Врач из будущего (Война)

Глава 31 Личный фронт

В квартире на Карповке пахло жженым сахаром, ванилью и воском. Катя, смахивая со лба пот тыльной стороной ладони, выкладывала на блюдо румяные песочные кольца. Марья Петровна, ее лицо раскраснелось от жары плиты, помешивала в медном тазу густеющую массу — малиновое варенье, последнее из летних запасов.

— Мама, дай я хоть помешаю, — Катя потянулась к тазу.

— Сиди, сиди, дочка, здесь я сама справлюсь, — отмахнулась та, не отрывая взгляда от пенки. — Ты лучше за песочным последи, чтобы не подгорело. Для Лешиной свадьбы всё должно быть идеально.

Само слово «свадьба» висело в воздухе, сладкое и хрупкое, как сахарная нить. Лев, вернувшийся из Куйбышева всего три дня назад, сидел за столом и с помощью перочинного ножа пытался привести в божеский вид гирлянду из еловых веток. Иглы осыпались ему на брюки, пахло хвоей и домашним уютом — тем самым, за который он в куйбышевском бараке готов был отдать полжизни.

— Ну и лапы у этой вашей елки, — проворчал он, отряхивая колени. — Иголки только что гвоздями не забивает.

— Не нравится, иди Варьке помоги платье подшивать, — бросила Катя, перекладывая песочное на решетку. — Она там с Аней уже второй час мучается.

Из соседней комнаты действительно доносились взволнованные голоса и шум швейной машинки «Чайка». Лев представил руки Вари, управляющиеся с тонкой тканью, и счел за лучшее остаться с колючками.

Дверь в прихожей скрипнула, и в кухню ввалился Сашка, красный, запыхавшийся, с огромным свертком в руках.

— Принес! — торжественно возвестил он, разворачивая на столе бумагу. Оттуда на них глянули десятки пар глаз — это были пирожки, аккуратно выложенные в ряд. — С капустой, с яйцом и рисом, и вот эти, с повидлом, — Сашка тыкал в них пальцем. — От тещиных рук. Говорит, на свадьбе сына кормила, теперь вот Леху.

— Леши, — поправила Катя, заглядывая в сверток. — И сколько же она их напекла? Тут на пол дома хватит.

— А мало ли! — Сашка снял пальто и повесил на вешалку с таким видом, будто водружал знамя на взятом редуте. — Народу будет… все наши, да еще друзья Анны из больницы. — Он понизил голос, обращаясь к Льву. — Кстати, о народе. Тосты я отрепетировал, хочешь прочту?

— Только без этого, — взмолилась Катя. — Лучше от души скажи и все.

— Так я ж от души и написал! — Сашка полез во внутренний карман и извлек помятый листок с каракулями. — Смотри. Первый тост — за молодых. Второй — за родителей. Третий… третий за нас, за друзей. А четвертый… четвертый я еще думаю. То ли за страну и товарища Сталина, то ли за будущее…

— За будущее, — тихо сказала Анна Борисова, снимая таз с плиты. — Всегда пейте за будущее.

Лев посмотрел на мать, на ее уставшее, доброе лицо, озаренное отсветом плиты, и что-то сжалось у него внутри. Он снова почувствовал себя мальчишкой, для которого мамины пироги и папины рассказы были границами вселенной. Теперь границы его мира раздвинулись до Куйбышева, до чертежей «Ковчега», до тревожных сводок из Европы, но этот запах — варенья, хвои и свежей выпечки — оставался единственной и самой прочной связью.

В этот момент из комнаты вышла невеста. Анна — та самая медсестра из больницы им. Мечникова, что выходила Сашку прошлой зимой. История была простой, как и все гениальное. Сашка, вечный трудяга, слег с гриппом, перешедшим в воспаление легких. Лев, зная, чем это может кончиться в тридцатых, бросил все силы и связи, организуя круглосуточные дежурства. Сам заходил каждый день, проверял, ставил на место разболтавшихся санитаров. А эта тихая, круглолицая девушка с неожиданно твердым взглядом, дежурила у его постели все свои смены, поила бульоном, проверяла его и не отходила даже тогда, когда кризис миновал и Сашка пошел на поправку.

И вот она стояла в проеме двери в простом, но элегантном платье из кремовой ткани, которое Варя и Катя помогали ей перешивать из старого материнского. Леша стоял рядом, сияя, как медный грош. Он держал ее под руку, и в его позе читалась не только любовь, но и гордость. Он, вечный гуляка, нашел свою тихую гавань, свое счастье.

— Ну что, красавицы, готово? — спросила Варя, вытирая руки об фартук. — Можешь идти, зазывать гостей.

Вечером квартира наполнилась голосами, смехом, музыкой из патефона. Были все: и друзья Леши и Анны, и их неизменная компания. Миша с Дашей, уже заметно округлившейся, скромно сидели в уголке. Сам Миша, в новом, явно сшитом на заказ костюме, выглядел растерянным и счастливым одновременно.

Стол ломился от угощений: те самые пирожки, ватрушки, холодец, селедка под шубой, разные горячие блюда и закуски. В центре торчал самодельный торт, украшенный кремовыми розами, — работа все той же неутомимой тещи.

Лев поднял бокал. В комнате постепенно стихло.

— Леша, Аня, — начал он, и голос его прозвучал чуть более хриплым, чем он ожидал. — Сегодня не будет длинных речей. Слишком много слов мы уже сказали за эти годы, и слишком много еще предстоит сказать. Но сегодня — только самые главные. Мы все здесь это большая и, простите за пафос, странная семья. Мы не связаны кровью, но мы связаны чем-то гораздо более крепким, общим делом. Общими победами. И, да, общими потерями. Мы знаем цену друг другу. И сегодня наша семья стала на одного человека больше. Аня, спасибо тебе. Леша… будь счастлив. Это самая главная и самая сложная работа в жизни. Выпьем за молодых! За их семью — их главную крепость!

— За молодых! — подхватили гости, и звон хрусталя на мгновение заглушил патефон.

В этот самый момент, словно подгадав, в прихожей раздался резкий, нетерпеливый звонок. Все вздрогнули. Лев, извинившись, вышел из-за стола. В прихожей стоял молодой паренек в форме курьера, с кожаной сумкой через плечо.

— Вам телеграмма, товарищ Борисов. Срочное, из Куйбышева.

Лев взял конверт, сердце его неприятно екнуло. Он распечатал его и быстро пробежал глазами по тексту, напечатанному на рыхлой телеграфной ленте.

«Прошли отметку в десять этажей. Некоторые здания инфраструктуры тоже наполовину готовы, подвальная сеть между всеми зданиями в процессе. Ждем с инспекцией. Крутов.»

Он стоял, ощущая шершавую бумагу под пальцами, и читал эти сухие, деловые строки, а из комнаты доносился смех, музыка и голос Сашки, выводившего залихватскую песню. Два мира и два ритма. Строительная площадка в Куйбышеве, где день и ночь гудели краны и росли этажи будущего «Ковчега», и эта теплая, насквозь пропитанная миром и счастьем квартира. Он сунул телеграмму в карман и, сделав над собой усилие, вернулся к гостям, попытавшись натянуть на лицо улыбку.

Но Катя заметила, она всегда замечала. Ее взгляд, теплый и вопрошающий, встретился с его, и он молча, почти неуловимо, покачал головой: «Потом». Все в порядке, просто жизнь напомнила о себе. О той другой жизни, что ждала за порогом.

Ноябрь в Ленинграде выдался промозглым и ветреным. Влажный снег с дождем хлестал в окна новой квартиры Миши и Даши. Но внутри было тепло и уютно. Патефон тихо играл какую-то лирическую мелодию, пахло детским мылом, молоком и свежей выпечкой.

Даша, устроившись в глубоком кресле, кормила грудью маленького Тему. Ребенок, названный Матвеем в честь деда Миши, был удивительно спокоен. Он лишь посапывал, уткнувшись крошечным носиком в материнскую грудь. Покормив ребенка, его передали гостю.

Лев сидел напротив, на диване, и держал на коленях своего крестника. Малыш, завернутый в кружевное одеяльце, смотрел на него расплывчатым, неосознанным взглядом новорожденного. И Лев, к своему удивлению, ловил себя на странном, щемящем чувстве. Не просто умиления, нет. Это было что-то более глубокое, почти мистическое. Ощущение цепи, протянутой сквозь время. Вот он, Лев Борисов, держит на руках ребенка, чей отец — гениальный химик, создающий лекарства будущего в 1930-х. И он, Лев, стал частью этой цепи. Звеном, связывающим прошлое, которое для него было будущим, с настоящим, которое становилось его единственной реальностью.

— Ну что, крестный, как тебе новые обязанности? — мягко спросила Даша, поправляя на плече пеленку.

— Пока не осознал, — честно признался Лев, осторожно проводя пальцем по бархатистой щеке младенца. — Кажется, еще вчера мы с Мишей в подвале создавали первый антибиотик, а сегодня у него уже сын. Время — штука оглушительная.

— Не говори, — улыбнулась Даша. — Представляешь, он уже две тетради исписал наблюдениями за Матюхой. Записывает температуру, продолжительность сна, реакцию на звуки… Я вчера отобрала у него третью, сказала: «Он твой сын, а не подопытный кролик!»

Лев рассмеялся. В этот момент из соседней комнаты вышел Андрюша. Ему было чуть больше трех, но он уже был серьезным, вдумчивым малышом. Он подошел к Льву и, встав на цыпочки, с огромным интересом стал разглядывать маленького Матвея.

— Маленький, — констатировал Андрюша.

— Да, — согласился Лев. — Ты тоже таким был.

— Я? — Андрюша с недоверием посмотрел на братика, потом на свои ладошки. Ему было явно трудно в это поверить.

Он потянул пальчик, чтобы дотронуться до Темы, но потом остановился, вспомнив мамины наставления. Вместо этого он поднял на Льва свои огромные, ясные глаза.

— Папа, — спросил он вдруг, без всякого перехода. — А дядя Леша на войну пойдет?

Комната замерла. Даже патефон, казалось, играл тише. Лев почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Вопрос прозвучал как выстрел в тишине. Он смотрел на сына, на его чистое, невинное лицо, и не находил слов. Все его знания, вся его подготовка, вся его стратегия — все рассыпалось в прах перед этим простым детским «почему?».

Катя, стоявшая в дверях, мгновенно оценила ситуацию. Она мягко, но настойчиво взяла Андрюшу за руку.

— Папа устал, солнышко. Пойдем, поможешь мне на кухне, будем чай разливать.

— Но папа… — упрямо сказал Андрюша, не отрывая вопрошающего взгляда от Льва.

— Потом, — ласково, но уже с ноткой материнской твердости сказала Катя и увела его.

Лев остался сидеть с маленьким ребенком на руках. Он поднял глаза и встретился взглядом с Дашей. В ее глазах он прочитал то же самое: понимание, тревогу и безмолвную поддержку. Они все знали, и даже дети, казалось, начали догадываться, подслушивая разговоры взрослых. Война, эта огромная, безжалостная тень, уже протянула свои щупальца в их теплый, уютный мир и коснулась самого святого — их детей.

Кабинет Кати в СНПЛ-1 больше напоминал штабной бункер накануне генерального сражения. Два стола, сдвинутые буквой «Г», были завалены бумагами, которые она сама для себя систематизировала на две стопки: «Ленинград» и «Куйбышев». Телефоны — городской и внутренний — звонили практически без перерыва. Она брала одну трубку, говорила несколько фраз, вешала, брала другую.

— Да, я вас слушаю, — ее голос был ровным, без суеты. — Партия в двести аппаратов? Это меньше плана на треть. Передайте директору, что у меня лежит утвержденная разнарядка за подписью наркома. Если к пятнице график не будет восстановлен, я буду вынуждена поднять этот вопрос… Нет, не перед техсоветом, а перед товарищем Болдыревым лично. Да. Жду вашего звонка в пятницу.

Она положила трубку, даже не дав собеседнику договорить, и тут же сняла другую.

— Саша? Слушаю. Лев говорит, график сдвигается. Да, я вижу по вашим отчетам. Нужно нанимать еще бригады. Да, я понимаю, что зима. Работать в три смены, без остановки. Я решу вопрос по поводу дополнительной рабочей силы… Что? Питание? Организуйте еще один полевой пункт. Суп горячий, хлеб, чай. Деньги возьмем из статьи «непредвиденные расходы», я ее уже согласовала.

Она говорила быстро, четко, ее решения были мгновенными и безоговорочными. За несколько месяцев, пока Лев пропадал в Куйбышеве, она не просто «держала тыл». Она стала полновластным командующим всем ленинградским фронтом СНПЛ-1. Ее авторитет был подкреплен не криком, а железной логикой, невероятной работоспособностью и умением добиваться своего на любом уровне.

Положив вторую трубку, она набрала номер длинного расстояния. Соединение ждала несколько минут.

— Лев? Это я. Только что говорила с Сашей. С ресурсами туго, но я решаю. По «Светлане» — они срывают график, но я их прижму. Не беспокойся… Да, Андрюша скучает. Говорит, что папе нужно срочно приехать и построить тут тоже какой-нибудь «Ковчег», только маленький, для его игрушек.

Она слушала, и по ее лицу скользнула улыбка. Лев что-то говорил на том конце провода, из Москвы, где он практиковался у Юдина.

— Я? — она тихо рассмеялась. — Да просто держу наш общий тыл, Левушка. Как могу, возвращайся к новому году, хорошо? Обещаешь?

Она повесила трубку, и улыбка постепенно сошла с ее лица. Она взглянула на две стопки дел, на карту строительства «Ковчега» на стене, с пометками и флажками, и вздохнула. Потом взяла следующую бумагу из стопки «Куйбышев» и погрузилась в работу. Их разговор был разговором двух равных стратегов, двух половинок одного целого. И она прекрасно знала свою ценность. Без нее здесь, в Ленинграде, все бы действительно рассыпалось.

Лев, вернувшись из Москвы как раз перед новогодними праздниками, устроил серию коротких, деловых совещаний. Он обходил лаборатории одну за другой, и каждый отчет был похож на сводку с передовой, но не с поля боя, а с фронта созидания.

Ермольева и антибиотики. Зинаида Виссарионовна, уставшая, но с горящими глазами, указала на аккуратные коробки, стоявшие на столе.

— «Стрептомицин», штамм 169, — сказала она без предисловий. — Запущен в промышленное производство. Пока небольшими партиями, но процесс отлажен. А это… — она дотронулась до другой стопки, — «Левомицетин», штамм №87. Выход стабилизировали на приемлемом уровне. Начинаем выпуск опытных партий. Спасибо за наводку с торфяными почвами, Лев Борисович. Без вашей… интуиции, мы бы потратили на это годы.

Лев взял одну из коробок. Легкий, почти невесомый картон, а внутри — спасение тысяч жизней от туберкулеза и кишечных инфекций. Гордость смешивалась с горечью. Они создавали лекарства для залечивания ран, которые еще не были нанесены.

Миша и ЭКГ. В лаборатории Миши стоял ровный гул приборов. Он, сияя, подвел Льва к столу, на котором стоял знакомый аппарат.

— Завод «Светлана» выдал первую сотню, — отрапортовал Миша. — Идут в Боткинскую, в Мечникова, в Военно-медицинскую академию. Кардиология в СССР, Лев, только что совершила прыжок лет на двадцать вперед. Вчера поставили первый точный диагноз «инфаркт миокарда» женщине, которую раньше отправили бы домой умирать с диагнозом «грудная жаба».

Сашка и «простые вещи». В помещении, отданном под опытное производство, Сашка с гордостью демонстрировал плоды своих трудов. Он протянул Льву плоскую герметичную упаковку из прорезиненной ткани.

— Индивидуальный перевязочный пакет, — объявил он. — Усовершенствованный. Стерильный бинт, вата, булавка. Вскрывается одним движением. Инструкция — в картинках, как ты и просил дуракоустойчивая. — Потом он подвел Льва к странной металлической конструкции. — А это складной штатив для капельниц. Вес девятьсот граммов. Так же крепится к носилкам. Уже отгружаем в армию.

Лев взял в руки штатив, легкий и прочный. Эти «простые вещи» в полевых условиях спасут больше жизней, чем самый совершенный аппарат в стерильной операционной.

Простаков и «Фенитоин». В химической лаборатории Николай Сергеевич Простаков, застенчивый и тихий, как всегда, молча протянул Льву ампулу с прозрачной жидкостью.

— Опытный образец противосудорожного препарата, — произнес он, глядя куда-то в сторону. — Синтез… сложный, но воспроизводимый. Начинаем доклинические испытания на животных. — Он на мгновение встретился с Львом взглядом, и в его глазах мелькнула искорка. — Химическая задача была… интересной.

Лев понял, что для этого молчаливого гения это — высшая форма похвалы и благодарности.

Группа Неговского и «Полиглюкин». Владимир Александрович, энергичный и подтянутый, демонстрировал флакон с прозрачным, слегка вязким раствором.

— Работаем над декстранами, Лев Борисович. Первые образцы демонстрируют стабильность. Идут испытания на совместимость, если все получится… это будет настоящий прорыв в реанимации. Борьба с шоком, возмещение кровопотери.

Инженеры и «Электрокоагулятор». В механической мастерской инженер Колесников, вытирая руки, докладывал:

— Двадцать опытных образцов разосланы в больницы Ленинграда, отзывы положительные. Останавливает кровотечение «на раз-два». Дорабатываем рукоятку, чтобы не грелась. В январе выходим с полным пакетом документов в Наркомздрав для утверждения к серийному выпуску.

Обходя лаборатории, Лев слушал, кивал, задавал вопросы. Он испытывал колоссальную гордость за этих людей, за свою команду. Они совершали невозможное, обгоняя время. Но с каждым новым отчетом, с каждой коробкой препаратов, с каждым новым аппаратом горечь подкатывала к горлу все сильнее. «Мы создаем все это, чтобы залатать раны, которые вот-вот нанесет война, — думал он, глядя на ящики. — Мы готовимся к последствиям, которые уже не остановить».

Самая мрачная и одновременно самая обнадеживающая сцена развернулась в небольшой, пахнущей формалином и тканями животных лаборатории, где работала группа по гормонам. Ученые, бледные от бессонных ночей, но с горящими глазами, встретили Льва возбужденно.

— Получилось, Лев Борисович! Получилось! — один из них, молодой биохимик с торчащими в стороны вихрами, протянул Льву небольшую пробирку, в которой на дне лежал крошечный белый осадок. — Экстрагировали из коры надпочечников крупного рогатого скота. Активное вещество! Противовоспалительная активность в тестах — колоссальная! Это же мощнейшее средство против шока, против воспалений! Пока микрограммы, но принцип доказан!

Лев взял пробирку. Гидрокортизон. Один из ключевых гормонов в медицине будущего. Здесь, в этой убогой лаборатории, им удалось сделать первый, робкий шаг. Это была победа, настоящая научная победа.

— Молодцы, — сказал он тихо, и ученые заулыбались, как школьники. — Оформляйте результаты. Готовьтесь к масштабированию.

Но следом за победой пришло горькое разочарование. В соседнем помещении, загроможденном железными конструкциями и медными трубками, инженеры разводили руками.

— «Ока», Лев Борисович… — старший из них, седой, с умными, усталыми глазами, покачал головой. — Не выходит. Создать прочную, безопасную и портативную барокамеру с нашими материалами, с нашим уровнем сварочных работ… нереально. Слишком сложно, слишком много рисков. Проект… приходится отложить на неопределенный срок.

Лев смотрел на незаконченный скелет гипербарической барокамеры. Идея опередила время. И время пока что выиграло. Он вздохнул, но без гнева, он знал, что такое может случаться.

— Отложите, — сказал он спокойно. — Но не забывайте. Соберите все чертежи, все расчеты и сложите в архив. Эта идея опередила свое время. Но время до нее доберется, обязательно доберется.

Тридцать первое декабря 1940 года. В квартире на Карповке снова было шумно и тесно. За большим столом, сдвинутым из двух столов, сидела вся их большая, пестрая, неформальная семья. Лев, Катя и Андрюша. Сашка с Варей и маленькой Наташкой, которая, сидя на подушках, важно разговаривала с Андрюшей. Миша с Дашей и спящим на руках у матери Матвей. Леша с Аней, сиявшие тихим, глубоким счастьем. Борис Борисович с Анной и Марьей Петровной, смотревшие на всех с чувством глубокого, хоть и немного грустного, удовлетворения.

Стол ломился. Было и традиционное оливье, и холодец, и селедка под шубой. Были и диковинные для того времени салаты по рецептам Льва. Андрюша и Наташа, наевшись, бегали вокруг стола, их смех наполнял комнату самым главным смыслом.

Сначала разговоры были шумными, веселыми. Вспоминали, как Миша на своей свадьбе устроил химическое шоу и чуть не поджег скатерть. Как Сашка на спор съел двадцать пирожков и потом три дня стонал. Как Леша, еще будучи пацаном, впервые напился и читал с табуретки стихи Маяковского.

Но по мере того, как вечер шел к полуночи, разговоры стихали. Все будто чувствовали тяжесть наступающего момента. Наступал не просто новый год. Наступал 1941-й.

Первым поднял тост Борис Борисович. Он встал, держа в руке граненый стакан.

— Раньше, — начал он, и его голос, обычно жесткий, сейчас звучал глубоко и проникновенно, — я всегда говорил про победы, про успехи, про светлое будущее. Сегодня… сегодня я скажу иначе. — Его взгляд медленно обошел всех собравшихся: сына, невестку, внука, всех этих ставших ему родными молодых людей. — Выпьем за то, чтобы хватило сил. Чтобы хватило мужества. Чтобы хватило мудрости. Чтобы наш «Ковчег»… — он сделал паузу, и все поняли, что он имеет в виду не только здание в Куйбышеве, — выстоял в любую бурю. За то, чтобы выстоять.

В комнате повисла тяжелая, понимающая тишина, никто не чокнулся. Все просто подняли стаканы и молча сделали глоток. Слова были сказаны. Буря, о которой все знали, но о которой вслух не говорили, вошла в комнату и села за стол вместе с ними.

Потом заиграли куранты. Бой кремлевских часов, транслируемый по радио, отдавался в сердцах каждого. Все встали, послышался негромкий звон хрусталя, скупые поздравления: «С новым годом… С новым счастьем…»

Лев обнял Катю, привлек к себе Андрюшу, который сонно уткнулся ему в бок. Он стоял так, глядя в черное, заснеженное окно, на безмятежный, спящий предновогодний Ленинград. Огни в окнах, тишина, покой.

«Спокойной ночи, мирная жизнь, — мысленно прошептал он. — И прощай».

Финальный аккорд года прозвучал не как обещание счастья, а как прощание с миром, который оставался за стеклом, за порогом, в прошлом.