ты вообще к ним с этим полез? — я вскочил и начал нервно ходить по палатке.

Дорманн удивил меня безмерно. Если он и был шпионом, то играл как-то слишком тонко для моего неискушенного аспирантского умишка. То, что он будет скупать добычу у казаков, было мне известно — собственно, за этим я его и посылал в Астрахань, это было главным и фактически единственным поручением, которые я ему дал. И в этом деле он отличился на полную катушку. Россыпи драгоценных камней, меховая рухлядь, небольшие упаковки со специями, золотые сосуды явно религиозного, пусть и не православного назначения — на всё он потратил меньше тысячи рублей, хотя даже по очень скромным оценкам это добро тянуло на пару сотен тысяч.

— Ну как же, царевич, я же должен был доказать, что со мной стоит иметь дело? — удивился голландец. — Даже у атамана немного выкупил, потому что тому не хватало на какую мелочёвку для его наложницы…

— Наложницы? — не удержался я.

— Пленная персиянка, — пояснил Попов. — Добыл её где-то, так что она теперь на его струге живет.

«О господи, легенды всё-таки не врали», — подумал я. Впрочем, сути это не меняло — Разина всё равно надо было останавливать. Ну а с княжной разберемся, когда она окажется в наших руках, вместе с остальной добычей казачьей ватаги.

— Понятно, — кивнул я. — Так что ты, герр Дорманн, им наплел? Где нам теперь казаков ждать?

— А всё там же! — радостно ответил он. — Я уже осмотрел приготовления — они вполне достойные. Только нужно дальнюю батарею перевести в крепость, чтобы закрыть доступ с большой реки. Ещё там же на берегу нужно накопать скрытых рвов, а конницу вывести из посада и расположить севернее, в виду фрегата.

Уж не знаю, о чем этот Дорманн сговорился с Разиным, но атаман решил прорываться с боем мимо Царицына на Царицу и переволок. Но атака должна быть хитрой — часть ватаги пойдет открыто, остановится вне досягаемости пушек и начнет переговоры о проходе. А половина казаков после Черного Яра сворачивала в Ахтубу, где вода была почти стоячая, но глубина не подходила для плавания нагруженных морских стругов. По этой Ахтубе они выходили на Волгу выше Царицына, высаживались на берег и атаковали крепость с севера, где никакой защиты толком не было. Про пушки, которые мы перенесли на южный бастион, казаки не знали, но вот про то, что крепостные орудия смотрят на Волгу, были в курсе. И, в принципе, Дорманн предлагал правильное решение — организовать ещё и оборону с северной стороны, а дальнюю батарею, которая должна простреливать Царицу у известного всей округе брода, вовсе убрать. Если Разин твердо решил взять Царицын, то дальше он не пройдет, а пять стволов по нынешним временам — это пять стволов. К тому же и «Орел» попадал на поле боя фактически мгновенно — Ахтуба и Волга сходились чуть выше места стоянки фрегата, а основным путем считалась воложка вдоль правого волжского берега.

И хотя враг нападал с двух сторон, нам такой расклад был на руку, потому что мы действовали от укреплений, а не ждали битвы в чистом поле. Правда, мой изначальный замысел — не допустить высадку казаков на берег — давно был отложен в сторону как утопический, но мои военачальники были уверены, что на берегу из-за стен и редутов мы сможем дать понизовой вольнице достойный отпор. Впрочем, я был тем ещё полководцем, хотя чему-то меня на военной кафедре и обучили.

Я посмотрел на Попова и Трубецкого. Оба молчали, думали — и, кажется, приходили к мысли, что поступки Дорманна оправданы. Но наконец оба признали, что такое возможно. Время на перенос пушек и устройство новых позиций у нас было, сообщить на «Орёл» об изменении диспозиции мы успевали с запасом, а, значит, ничто не мешало нам принять новый план с учетом самовольства голландца.

Я отпустил свой совет ближе к полуночи, но не удержался.

— А вас, герр Дорманн, попрошу остаться, — сказал я в спину этого гения разведки.

Он остановился уже в дверях моей палатки и повернулся ко мне безмятежным лицом. Трубецкой тоже замешкался, но я махнул рукой — мол, всё в порядке. Но продолжил разговор, лишь дождавшись, когда поблизости никого не останется.

— Скажи, герр Дорманн, ты в Россию прибыл с какой-то тайной целью? — тихо спросил я, подойдя к нему на расстояние вытянутой руки.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Царевич, каждый иностранец, желающий выехать на русскую службу, имеет беседу с неприметным человеком в свите своего правителя. Но так сложились обстоятельства европейской политики, что чаще всего эта беседа заканчивается ничем. Кто посмеет требовать отчет, например, у Патрика Гордона? Англичан он ненавидит лютой ненавистью, и те правители, что сейчас владеют Шотландией, ему не по душе. Так что любого посла он проткнет своей шпагой или и вовсе даст приказ солдатам пристрелить и закопать поглубже. Для господина Гордона Россия стала второй родиной, ей он и служит. Кто-то, думаю, передает какие-то сведения, но что вам от того, что в Ганновере узнают о состоянии определенного полка — причем не сразу, а через какое-то время, за которое это состояние десять раз может перемениться? Да и не будет Ганновер воевать с Россией, у них с вами даже общей границы нет.

— А Голландия? — вкрадчиво спросил я.

— У Голландии… вернее, у Нидерландов, так мы называем нашу страну… сейчас две проблемы — Англия и падение доходов от торговли. Вряд ли это секрет даже для тебя, не говоря уже о приближенных к твоему отцу бояр, что скоро будет ещё одна война Нидерландов с Англией. Но главной угрозой в Амстердаме почитают Францию, с которой русский царь почти не общается. Да и что у нас может быть совместного? Только торговля. Воевать вместе против кого-то? Не смешите меня, та же проблема, что с Ганновером — слишком много границ между нами, и со всеми следует договариваться. Вам нужно искать контакты с Австрией, если хотите моего совета, но союз с Габсбургами — очень опасный путь, Нидерланды испытали это на себе…

Я нетерпеливо кивнул и перебил его длинную речь.

— Герр Дорманн, этот краткий курс европейской истории имеет смысл прочитать в другом месте и в другое время. Лучше скажи, ты тоже имел беседу с неприметным человеком в свите своего правителя?

Он улыбнулся и изобразил легкий поклон.

— Нет, царевич, не имел. Дело в том, что я покинул свою родину слишком поспешно, не спрашивая разрешения на отъезд, так что мои правители даже не были в курсе, куда я отправляюсь. Уже в Риге со мной искали встречи некие люди из Ост-Индской компании, но я смог уклониться от общения с представителями семнадцати господ. Так что я сам по себе, если тебе так будет угодно.

— Но ведешь ты себя, как настоящий работник тайных дел, — я усмехнулся. — легко находишь знакомых, добываешь сведения, составляешь некие планы… Почему ты не воспользовался своими способностями, чтобы хоть немного уменьшить долг? Да и вообще — этот долг существует?

Дорманн понуро склонил голову.

— К сожалению, существует, царевич, и он действительно был неподъемен для моего положения до нашего с тобой знакомства. Понимаешь, чтобы делать дела… англичане говорят — бизенес, у нас — бедрайф… нужны две вещи — деньги и ещё раз деньги. Попав в эту неприятность, я лишился не только своих накоплений, но и доверия, мне даже Иоганн ничего не ссудил — и я не мог его осуждать.

— Ты говоришь о герре Мейерсе?

— Да, именно о нём. Он и так сделал для меня больше, чем был должен — выплатил половину долга, взял на обеспечение Марту. Но всё остальное… думаю, я бы тоже ему не дал в долг в таких обстоятельствах.

— Трудно жить в Европе с таким подходом, — хмыкнул я.

— В России ничуть не проще, — парировал он. — Но когда ты взял меня на службу, ситуация поменялась очень сильно! Дело даже не в окладе, который мне положили вы с государем. Дело в возможностях! Уже после Казани я заработал достаточно, чтобы вернуть четверть долга! А после Астрахани…

Он покосился на груды богатств, которыми хвалился перед нами.

— Думаю, мы сможем договориться к взаимной выгоде, — улыбнулся я. — Но остается вопрос — насколько я могу тебе доверять?

Ответил Дорманн почти без задержки.

— Царевич, мне уже три года как исполнилось пятьдесят, — тихо произнес он. — В моем возрасте многие скажут, что они совершили всё, что могли. И я могу так сказать. Я воевал, я торговал, я имел неплохой бедрайф… меня звали в Ост-Индийскую и в Вест-Индийскую компании. Но когда наши депутаты решили пойти под флаг Испании, это сломало во мне верность к моей родине. Теперь я живу в России, которая встретила меня неласково…

— Это ты повел себя странно в новом месте, — напомнил я.

— Да-да, и это тоже, — он усмехнулся. — Но сейчас я делаю то, что умею, скоро, надеюсь, смогу отдать долг и устроить брак моей Марты… Ну а дальше всё зависит от тебя — если будет нужда в моей службе, я с готовностью послужу лично тебе, царевич. Или же снова подам прошение господину Одоевскому, чтобы пойти на службу к государю. Других планов у меня нет и быть не может. Кстати, господин Трубецкой женат?

Я рассмеялся. Жениться на князе дочке пришлого иноземца было не по чину, и он, кажется, это хорошо понимал. Но я поддержал шутку.

— Да, герр Дорманн, женат на сестре князя Голицына, у них трое детей, — ответил я. — Дочка у него не так давно родилась, а он вынужден со мной нянчится. Но вроде мы с ним тоже договорились — к взаимной выгоде.

Моё знакомство с семьей Трубецкого было не слишком долгим — они приехали повидаться с ним на переволоку у Мытищ, где-то в районе известной мне Ивантеевки, сейчас там находилось патриаршее село Вантеево. Там мне их и представили — миловидную представительницу рода Голицыных и трех совсем мелких детей, старшему из которых и трех лет не исполнилось, а младшая девочка была и вовсе младенцем. Я тогда предложил Трубецкому, чтобы они перебрались в Преображенский дворец, но он отказался — прижились, мол, в Гребнево, незачем сниматься с насиженного места.

Конкретно про Юрия Петровича я мало что помнил — даже с датой смерти были сложности. Но точно знал, то его дети хорошо расплодятся, и представители рода Трубецких будут присутствовать при всех значимых событиях русской истории следующих двух веков. Но мне пока было достаточно и одного из этого рода.[34].

— Жаль, жаль, — притворно нахмурился Дорманн. — Это была бы хорошая партия для моей Марты. Но я буду надеяться, что ей попадется жених не хуже.