Врач из будущего (Война)

Глава 20 Сейф

Утро в куйбышевской гостинице «Националь» было солнечным и тихим. Лев и Сашка завтракали в своем номере, запивая свежий, еще теплый хлеб и ароматную колбасу горячим, крепким чаем из массивного никелированного подогревателя. На столе лежали свежие газеты, доставленные портье: «Волжская коммуна» и центральная «Правда».

— Полюбуйся, — Сашка, хмурясь, протянул Льву экземпляр «Волжской коммуны» и ткнул пальцем в небольшой, намеренно сухой абзац на второй полосе. — Опять японцы… «На границе с Маньчжоу-го в районе реки Халхин-Гол продолжаются бои местного значения». Местного значения, блин… Хасана мало им было? Черт знает что творится. Как будто им своих солдат не жалко.

Лев взял газету. Его лицо, загоревшее за несколько дней куйбышевского солнца, оставалось спокойным, но внутри все сжалось в холодный, тугой узел. Халхин-Гол. Не просто стычка. Не разведка боем. Это было началом полноценного, ожесточенного конфликта, который продлится все лето. Конфликта на огромной, пустынной территории, с растянутыми коммуникациями, массовыми потерями и колоссальной, невиданной доселе нагрузкой на военную медицину. Он вспомнил скупые отчеты Соколова после Хасана: «Жгуты работают. Капельницы — да. Но грязь, пыль, отсутствие элементарной санитарии… Сепсис косит больше, чем пули».

Он медленно положил газету, его пальцы на секунду задержались на шершавой бумаге.

— Это уже не разведка, Саш. Это полноценный конфликт. Длинная дистанция, сложнейшая транспортная доступность, массовые потери… — Он посмотрел в окно, на безмятежную улицу, по которой неспешно шли люди, слышался смех детей и гудок парохода на Волге. Идиллия, которую он знал обреченной. — Это и есть настоящая проверка для всего, что мы создали. Не в учебном классе, а в настоящем пекле. Посмотрим, выдержат ли наши носилки марш-броски по пескам, не потекут ли капельницы на ухабах, вспомнят ли санитары под огнем «Боевой листок».

Сашка тяжело вздохнул, отодвинув тарелку с недоеденным бутербродом.

— Не вовремя. Совсем не вовремя. У нас тут стройка века затевается, а там… — он махнул рукой в сторону востока, словно отмахиваясь от назойливой мухи. — Ты представляешь, какие ресурсы теперь на это уйдут? Все бросят на армию. И нам могут банально не дать ни цемента, ни металла. Все пойдет на танки и самолеты. Как думаешь, сильно потрепят наших?

— Потрепят, — без обиняков сказал Лев, и в его голосе прозвучала не злорадство, а холодная констатация факта. — Потери будут серьезными. Но и японцам достанется сполна. Это война на истощение, Сашка. И в такой войне наша работа, работа медиков, становится стратегическим ресурсом, не менее важным, чем патроны. Каждый спасенный и возвращенный в строй опытный солдат, каждый сержант — это сэкономленные месяцы подготовки нового бойца, это удар по врагу. Теперь ты понимаешь, почему я тороплюсь? Почему этот НИИ, эти шприцы, эти антибиотики нужны как можно скорее, прямо вчера? Большая война будет. Она не за горами. И она уже стучится в дверь, вот такими вот скупыми строчками в провинциальной газетенке.

Они доели завтрак в тяжелом, раздумчивом молчании. Безмятежность куйбышевского утра была обманчивой, как затишье перед бурей. Отголоски далеких боев долетали и сюда, в виде скупых газетных строк, но для Льва они звучали оглушительным набатом, в такт которому теперь должна была биться его собственная жизнь и жизнь его команды. Он смотрел на карту Куйбышева, и мысленно накладывал на нее другую: будущую карту эвакуированных заводов, госпиталей, беженцев. Этот город, такой спокойный и широкий, должен был стать одной из главных тыловых артерий. И его НИИ должен был стать одним из ее здоровых, сильных сердец.

Прошло несколько дней после возвращения из Куйбышева. Лев с головой погрузился в рутину СНПЛ-1: отчеты, совещания, планы по созданию технического проекта для нового НИИ. В его кабинете царил привычный творческий хаос: на столе громоздились стопки бумаг, на подоконнике стояли образцы новых препаратов и разных пробирок. А в углу прислонился к стене свернутый в трубку генеральный план участка в Куйбышеве.

В дверь постучали. Стук был четким, почти военным. На пороге стояла Марина Игоревна Островская. В своей форме младшего лейтенанта медицинской службы она выглядела, как всегда, безупречно — подтянуто, холодно, красиво. Но сегодня в ее глазах, обычно таких уверенных, Лев с первого взгляда уловил тень какого-то странного, сдерживаемого возбуждения. В руках она держала папку с знакомым грифом «Для служебного пользования».

— Лев Борисович, принесла на подпись очередной отчет по исполнению госзаказа, — ее голос был ровным, почти механическим, но в нем проскальзывала легкая, едва уловимая хрипотца. — Все по графику. Цех на заводе «Красногвардеец» вышел на плановые объемы.

— Заходите, Марина Игоревна, — Лев, не отрываясь от графика поставок медикаментов, показал ей на стул. — Сейчас закончу и посмотрю.

Она положила папку на край стола и села, выпрямив спину, сложив руки на коленях. Но пальцы ее были сцеплены так крепко, что костяшки побелели. Лев продолжил работать, мысленно сверяя цифры. Ему потребовались данные из предыдущего отчета, который лежал в сейфе «Яуза-3». Он встал, повернул ключ, оттянул на себя тяжелую стальную дверцу и начал рыться в папках, отодвигая их в сторону.

В этот момент резко, оглушительно зазвонил телефон. Звонок был настойчивым, требовательным, не оставляющим права на игнорирование. Лев взглянул на аппарат — горела лампочка прямой линии. Звонили или из самого Наркомздрава, или, что было вероятнее, от Громова.

— Да, слушаю, — поднял трубку Лев, на секунду забыв о сейфе и о Островской. Голос в трубке был сердитым и озабоченным: требовали срочно уточнить какие-то цифры по финансированию на второй квартал, в связи с «возросшими потребностями». Разговор затянулся на пять, затем на десять минут. Лев, увлеченный беседой, отвернулся от стола, прошелся к окну, глядя на кирпичную стену соседнего здания.

— Хорошо, я все понял. Предоставлю уточненные данные в течение дня, — наконец сказал он и бросил трубку.

Обернувшись, он застыл. Островская сидела на своем месте, но ее поза изменилась. Она не смотрела на него, а уставилась в окно, ее плечи были неестественно напряжены. И самое главное — сейф стоял открытым, его дверца отъехала на полную ширину, обнажая аккуратные стопки папок и лежащий сверху потертый кожаный блокнот. Он забыл его закрыть, бросив все и подойдя к телефону.

«Черт! Идиот!» — молнией пронеслось в голове, и ледяная волна страха ударила в солнечное сплетение.

— Марина Игоревна, что-то случилось? — спросил Лев, стараясь говорить как можно спокойнее, но его собственный голос прозвучал неестественно громко. — Вы неважно выглядите. Может, вам воды принести?

Островская резко, почти дергано, встала. Ее лицо было бледным, как полотно, губы плотно сжаты в тонкую белую ниточку. Она избегала встречаться с ним взглядом.

— Ничего! Все в порядке. Просто… голова кружится. Давление, наверное. Не выспалась. Я… я потом зайду! — И, не глядя на него, бросив на столе не подписанный отчет, она почти выбежала из кабинета, причем ее шаг на выходе сбился, и она слегка задела косяк плечом.

Лев замер на секунду, затем двумя прыжками подскочил к сейфу и захлопнул дверцу, повернув ключ до щелчка. Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухими ударами в висках. Пытаясь успокоить себя, налил свежего чаю в свой стакан, но сомнения не отпускали. Он встал, открыл сейф и начал проверять содержимое, вытаскивая папки. Пистолет ТТ лежал на своем месте в кобуре. Папки с грифами «Совершенно секретно», перевязанные тесемками, казались нетронутыми, печати на сургуче были целы. И тут его взгляд упал на самый страшный, самый личный секрет — его потертый кожаный блокнот с надписью «План „Скорая“». Он лежал поверх папок, точно так, как он его оставил.

Схватив блокнот, Лев начал судорожно перелистывать страницы, его пальцы дрожали. Все его пометки, все тезисы, все тревожные списки — «эвакуация», «Ленинград не вариант», «Куйбышев — основная база», «приоритет — семья, команда» — были на своих местах. Ни одна страница не была вырвана. Ни одного нового следа, ни пометки чужим почерком. Все выглядело точно так же.

«Показалось? — отчаянно попытался он убедить себя, чувствуя, как пот проступает на спине. — Паника. Она просто плохо себя почувствовала. Увидела открытый сейф, испугалась обвинений в шпионаже, решила не искушать судьбу, ушла. И все».

Но внутренний голос, голос старого циника и врача, умевшего по малейшим признакам читать диагноз, кричал обратное. Ее поведение было не просто странным. Оно было виноватым. Испуганным. Не испугом невиновного, застуканного на месте, а холодным, расчетливым страхом человека, который только что совершил непоправимое и боится разоблачения. Она что-то увидела. Что-то прочитала. И этого «чего-то» было достаточно, чтобы свести с ума.

Он снова перелистал блокнот, вглядываясь в каждую страницу, в каждую закорючку. И вдруг его взгляд зацепился за едва заметную заломленную уголок на странице с планом эвакуации. Он всегда аккуратно разгибал уголки, стараясь сохранять идеальный порядок. А этот был чуть помят, будто его торопливо листали влажные от волнения пальцы. Он провел подушечкой пальца по залому — да, он был свежим.

Успокоения это не принесло. Напротив, по телу разлилась ледяная тяжесть. Он медленно, с ощущением, что его ведут на эшафот, закрыл сейф и повернул ключ. Теперь он знал наверняка. Угроза была не снаружи, не в лице какого-то мифического немецкого шпиона. Она была здесь, внутри его крепости, в его кабинете. И она держала в своих руках ключ к его самой страшной тайне. Если она прочла его заметки о блокаде, о том, что Ленинград — смертельная ловушка… Если она связала это с его странными «пророческими» знаниями… Этого было достаточно, чтобы уничтожить его. Один донос. Одна «заботливая» беседа с Громовым. И все.

«Надо быть осторожнее, — прошептал он сам себе, и его голос прозвучал хрипло и чуждо. — Если она что-то увидела… Мне конец».

Он остался стоять посреди кабинета, чувствуя, как привычный, надежный мир СНПЛ-1 вдруг стал зыбким и враждебным. Стены больше не защищали. Теперь они будто подслушивали.

Лев вошел в лабораторию Ермольевой, и его обоняние сразу же атаковал знакомый, но изменившийся коктейль запахов. К привычным ароматам питательных сред и дезинфектантов добавился едкий, горьковатый дух больших ферментеров и сладковатый запах кукурузного экстракта. Воздух гудел от работы нового оборудования: мощных встряхивающих аппаратов, в которых булькали колбы с интенсивно растущей культурой. Лаборатория уже мало походила на академический кабинет, это был прообраз цеха, живущий по своим, технологическим законам.

Зинаида Виссарионовна стояла у нового, громоздкого спектрометра, который изобрел Миша. Увидев Льва, она обернулась, и на ее усталом лице появилось выражение не просто удовлетворения, а настоящей, научной гордости, смешанной с глубокой озабоченностью.

— Лев Борисович, как раз вовремя! — ее голос звучал возбужденно, но в нем слышались и нотки усталости. — Мы получаем данные, которые превосходят все ожидания. Ваши «гипотезы» не просто дают всходы, они уже плодоносят, но и сорняков вокруг выросло предостаточно.

— Это то, что мне сейчас больше всего нужно, Зинаида Виссарионовна, — Лев с облегчением подошел к столу, заваленному распечатками графиков и диаграмм. — Правду, какой бы она ни была. Что у нас?

— По штамму № 169, тому самому актиномицету, — Ермольева взяла со стола толстую папку с протоколами, испещренную пометками, — мы завершили этап доклинических испытаний на животных. Результаты обнадеживающие и одновременно пугающие. На двухстах подопытных морских свинках с искусственно вызванным туберкулезом наш очищенный экстракт показал эффективность в восьмидесяти процентах случаев! Это феноменально. Бациллы в легочной ткани практически исчезали. Мы уже подготовили предварительное название для субстанции — «Мицин».

Лев почувствовал, как по его спине пробежали мурашки. Он знал, что это будет, но услышать это здесь, в 1939 году, от Ермольевой… Это был исторический момент.

— Это грандиозно, Зинаида Виссарионовна. Абсолютно грандиозно, — он взял папку и начал листать, с жадностью впитывая цифры и графики. — Но я вижу и «но». Что пугает?

— Побочные эффекты, — без обиняков сказала Ермольева. — При длительном введении высоких доз у тридцати процентов животных развивались необратимые поражения почечных канальцев и вестибулярного аппарата. Они начинали терять координацию, кружиться на месте. Мы называем это «вертячкой». И это ставит под огромный вопрос возможность применения у людей. Мы не можем лечить чахотку, калеча больного. Нужно или найти способ очистки от нефротоксичной примеси, или подобрать такую дозировку, которая будет балансировать на грани эффективности и безопасности. Это годы работы.

— Годы, которых у нас нет, — мрачно констатировал Лев. — Но даже то, что есть, это уже прорыв. Нужно срочно готовить документы для официального разрешения на ограниченные клинические испытания на тех пациентах, для кого это последний шанс. И параллельно бросать все силы на очистку.

В этот момент к ним подошел Миша. Его халат был испачкан какими-то разноцветными пятнами, а в руках он держал несколько пробирок с белым порошком и густой суспензией. Его лицо, обычно озаренное энтузиазмом, сейчас выражало глубочайшую досаду.

— Лев Борисович, а вот и наши «долгоиграющие» пенициллины, — он с раздражением поставил пробирки на стол. — Теоретически все прекрасно. Новокаиновая и бензатиновая соли пенициллина in vitro ведут себя именно так, как ты и предсказывал: выпадают в осадок и медленно, в течение суток, растворяются. Мы провели серию опытов на кроликах. Уровень антибиотика в крови удается поддерживать стабильно высоким до 36 часов после одной инъекции! Это была бы революция…

— Чувствую, опять есть «но», — вздохнул Лев, предчувствуя подвох.

— Но! — Миша с силой ткнул пальцем в одну из пробирок с суспензией. — Местная реакция! Мышечная ткань в месте инъекции реагирует жутким воспалением, некрозом у некоторых подопытных. Образующиеся инфильтраты и абсцессы по тяжести порой превосходят ту инфекцию, которую мы лечим! Суспензию невозможно стабильно дозировать, она расслаивается. А эта, — он перевел палец на пробирку с бензатиновой солью, — и вовсе образует такие плотные комки, что их приходится буквально вырезать. До людей с этим нельзя и на километр приближаться. Нужно полностью менять формулу, искать другие, менее токсичные основания, может быть, даже принципиально иные способы создания депо. Это опять месяцы, если не годы, проб и ошибок.

Лев взял пробирку с роковым порошком и покачал ее, наблюдая, как плотные частицы медленно оседают.

— А если работать не над солями, а над формой выпуска? Не готовую суспензию, а два флакона: в одном стерильный порошок соли, в другом специальный растворитель-стабилизатор. Смешивать непосредственно перед инъекцией. Или даже разработать для этого специальный двухкамерный шприц? Это снимет проблему расслаивания.

Миша замер, его взгляд стал отсутствующим, он ушел в себя, в мир формул и конструкций.

— Двухкамерный шприц… — прошептал он. — Это… это сложно. Но возможно. Надо поговорить с Сашкой, с инженерами на заводе… Спасибо, Лев Борисович, это направление мы не пробовали.

— Что по противовирусному направлению? — обратился Лев к Ермольевой, чувствуя, как наваливается усталость от бесконечных проблем.

— Здесь все еще сложнее и туманнее, — вздохнула Ермольева. — Теория теорией, но выделить этот гипотетический белок… Мы заразили куриные эмбрионы и культуры тканей фибробластов вирусом гриппа. Да, культуральная жидкость от зараженных клеток действительно показывает некоторую ингибирующую активность против вируса в новых клетках. Но эта активность ничтожна, нестабильна, и мы не можем ее ни выделить, ни идентифицировать. Это все равно что пытаться выловить одну конкретную молекулу сахара из Невы. Хроматография Миши не справляется с белками такой сложности и в таких мизерных концентрациях. Профессор Жданов помогает с гистологическими исследованиями, но и он говорит, что это как искать иголку в стоге сена без магнита. Мы уперлись в пределы современных технологий. Нужны принципиально новые методы, которых пока не существует.

Лев понимающе кивнул. Он знал, что интерферон задача на десятилетия, и они лишь подошли к подножию этой гигантской горы.

— Не отчаивайтесь, — сказал он, обводя взглядом их обоих. — Даже отрицательный результат это результат. Вы доказали, что эффект существует. Это уже колоссально. Продолжайте накапливать данные, совершенствовать методики. А сейчас сконцентрируйтесь на том, что работает или близко к тому. На «Мицине», готовьте документы для Фармкомитета. На пролонгированных пенициллинах ищите новые формулы и формы выпуска. Это спасет тысячи жизней уже в ближайшие год-два. Ресурсы я постараюсь найти, даже с учетом всех этих новостей с востока. А там, глядишь, подрастут технологии, и мы штурмом возьмем и вирусы.

Он обвел взглядом лабораторию, теперь больше похожую на небольшой, но невероятно сложный опытный завод. Прогресс был ошеломляющим, но каждый новый шаг вперед открывал новые, еще более сложные проблемы, обнажал новые пропасти незнания. Но это и была наука, бесконечная битва на два фронта: с болезнями и с собственным несовершенством, где каждая победа была лишь прологом к новой, более тяжелой битве.

— Вы делаете то, о чем врачи прошлого могли только мечтать в своих самых смелых фантазиях, — сказал Лев тихо, но очень твердо. — И я сделаю все, что в моих силах, чтобы у вас для этой битвы были все необходимые ресурсы и, самое главное, уверенность в том, что это кому-то нужно.

Выйдя из лаборатории, он чувствовал привычную, сложную смесь восторга и тяжелой, давящей ответственности. Восторга от мощи человеческой мысли, ломающей казавшиеся незыблемыми барьеры. И тяжести от ясного, как никогда, понимания, сколько всего еще предстоит сделать, каких невероятных усилий это потребует, и как безжалостно мало у него, у всех них, оставалось времени до того момента, когда теориям и пробиркам придется столкнуться с суровой реальностью большой войны.